Поверьте, меньше всего мне бы хотелось, чтобы некоторые из тех персонажей, с кем вам предстоит встретиться на этих страницах, показались бы несколько карикатурными. Особенно — из числа газетного генералитета: генеральных директоров, главных редакторов, их бесчисленных заместителей, ответственных секретарей и их немногочисленных заместителей… и так до старшей уборщицы и ее единственного зама. Поэтому совет: делайте всякий раз поправку на время, в каком этим совершенно необходимым для производства издания людям выпало жить и начальствовать. Сами они его уж точно не выбирали.
Возьмем времена, известные как перестроечные, — сколько же в них начальству было непонятного! Причем любому — начиная от руководства страны. Еще в журнале «Смена», откуда меня выдернул в «Советский спорт» Лев Волькович Россошик, бывало, главред Лиханов, серьезный детский писатель, сообщит творческому коллективу, что его такого-то числа и к такому-то часу ждут на самом верху на каком-то важном идеологическом мероприятии, и всем надо будет его дождаться, чтобы он нам с пылу с жару, не расплескав впечатлений по дороге, поведал о важнейших установках партии с правительством. И врывался он, вдохновленный услышанным, на шестой этаж, где мы сидели, готовые уже к восприятию. Вот только — чего…
А теперь перенесемся в кабинет главного в «Совспорте», Кудрявцева — надо признать, более просторный, нежели лихановский. Зато уровень встреч в верхах у Валерия Георгиевича был пониже — вроде коллегии Спорткомитета, где мыслили не такими глобальными, как в Кремле или на Старой площади, категориями. Да и «мыслители», дело прошлое, были те еще. Кудрявцев, собирая нас у себя, пересказывал их речи довольно коротко: «Залез, значит, Грамов (председатель Олимпийского комитета) на трибуну и как начал рассказывать, что все у нас в спорте фигово. И так на два часа!» «А потом-то что, Валерий Георгич?» «А потом — закончил рассказывать!»
Но таким окрыленным главный возвращался, понятно, не всегда — часто требовались четкие вводные, а их-то и не давалось. Приходилось гадать, как подавать эти перестроечные веяния, и тут запросто можно было нарваться на неприятности, порой крупные. Вот, к примеру, спортсменов стали за границу отпускать — самых ветеранисто-заслуженных. А они вместо слов благодарности родной стране бросились западным корреспондентам рассказывать, как на них родина, оказывается, нажилась, отправив играть и жить впроголодь, отбирая чуть не все контрактные деньги. И только думали здесь, как на это реагировать, как случился легендарный побег Могильного. А буквально через месяц после него в Киеве организуют прощальный матч Блохина и присылают мне приглашение. И я иду к Кудрявцеву выбивать командировку.
— Кто? Блохин? Я думал, он давно закончил.
— Нет, он в Австрии два последних года играл.
— И сколько ж ему сейчас?
— 37 почти.
— И ты, значит, собрался прошвырнуться в Киев за редакционный счет, чтобы написать, как правильно продлить карьеру советскому спортсмену — уехать в Альпы. А завтра какое-нибудь заседание комиссии пропаганды, и такую статью кому надо на стол — р-раз! У меня врагов мало, по-твоему? Я-то думал, ты по делу, а ты подлянку решил подкинуть!
— Я просто вспомнил, как вам очерк Трахтенберга про Буряка понравился — хотел попробовать похожий написать.
— Буряк, Буряк… напомни!
— Играл в Киеве с Блохиным, поссорился с Лобановским, уехал в «Торпедо», а в последний cезон взял Кубок уже с Харьковом…
— Во-от!!! Это же драма целая! Молодец Трахтенберг — такой сюжет нашел. Вот стал бы твой Блохин торпедовцем, а потом бы провинциальную команду за собой потащил — была бы тема. А то Лобановский на него не так взглянул — и сразу за границу от него бежать. Здесь, дома все доказывать надо!
— Если бы Лобановский смотрел на него косо — его бы точно никуда не выпустили…
— Тем более — конфликта нет! А есть желание по Днепру на пароходе прокатиться. Ты лучше найди футболиста, который в глубинке до сорока дотянул, и к нему съезди.
— И чтоб он еще в перерывах между играми в забой спускался, да?
— Давай не ерничай, а…
Но ровно напротив дверей Кудрявцева сидел его первый зам, Кучмий. С ним мы, к счастью, говорили на одном языке, по крайней мере тогда. Разговор через день после «приема» у главного.
— Я слышал, он тебя в Киев не отпустил?
— Так для него Блохин — не лучший футболист страны в совсем недавнем прошлом, а кто-то вроде перебежчика.
— А ты перетерпи — он же заканчивает, наверняка тренировать кого-нибудь начнет — спокойно к нему съездишь.
— Так это он как бы здесь прощается — ему на Кипре контракт предложили. Поэтому не поговорить с ним сейчас — это немного непрофессионально.
— А ЕМУ ты про Кипр говорил?
— Нет, конечно, тогда бы он решил, что я над ним просто издеваюсь.
— Правильно. Но ОН через неделю за границу свалит, конгресс там, видишь ли, у него, а мне тут газету из чего-то лепить надо будет. Поэтому давай так: ты едешь и делаешь из этого «Уроки жизни», а я ему потом рассказываю, что у нас для этой рубрики ничего не было, я тебя попросил что-нибудь наваять, а ты и предложил Блохина. Только про Австрию его не терзай — очень тебя прошу. А так, вдвоем, и отобьемся.
«Уроки жизни — повесть о спорте, написанная знаменитыми чемпионами» — это монолог, занимавший подвалы первой, второй и третьей полос. Рекордный по объему газеты материал. Должны появляться не реже двух раз в месяц — даже в масштабе СССР непросто было отыскать столько великих. Так что Блохин вовремя решил домой заехать.
…И рву я в Киев, и катают меня в компании игроков сборных мира и Союза на теплоходе по Днепру, и Тамара Гвердцители впервые споет «Виват, король!» во Дворце спорта, и с Олегом я разговариваю «за жизнь» столько, сколько мне надо, и пишу «повесть», и ставит ее Кучмий в первый день выхода на работу Кудрявцева. Тот звонит ранним утром: срочно зайди! Захожу — он спрашивает: запись визирована? Отвечаю, что Блохин — не тот человек, кто от своих слов откажется. Тогда, говорит, садись, сейчас звонок такой интересный будет. Секретарша соединяет, главный врубает селектор, и слышу я, как незнакомый мне раздраженный голос говорит, что тот кусок в моем тексте, где Блохин рассказывает, как его выгоняли из сборной, — вранье от слова и до слова. И понимаю, что это сам выгонявший-то и звонит.
Олег тогда, среди прочего, вспомнил, как перестали однажды даваться ему голы, сборная из какой-то поездки вернулась с поражением в Новогорск, и зампред Спорткомитета Валентин Сыч лично пожаловал на базу, чтобы провести собрание и объявить, что товарищ Блохин, не забивающий вот уже три месяца, должен покинуть расположение команды. Прямо сейчас. Блохин спросил, кто купит ему билет до Киева, Сыч ответил, что точно не он.
Но Блохин-то в сборную потом вернулся, а вот Сыч в те переломные времена попал в опалу и на момент его упоминания в газете служил всего лишь начальником какого-то научно-теоретического физкультурного журнала — по сравнению с «Советским спортом» это был вариант толстой стенгазеты.
И вот теперь, забывшись в злобе, Сыч пытается разговаривать с Кудрявцевым как тогда, когда он сидел на самом верху, и дергал к себе «Валерку», если в газете было что-то не так, и требует опровержений, извинений и моей казни. А Кудрявцев, сидя напротив меня и озорно подмигивая, отвечает ему на это так: «Валентин, ты тон-то сбрось, а? Я-то думал, ты за советом звонишь, а ты грубить сразу начинаешь…» «За каким еще советом?!» «А за таким: всем нам суждено когда-то выйти в тираж, но не все мы оказываемся готовы отвечать за поступки, которые совершали, когда чем-то рулили. А фамилию журналиста этого советую тебе запомнить, он еще много чего наворотить способен. Все, пока, мне командовать надо, помнишь еще, какое это хлопотное дело, береги здоровье, может, еще и пригодится». И уже мне:
— Ну, удружил так удружил! Что же ты сразу-то не сказал, в каком ключе материал хочешь подать? Как эти аппаратчики душили лучшего нашего футболиста, звезду, можно сказать, — это же сейчас самое то, что нужно!
— Да я и не собирался туда выворачивать…
— Как это — не собирался?
— Во-первых, Олег мог об этой истории не вспомнить, во-вторых, она могла в строчку не лечь — он мне на книжку, а не на газету наговорил, столько всего не влезло, что даже жаль.
— Но такой-то кусок не мог не влезть! Он сегодня — как ложка к обеду! Чтоб теперь аппетит у Сыча надолго пропал! Знаешь, сколько он в свое время крови моей выпил?
— Нет, я и не знал, что он тоже из ваших врагов.
— Ну, теперь-то он уже из отыгранных. Хотя черт его знает, как дальше все повернется — но видишь, схавал и не перезванивает. Небось думает, кому бы на меня нажаловаться можно. А некому, Валя, некому!
