— Расскажите про новую книгу: что, как, о чем, почему?
— Новая книга новелл «Окна» — это такая потребность «остановиться, оглянуться». Последние годы я тяжело работала над тремя романами моей трилогии «Люди воздуха». Все это книги болевые, с плотными, напряженными сюжетами; в сущности, с очень трагическими героями, действующими в атмосфере сгущенного, почти выкачанного воздуха... А поскольку, работая, писатель всегда живет в атмосфере своих книг, то я, похоже, слегка задохнулась... А что все мы делаем, когда чувствуем, что не хватает воздуха? Правильно, распахиваем окно, иногда инстинктивно. Так я потянулась к образу окна, когда мы перевозили картины в новую мастерскую моего мужа, художника Бориса Карафёлова. Мы построили ее на втором этаже, вырастив комнату из балкона. И там большое окно в крыше... и вообще, вся комната полна светом, воздухом... И я вдруг увидела, что в картинах его — чуть не в каждой — окно. Так родилась идея этой книги: новеллы, в каждой из которой знаковый образ окна в судьбе героя; и — картины, много картин, дополняющих, расширяющих и обогащающих цветом и светом своих окон пространство книги. И — да, вот уж в этой книге воздуха много — синего воздуха Крита, карнавального воздуха Венеции, горного воздуха швейцарской деревушки, знойного воздуха моего детства... Ну, и судьбы, и истории, конечно... — куда от них деться. Судьбы и люди — на каждом повороте дороги.
— Вы предпочитаете работать от первого лица. Оттого ли, что «я» дает такую причастность, или «я» — это вы во многих лицах?
— У меня смешное объяснение. Меня муж иногда в шутку называет «контролером». Думаю, я и должна была стать контролером — у меня тяжелый синдром контроля. Все должна сделать сама. Никому не доверяю, все переделываю. От этого в жизни во всем большая нагрузка. И в творчестве: когда доходит дело, чтобы передать мысли и чувства какому-нибудь персонажу, — нет, думаю, лучше я это сама скажу, убедительней будет.
— Вы, как вы однажды сказали, 30 лет «ваяете эти табуретки». Меняетесь ли вы как писатель с годами?
— Не тридцать, а сорок; я уже старый молодой писатель. Меняюсь, само собой. И слава богу: любой человек, писатель и не писатель, с течением жизни меняется, если он не самовлюбленный идиот. Иногда случайно загляну в книгу, написанную лет двадцать назад, — и такое чувство, что с этим автором я даже не знакома. Вот что действительно меняется катастрофически: неохота хохмить. Лета к суровой прозе клонят. Может, потому, что с годами мы догадываемся: чем кончается эта штука, называемая жизнью? В молодости, помнится, мне ничего не стоило накатать по любому поводу дико смешной текст, это входило в органику моего существа: все время шутить, иронизировать... Так вот, сейчас этого совсем не хочется. Хотя... Время от времени мне пишет моя американская подруга; она по образованию филолог, но в преддверии переезда в Америку правильно рассудила, что русская филология там мало кого кормит, и закончила курсы косметологов. И вот уже 20 лет работает в этом качестве, время от времени радуя меня в своих письмах поразительными, жутко смешными сценами и историями. Так что, чем черт не шутит — возможно, в будущем вознамерюсь написать такую повесть: «Монолог косметички»... И тогда уж все ухохочутся.
— Cледите ли вы, из своего прекрасного дома в Израиле, за тем, что сейчас в России в политическом смысле происходит? Cо стороны бывает виднее...
— Нет, вот про эту установку вы забудьте. Никогда со стороны не виднее — знаю это по многим советчикам и оценщикам наших израильских проблем и ситуаций. Тут разумнее вспомнить другие поговорки — про чужой монастырь со своим уставом, про чужую беду, которую руками разведу... В данном случае: в России сейчас, конечно, беда — как обычно. Но «разводить ее руками», то есть комментировать что-либо... нет, не возьмусь. Комментаторов у вас и без меня хватает.
Вера Копылова
Только в «МК» — отрывок из книги Дины Рубиной «Окна»
ДОРОГА ДОМОЙ
...В возрасте лет восьми или девяти я сбежала из пионерского лагеря, первого и последнего в моей жизни. Подробностей не помню; кажется, он был обкомовским, этот лагерь, и находился в предгорьях Чимгана, километрах в двадцати от города, где-то в районе Газалкента.
Меня туда пристроила по блату мамина подруга, и, усаживая меня в автобус с детьми, мама оживленно твердила, что на завтрак там дают икру и сервелат — это было основным доводом в пользу моего удаления из дома... Я же не понимала, кому и чем так помешала моя вольная беготня по окрестным улицам и дворам, чтобы запихивать меня в автобус с целой оравой горластых обормотов и так далеко увозить: растерянность кошки, выглядывающей из неплотно застегнутой сумки.
И недоумение: что мне этот сервелат? А скользкая соленая икра, медленно и жутко шевелящаяся, тогда просто внушала отвращение.
В лагере помню только утренние пионерские линейки и резь в глазах от хлорки, густо посыпаемой в чудовищном казарменном туалете с дырками в полу. Сейчас пытаюсь припомнить какие-нибудь издевательства или что-то, ущемившее мои детские чувства, из чего бы состряпать убедительный эпизод, оправдывающий мой дикий поступок... Нет. Ничуть не бывало! Человеку, для которого главное несчастье — место в пионерском строю и общая спальня, незачем придумывать иные ужасы судьбы. Видимо, я просто не была создана для счастливого детства под звуки горна. Впрочем, я всегда игнорировала счастье.
Сбежала я на четвертый день, дождавшись отбоя. В темноте не удалось нащупать под кроватью сандалии, поэтому, бесшумно выбравшись через открытое окно на веранду, я отправилась восвояси босиком. Это было не страшно: кожа на моих ступнях за лето становилась задубело-нечувствительной. Так что, пролезши через дырку в заборе и по остановке автобуса вычислив направление на Ташкент, я побежала по еще теплой от дневного жара асфальтовой дороге, сначала бодро и возбужденно (мне все чудилась погоня, так что, заслышав шум далекой машины, я сбегала с дороги и пряталась в кустах, а если их поблизости не было, просто падала лицом и животом в высокую придорожную траву, сухую и сильно пахнущую пряным запахом гор), потом шла все медленней, затем, под утро, уже устало плелась...
Я шла, чувствуя направление неким внутренним вектором, как та кошка, которую завезли черт знает в какую даль и для которой дом и свобода важнее сервелата...
Чем глубже в топкую вязкую ночь погружалось окрестное предгорье, тем выше и прозрачнее становилось небо над головой. Великолепная россыпь ярко мигающих тревожных звезд — игольчатый иней на гигантском стекле — пульсировала в невыразимой вышине. Там шла бесконечная деятельная жизнь: неподвижными белыми прожекторами жарили крупные звезды; медленно ворочались, перемещаясь, маяки поменьше; суетливо мигали и вспыхивали бисерные пригоршни мелких блестких огней, среди которых носились облачка жемчужной пыли. Все жило, все плыло и шевелилось, бормотало, заикалось, требовало, вздымалось и опадало в той ужасающей, седой от звезд, бездне вверху... Там шла какая-то непрерывная контрольная по геометрии: выстраивались фигуры — окружности, углы и трапеции, а прямо в центре неба образовался квадрат — окно, довольно четко обозначенное алмазным пунктиром, и сколько бы я ни шла, то убыстряя, то замедляя шаг, это окно плыло и плыло надо мной, и мне казалось, что внутри своих границ оно содержит звезды более яркие, более устрашающие и одушевленные, и что наверняка где-то там, в другой вселенной, тоже идет по дороге одинокая и упрямая девочка, и над ней тоже плывет призывное это окно... Я придумала себе, что там вот-вот что-то произойдет, мне что-то покажут в этом космическом окне... Поэтому то и дело останавливалась, задирала голову и пристально следила за знаками, каждый раз обнаруживая удивительные события: новые вспышки завихрений, новые сообщества беспокойно мигающих звезд... Иногда я принималась энергично махать руками, подавая знаки той, другой девочке: а вдруг у них такая развитая цивилизация, что она меня видит в триллионы раз увеличивающее стекло какого-нибудь космического телескопа?
Раза два-три за всю ночь темная дорога вливалась в какие-то населенные пункты, скудно освещенные десятком глухих фонарей. Каплями густого меда вдали теплились окна кишлаков, тянуло горчайшим дымом горящего кизяка, и разной высоты голосами перебрехивались псы, отвечая на дрожащий крик осла...
...Я шла всю ночь; на рассвете добрела до трамвайного круга на окраине города, дождалась первого пустого трамвая и бесплатно (кондукторша очень испугалась, увидев меня!) доехала до дома.
Впоследствии никто из знакомых, и родители тоже, не верили, что я прошла весь этот путь ногами.
— Тебя подвезли? — допрашивали меня. — На машине? На повозке? На велосипеде? Ведь девочка не могла проделать босиком весь этот путь, одна, да еще ночью...
Именно одной и ночью, молча возражала я, только одной и ночью можно было проделать этот долгий одинокий путь среди бушующих запахов предгорья, под бесконечным и бесчисленным воинством планет, комет и астероидов, что так страшно и глубоко дышали и сражались в небесном окне над моей головой...
Эта дорога домой под лохматым от звезд горным небом, запахи чабреца, лаванды и горчащий дым кизяка со стороны кишлаков, дрожащий, страдающий крик осла на рассвете — все это, при желании возбуждаемое в моей памяти и носовых пазухах в одно мгновение, останется со мною до последнего часа.
Именно в ту ночь я стала взрослой — так мне кажется сейчас. Мне кажется, в ту ночь возвращения домой под невыразимо ужасным и невыразимо величественным небом я поняла несколько важных вещей:
Что человек одинок.
Что он несчастен всегда, даже если очень счастлив в данную минуту.
Что для побега он способен открыть любое окно, кроме главного — недостижимого окна-просвета в другие миры...
Отчетливо помню лицо отца, который открыл мне дверь часов в 6 утра. За ним с воплем выбежала мама в ночной рубашке: не ждали...
Почему-то меня не отлупили. Выяснять сейчас у мамы причины этого считаю бестактным, да она и сама вряд ли помнит. Но подозреваю, что отец мне втайне сочувствовал: он и сам господин не из компанейских. Мама же причитала, ужасалась, сокрушалась... Дело, конечно, не в сервелате и не в «горном воздухе для здоровья», а просто — это ж уму непостижимо: да любому бы ребенку... да другой мечтал бы о таком счастье... и вообще, полюбуйтесь на это чудо — разве это нормальная девочка?..
Я молча прошла в узкую, как пенал, «детскую», где спали мы с сестрой, и легла на свой диван с одним валиком под головой; другой я давно отбрыкнула удлинившимися за год ногами.
...Мимо меня плыли темные поля с рассветными огоньками далеких окон, на пепельном небе замирали и гасли звезды, асфальт под босыми ногами давно остыл. Я шла и шла, и была главной осью вселенной, крошечным колышком, вокруг которого вращались бездонные, беспросветные, раз и навсегда неизменные миры...
Что-то осталось во мне после того побега из пионерлагеря, после той длинной ночной дороги домой; я думаю — бесстрашие воли и смирение перед безнадежностью человеческого пути. Что увидала я — ребенок — в том неохватном, том сверкающем окне вселенной, о чем догадалась навек?
Что человек одинок?
Что он несчастен всегда, даже если очень счастлив в данную минуту?
Что для побега он способен открыть любое окно, кроме главного, — недостижимого окна-просвета в другие миры?..
Июнь, 2011.
