«Выжженная земля внутри меня»
— Максим, может быть, вы уже жалеете, что залезли в эту политику?
— Во-первых, я никуда не залез, я всегда здесь был. Я активно не участвую ни в одной партии, ни в одной организации. А к тому, что происходит, я с какими-то нюансами относился всегда так же, как сейчас. Просто сейчас во мне сострадания стало значительно больше, чем осуждения.
— Сострадания к кому?
— К народу моему. Году в
— Вы уверены, что до конца поняли этих людей?
— Я оцениваю своими глазами и ушами то, что от них слышу. А слышу я разговоры о безнадежности усилий, что все равно ничего не изменится, вижу, что они живут параллельной жизнью в параллельном мире. Это я о сострадании. Время так или иначе не работает на власть, а работает против нее. Но это меня волнует значительно меньше, чем вопрос о том, а что, собственно, останется после.
— Не понимаю, вы же не хотите говорить о политике, но только о ней сейчас и говорите.
— Да, я чувствую себя абсолютно выговорившимся и выпотрошенным внутри. Просто меня лично общественно-политическая жизнь совершенно не подпитывает внутренне. Она меня выхолащивает, высасывает из меня, простите за громкие слова, какие-то соки. Недавно о том же я разговаривал с Лешей Кортневым. «Да я теперь песни писать не могу, — ответил он мне. — Ведь политика оставляет абсолютно выжженную землю внутри тебя». Вот я занимаюсь благотворительностью. Мы помогаем детским домам, где живут дети-сироты, дети из неблагополучных семей. Это не в Москве, в других городах. И вот как-то выходит на нас детский дом из Саратовской области, присылают фотографии оттуда, причем нелегально. Там конкретно бомжатник, промерзающие зимой стены, в общем, ад на фоне увеличивающихся у нас миллиардеров. Смотреть на это невозможно. Ну, мы закатываем рукава и айда помогать этому дому. Понятно, что там надо делать не косметический, а капитальный ремонт. И, помимо того что мы начали собирать деньги, подумали: да что ж такое в конце концов, давайте поднимем бучу по этому поводу. Только мы собираемся это делать, звонят нам из детского дома и говорят: «Пожалуйста, мы вас умоляем, не делайте этого». — «Почему?» — «Вы знаете, мы написали письмо куда-то в Администрацию Президента, у нас после этого полгода была прокурорская проверка. А потом пришел большой чин из местной администрации, запугал и заставил подписать письмо, что все в порядке, все нормально и замечательно. Поэтому все, чего вы добьетесь, это то, что детский дом расформируют, а у детей единственное, что есть, — это их дружба здесь». И каким образом остаться в стороне, уйти во внутреннюю эмиграцию, в театр? Как смириться с этим чиновничьим произволом?
— Вы хотите изменить бездушную систему в России, сделать ее более человечной? А кто вас об этом просил? Люди привыкли так жить, и не мешайте им. Когда вы вмешиваетесь, получается только хуже.
— Каждый народ имеет право жить так, как он хочет. И я, какой ни есть, но тоже народ. Люди считают, что по-другому быть просто не может, но я абсолютно убежден, что должна быть обязательная ротация власти, и этот процесс сам по себе будет очистительным. Должна быть еще неприкосновенность прессы, хотя меня больше интересуют те ценности, которые закладываются в основу государственной политики. Ой, я чувствую себя каким-то политологом, причем плохим.
— Наконец-то! Действительно, с кем я беседую: с актером, продюсером, политологом? Простите, может, вы говорите правильные, но совершенно банальные вещи, я это уже тысячу раз слышал! Вы можете говорить что-то свое, от себя?
— Да, я в рабстве, и это меня очень беспокоит. Я действительно хожу по выжженной земле. Но раньше я давал интервью на тему: мужчина и женщина, в связи с «Квартетом «И», и это уже меня достало. Теперь — политика. Но она сейчас имеет на меня большое влияние и забирает много внимания. Я сам вижу, что чересчур, но отделаться от этого не могу.
— Вы творческий человек, закончили ГИТИС, работали в разных театрах, снимались в кино. Но людям стали интересны лишь сейчас, когда занялись политикой. Может, вы всю жизнь занимались не своим делом?
— Нет, это не альтернативный для меня путь. Для политика или политолога я по своим человеческим качествам не гожусь — я слишком прямолинеен. И удовольствия театр мне приносит значительно больше. Хотите верьте, хотите нет, но я работаю артистом и стал им не для кого-то и даже не для того, чтобы мне хлопали. Аплодисменты никогда не были моей главной целью. Я прекрасно понимаю наших футболистов, которые говорят, что не для зрителей играют в футбол. Конечно, к людям, приходящим в зрительный зал или на стадион, нужно относиться с уважением, и это огромная составляющая нашей профессии. Но почему-то считается, что если зритель купил билет, приходит на спектакль, то становится абсолютным хозяином положения. Ребята, вы заплатили за то, чтобы вас пустили посмотреть на то, что там происходит. Вы пришли к нам в гости, и мы очень вам рады, но это не мы к вам — а вы к нам.
«Секс, ложь и видео»
— Вы играли в «Ленкоме» у Захарова, потом у Табакова. Мечта, а не театры! Почему ушли? Не получилось?
— Первый раз я ушел из ТЮЗа. При этом, когда я учился в институте, моей мечтой было попасть к Гинкасу и Яновской. Я попал туда, они меня взяли. Работал там лет шесть и, в общем, был на хорошем счету. А ушел оттуда из-за неприятной истории, не связанной со мной лично, а с руководством театра и театральным коллективом. Происшедшее меня сильно покоробило по-человечески, я не мог с этим мириться и ушел в никуда. У меня уже родился ребенок, дочери было два года. Полгода я ничего не делал, а потом просто пришел в «Ленком», дождался Захарова и попросился у него показаться. Показался, и Захаров меня взял. Подозреваю, что он взял меня из чувства сострадания, не очень я ему был нужен, наверное. Но я ведь пошел-то не только к Захарову, но еще и к Табакову. Табаков меня знал, потому что до института я учился на подготовительных курсах во МХАТе. Должен был поступить туда, но на экзаменах я читал прозу, которую мне подсунул мой добрый папа. Это был рассказ Семена Лунгина из газеты «Советская культура» о том, как замечательный артист Борис Левинсон поступал в студию к Станиславскому. Это гомерически смешной рассказ, там Станиславский представал не в виде великого театрального деятеля, а обаятельного старичка со странными заморочками. Первые два тура я это читал с блеском, потому что там сидели молодые педагоги и ухохатывались над всем этим. А на третьем туре пришли мастодонты. Я прочитал минуты две, и тут они: что вы тут несете? И отцепили. Так вот, Табаков меня знал. Он мне сказал: буду иметь в виду, но сейчас для тебя нет ничего. А на следующий день, после того как меня взял Захаров, позвонили от Табакова и сказали, что Олег Павлович предлагает мне пьесу «Секс, ложь и видео». И я не понимаю, что мне делать, как быть, ведь уйти из «Ленкома» на следующий день ну очень уж странно. Прихожу к Табакову, он выслушал: «Ну а что, напишем письмо в „Ленком“, будешь у нас играть в этом спектакле». Одно такое письмо у меня до сих пор лежит, потому что там Табаковым от руки написано: «Марк, помоги, пожалуйста!». Чуть больше года я отработал в «Ленкоме», от которого у меня остались очень хорошие воспоминания. Хотя играл там не особо много. Потом умер Олег Николаевич Ефремов, Табаков возглавил МХТ. Как-то после спектакля мы встретились, и он пригласил меня к себе. Работал лет шесть. Там у меня были прекрасные спектакли. В «Преступлении и наказании» я играл Разумихина, например, и был этой ролью очень доволен. А потом в МХТ оказались какие-то люди между Табаковым и труппой, стала меняться атмосфера, появилась ситуация, когда ты должен с кем-то дружить, ходить с ними в караоке. А я никогда так дружить не умел. Олегу Павловичу нажаловались, что я как-то не так себя веду. После у нас был довольно жесткий разговор. В общем, я ушел.
— Сейчас ваша трудовая книжка в театре «Квартет «И»?
— Да. Но еще я играю в спектаклях, которые доставляют мне огромное удовольствие. Это так называемый «Другой театр», некоммерческая антреприза.
«Мы с отцом в абсолютно параллельных мирах»
— У вас же были разногласия с отцом?
— Конечно.
— Я знаю, что некоторое время вы даже не общались.
— Об этом я не буду говорить. Отец на меня оказал огромное влияние. Именно он научил меня работать. Я умею работать, причем делаю это самозабвенно и безостановочно. Но я очень ленив в жизни, катастрофически. Вот так работать меня, безусловно, научил отец. Не говоря уж о том, что времена от Пресли до Высоцкого — это то, что я получил от родителей. Но сейчас мы с папой живем в абсолютно разных культурных средах.
— Что вы имеете в виду?
— Мы не смотрим одни и те же фильмы, спектакли, не общаемся с одними и теми же людьми, не слушаем одну и ту же музыку. Мы живем в абсолютно параллельных мирах. Каждый из нас пытается, правда, все реже и реже, перетащить другого на свою территорию. В основном я пытаюсь. Куда-нибудь его затяну что-нибудь послушать, еще что-то.
— Хотелось бы понять, где проходит точка вашего вкусового разрыва, приведите пример.
— Просто я значительно больше интегрирован в современное искусство разных жанров, чем он. Например, я никогда в жизни не пойду на концерт хора Турецкого, а он пойдет. Пару лет назад отец оказался на «Кинотавре», там показывали фильмы Сигарева «Волчок», «Кислород» Вырыпаева. Он посмотрел, а потом ругался: какой же везде мрак, чернуха. А я, наоборот, считаю эти фильмы живым искусством. Но тут скорее его взгляды изменились со временем. Может быть, он устал, ему надоело. Ведь какой-нибудь серьезный фильм, даже когда ты его смотришь, может абсолютно тебя измотать в клочья. Помню, я посмотрел «Абсолютное сияние чистого разума» в кинотеатре и три дня просто не выходил из дома. Купил себе диск, он пролежал у меня год, и я не мог заставить себя его посмотреть, так он разорвал меня изнутри.
— А вашей маме, наверное, такие сложные фильмы бы понравились?
— Не знаю, трудно сказать. Папа говорит, что я очень похож на маму. Мы с мамой были очень близки, более близки, чем с папой. Хотя бы потому, что папа всю жизнь был на съемках, и мы с мамой больше общались. Я всегда мог с ней говорить на любые темы, при этом она обладала удивительным талантом не давать ответа на твой вопрос, а проходила с тобой вместе весь путь. Иногда, в подростковое время, мне было очень тяжело, но это была ее мудрость, талант. Сегодня время от времени я сталкиваюсь с тем, что люди мне говорят или пишут: ваша мама гордилась бы вами. Или наоборот: как вы можете, ваша мама вас бы не поняла. И в том, и в другом случае это вызывает у меня острое неприятие. Ну откуда вы можете это знать?
«Любовь просто умерла, ее нет»
— Вы знаете, мой стаж в браке 19 лет...
— Ужасно! Я не понимаю этого вообще.
— А я хочу понять такого человека, как вы. У вас же двое детей.
— Да, дочке уже 15. Она учится в школе, но уже поступила на подготовительные курсы в МХТ, поставив меня в известность только постфактум. Она очень этим увлечена, пересмотрела, по-моему, все спектакли в Москве. И вообще меня радует. Хотя, конечно, ей достанется. Я все время ее пугаю какими-то страшилками, но родители со мной так же делали, это бессмысленно. А сыну — 11.
— Но тогда, может быть, по сравнению с вами я более компромиссен. А вы в семейной жизни — либо все, либо ничего?
— Я в этом смысле, безусловно, инвалид, может, в силу воспитания или еще чего-нибудь, но установка «одна любовь на всю жизнь» очень долго во мне сидела. А потом она столкнулась с тем, что любовь просто умерла, ее нет.
— Может, это вам только казалось?
— Как оказалось в дальнейшем — нет. И это явилось для меня сильнейшим ударом. Я какое-то время, года два, еще пытался как-то договориться с собой, к этому приспособиться. Как раз в это время умерла мама, и, я думаю, если бы она не умерла, все развивалось бы по-другому. Не знаю.
— Но любовь — это же совместный труд.
— Да, безусловно, но когда любовь превращается только в труд — это уже не любовь. Вот меня ошпарили этим кипятком, и теперь я очень чувствую фантомную боль. Ужас в том, что ты не можешь с этим ничего сделать. Как-то пытаешься взбодриться, пристроиться, но ничего не происходит. Я оказался перед этим абсолютно бессилен. Теперь я во всех начинающихся отношениях вижу финал.
— Да, вы настоящий инвалид. Но, может быть, в том, что любовь проходит, нужно винить прежде всего себя?
— Что значит винить? Это из другой категории — долга, ответственности. А здесь никто ни в чем не виноват. У меня была прекрасная жена, прекрасная мать наших детей. Слава богу, сейчас у нас все в порядке, хотя на это потребовались годы. Она была мне близким другом по взглядам, по ощущениям... А потом, может быть, это вследствие инвалидности, но я люблю приходить домой один. И вообще я в принципе люблю быть один. Даже, например, когда я кучу и гуляю, в основном это делаю в узком кругу своих друзей, с которыми я тоже чувствую себя одним, потому что они мне очень близкие люди. Например, Леша и Слава из «Квартета «И» — это самые близкие люди для меня на земле.
— И жена не понимала, что вам иногда нужно побыть одному?
— Все понимала, я никогда не был связан по рукам и ногам. Я говорю: эту ситуацию не расхлебать, она никак не поддается логике. Я всегда имел возможность уйти куда-то, уехать... Просто так случилось.
— И теперь вы ходите такой раненный любовью инвалид?
— Да, но я был еще и второй раз женат.
— Это еще прибавило шрамов?
— Нет, только подтвердило мое понимание себя. Я ведь безбашенно влюбился, был под таким впечатлением от девушки, в таком восторге. Первый раз я ведь не был формально женат, а во второй все как полагается, с регистрацией. Я так ей сказал: «Блин, хочется еще что-то делать, давай поженимся». Мы расписались... Прекрасный человек, прекрасная девушка, красавица, умница, сексуальная — все! Более того, мое мнение о ней таким и осталось. Мне вообще с женщинами очень везло в жизни. Разочарований практически не было... Конечно, это проблемы во мне, а не в них. Откуда они берутся, фиг их знает, это никто не раскопает.
