«Франкофония» начинается с почти что детской игры. Голос автора (самого режиссера), непривычно бодрый, воодушевленный сообщает диспозицию по состоянию на самое начало двадцатого века: «родители уснули, а дети ужесточились». Родители — это Лев Толстой и Антон Чехов. К их немым фотографиям автор вопрошает: «Что же ждет нас дальше?» Но молчат они (а вместе с ними Русь), не дают ответа. На следующих кадрах — все таких же, черно-белых и немых — два столпа мировой мысли уже на смертном одре. Это их кончину Сокуров называет сном. Кто же остался вместо них? Народ. И снова черно-белые фотографии: матросы, рабочие, застывшие перед фотокамерой, как перед дулом ружья, которое сжимает в своих руках само время.
В это время прорывается чей-то иностранный голос. Мы оказываемся в рабочем кабинете режиссера. По скайпу с ним выходит на связь еще один моряк, на этот раз из нашего времени. Он вез из порта Роттердама коллекцию ценнейшего искусства, но попал в шторм. Что это — безумие или геройство? Бездумная легкость, спровоцировавшая опасность, или неизбежность, сам злой рок, нависший над Европой?
Странное дело, берясь вроде бы за фильм про Лувр времен оккупации, Сокуров говорит о чем угодно, только не об одной из главных сокровищниц мировой культуры. Руководствуясь все тем же принципом — «родители уснули» — Сокуров в каком-то смысле берет функции Чехова и Толстого на себя. Как у Ахматовой: смежили очи гении — и все разрешено. Вот Сокуров и позволяет себе буквально все, что угодно. Пустить по задворкам Лувра призрак Французской революции (она, словно сойдя с полотна Делакруа, может произнести только три слова «свобода, равенство и братство») и Наполеона, упивающегося собственным величием. Режиссер и сам перемещается по драгоценным залам, словно медиум, святой дух. Порхает по ночному Лувру. Только скрипят за кадром половицы и подошвы, да в левом углу экрана трепещется звуковой волной его голос.
Сокуров и правда проникает в потусторонний мир. Лувр не наших дней, шумный и людный, а первых дней оккупации. Полупустой, с одними только скульптурами. Тогда как основная коллекция к приходу немцев была аккуратно спрятана по частям в отдаленных французских замках. Здесь мы встречаемся со второй парой главных героев: директор всех французских музеев Жак Жожар и граф Франц Вольф-Меттерних, поставленный фашистами управлять Лувром вместо него. В разное время эти оба, скажем так, служение искусству поставят выше служению стране. За что и попадут в историю — каждый своим путем.
Сокуров выступает поначалу в шутливой, как бы несерьезной манере — с интонацией, похожей на ту, с которой Михаил Ромм озвучивал события «Обыкновенного фашизма». Потом действует все смелее и смелее. Так в фильм про Лувр неожиданно врываются кадры Эрмитажа времен блокады. А за кадром звучит то ли упрек, то ли жалоба — на европейцев, которые так носились со своими принципами и честью во Франции, и столько зла натворили в «большевистской Россия». Наконец, в финале автор сажает Жожара и Меттерниха на стулья у стенки, как перед казнью, и с мощью и безжалостностью всевышнего — одиноким голосом человека — расстреливает их мельчайшими деталями будущего. «Что, граф, вы удивлены, что Германия проиграет? А когда она выигрывала?» — не без удовольствия заканчивает Сокуров.
«Франкофония» — произведение настоящего мастера. И результат долгого кропотливого труда. Технически и пластически — просто по тому, как здесь выглядит Лувр, как оживают, изгибаясь и искажаясь, его полотна — картина близка к безупречности. Но трудно отделаться от ощущения дискомфорта, как от темно-бурого экрана с наложенной поверх мрачной аранжировкой советского гимна, предваряющего финальный титр. Этот же дискомфорт пронизывает здесь каждый кадр.
Восхищаясь достижениями европейской цивилизации, портретной живописью, самим отношением к искусству — Сокуров прямо дает понять о резких и болезненных различиях между нами. Странное дело, посредством искусства, которое, казалось бы, призвано соединять людей и разрушать границы, здесь строятся новые. Роется не подкоп под стену, а глубокий ров перед ней. Вот вы — оккупанты и оккупированные. Вот мы — победители. Вот Лувр. А вот Эрмитаж. И вот вам еще один шторм. А я лучше еще раз закопаюсь в книги — мне еще заканчивать фильм, который, «кажется, не получился». Никакого кокетства или лишней рефлексии, а только еще один авторский прием.
Это фильм чужого, чужака. И фильм про чужих. Из своих здесь остались только скульптуры да полотна. Да их судьбе не позавидуешь. Кажется, вслед за родителями собрались уснуть и их дети.
