Предвестье
В миг утомления и одиночества вновь открываю поэтическую книгу Александра Сенкевича «Предвестье», с изяществом изданную несколько лет тому назад в Риге. Параллельно каждому стихотворению стоит перевод на латышский знаменитого поэта Иманта Аузиня. Обложка книги — словно раскаленный дневным июльским солнцем закат, оживленный офортами парижского художника Бруи (в французском произношении). Вильям Бруй давно покинул родину, но не расстался с ней духовно. Погружаюсь в настроение поэта и чувствую: оттаяла душа. Читаю медленно, со звуком, иду к его откровениям и миру, преображенному словом:
С ожесточенным любопытством
я наблюдал, как из-за туч,
нависших сумрачным бесстыдством,
пробился, ослепляя, луч…
Аузинь, читая Сенкевича, чувствовал родство их поэтического духа и строя. И переводил его стихи классически — с рифмой, хотя сейчас многие рифмой себя не утруждают…
Помню теплый климат рижской презентации «Предвестья». Еще бы: это был праздник и поэта Иманта Аузиня. Торжество вел парижанин, французский доктор наук, знаток литературы и искусства русского зарубежья Ренэ Герра.
Не забыть мне и презентации книги Сенкевича в Париже, в Институте славяноведения, в зале Льва Толстого. Русские парижане, особенно художники, искренне и благодарно обнимали поэта. И они навсегда остались с ним друзьями.
Интересно слушать страстное чтение Сенкевича, улавливая гармонию звука, музыку отзывчивого сердца.
Душа, ослабевшая к ночи,
пугается, еле жива,
когда разрываются в клочья
тончайших словес кружева.
В суровой борьбе с самим собой, с собственными заблуждениями поэт ищет гармонии со всем, что устремляется к свету.
«Серебряный» лауреат премии Бунина, он никогда не говорит о наградах. Его страсть — познание мира, людей, искусства. С профессиональной дотошностью изучает Индию и всю восточную цивилизацию. Для ЖЗЛ заканчивает большую книгу «Будда», разгадывает тайну личности философа и мудреца.
Влюбился очень рано
— Александр Николаевич, трудно поверить в твои 75. Ты полон щедрой мудростью и силой: весь в замыслах, в общении с целым миром. Откуда черпаешь энергию и молодецкий дух?
— Безусловно, какие-то человеческие качества прижились во мне. Я верю в это. В меня вливается энергия дорогих мне людей. Они намного меня моложе и рядом со мной. Они меня взбадривают и вдохновляют. Есть у меня и друзья одного со мной возраста.
— Пожалуйста, расскажи о предках.
— Припомню деда, маминого отца. Видел его всего один раз. Меня удивляло: он был шесть раз женат! Жил в уральском селе. Небольшого роста, не гигант, но большой жизнелюб, позволял себе напиться. Говоря по-простецки, часто «не просыхал». У него была одна дочь (это моя мама) и пять сыновей. Все сыновья погибли во время войны.
Но это не помешало ему дожить почти до 90. Удивлю тебя другим: мой прадед был священником. А со стороны бабушки мои предки — люди энергичные, крестьяне. Однако они перебрались в город, держали почтовую станцию с хорошими конями. Дали детям образование: моей бабушке и ее сестре (они потом окончили гимназию). Их сын, выпускник реального училища, так повернул свою жизнь, что в одно время оказался заместителем Микояна.
Продолжаю удивлять. Мой дед со стороны отца был политкаторжанином в царское время: возглавлял восстание в Белоруссии. У меня же есть белорусско-литовские корни. Говорят, у него был крутой характер! На все собрания бывших каторжан дед приводил и меня.
— Наверное, хотелось ему развить в тебе боевой дух?
— Меня очень вдохновила его влюбленность в 17-летнюю красавицу. А было деду за 70! Однажды меня, мальца, посадила на свои колени старушка, и мне сказал потом дед: «Это Вера Фигнер». Так что мой дух жизнелюбивого удовольствия — старой семейной закваски. Подробности моих давних исторических встреч мне рассказывал позднее папа и улыбался: «Помни, кто держал тебя на своих коленках». Эти мгновенья как-то связывают меня с дореволюционной жизнью. А Вера Николаевна Фигнер, приговоренная к смертной казни, отсидела 20 лет в Шлиссельбургской крепости и еще два года в ссылке. А в 1915-м вернулась в Россию. Несмотря на драматическое свое прошлое, она прожила до 90.
Многих друзей по революционной борьбе на их глазах казнили, они, все-таки любили жизнь. Это вдохновляет. Атмосфера их сопротивления бедам и трудностям невидимыми нитями вошла в меня.
— Жизнелюбы хорошо влияют на впечатлительных юнцов. Думаю, ты и влюбился очень рано.
— В 13 лет впервые я влюбился в армянскую девочку. Очень сильно. Она на год меня моложе, с музыкальным именем Лейла. А я вроде стал Меджнун. Пара из средневековой поэмы великого Низами «Лейла и Меджнун».
Село Малый Помач — рядом с Грузией, где мои родители-геологи работали в полевой сезон. Лейла была немыслимо красивой, я писал ей пламенные письма. Чистый, не развращенный мальчик, я чувства к ней записывал стихами. Романтическая натура моя ждала потом ее письма. Они приходили. Она писала на ломаном русском языке. Мы вместе с ней любовались горами, смотрели в сторону турецкой границы. У меня в руках — отцовский бинокль: любуемся природой и миром по очереди. Мы были очень романтичны.
Рос я политизированным ребенком и пел ей свой дифирамб о защищенности наших границ. Время летело. На втором курсе Московского университета я письменно договорился с ней о встрече. Мои родители-геологи тогда работали в Монголии. По рассказу одного французского писателя в свои 18 лет я настрочил какую-то пьесу, и она прошла по центральному телевидению. Заработал деньги и решил поехать на встречу с Лейлой.
Хотя у меня уже были новые московские увлечения, но Лейла оставалась идеалом. Мы договорились встретиться в Боржоми, где льется волшебная вода из недр земли. И вдруг я увидел на совсем пустом перроне молодую женщину непомерной толщины. Я спрыгнул под перрон. И спрятался с испуга. И долго жался там, готовясь убежать в Москву. Так завершилась моя первая любовь.
— Сенкевич, ты счастлив своими прекрасными друзьями. На твой взгляд, в чем тайна настоящей дружбы?
— В дружбе ценю самопожертвование. Друзья для меня — мой магический круг. За него не проникает бесовская сила. Хотя она ходит вокруг! За последние годы я потерял самого дорогого и близкого друга. Со студенчества подружился со Славой Бэлзой. И однажды он спас мою жизнь. В 92-м мы были с ним в Гималаях, в долине Спити, на высоте 4000 метров. Я там чем-то отравился и потерял сознание. Слава организовал военный вертолет и отправил меня в Чандигар, в госпиталь.
Он спас мне жизнь. А я не смог его от смерти уберечь.
— Саша, вы очень хорошо смотрелись вместе с Имантом Аузинем на твоих творческих вечерах в Риге. Ты чувствовал его внутреннюю близость?
— Для меня это была неожиданная близость. Он меня воспринимал по моим стихам еще до нашего с ним знакомства. А когда он перевел мою книгу, то написал предисловие к ней. Он, латыш, знаток русского поэтического мира, вдруг, неожиданно для меня, перешел на восклицание, что я, Сенкевич, значу, по его мнению, в русской поэзии.
— Он польстил тебе.
— Скорее озадачил. И вдохновил.
Секреты Елены Блаватской
Сенкевич — тонкий лирик. Прекрасно изданные книги стихов свидетельствуют о таланте ярком, владеющем всеми средствами поэтического живописания. И вдруг всех знающих его он поразил книгами о Елене Блаватской, загадочной теософке, объездивший весь мир.
— Как тебе удалось вообразить и представить сложный и загадочный мир Елены?
— Каждый писатель испытывает сострадание к своим героям. Чувствую, моя книга о Елене Петровне получилась. О чем свидетельствуют ее шесть переизданий. Первая книга называлась «Семь тайн Елены Блаватской». Потом в ЖЗЛ опубликована «Блаватская». Ее издавали и другие редакции. У нее хороший успех. За это время я кое-что еще нашел в загадочной Елене. И хочу дописать!
— О Блаватской ты не первый написал. Но почему именно твой роман о ее жизни так увлек читателя?
— Наверное, людей заинтересовал мой взгляд на различные затаенные проявления ее необузданной натуры, в том числе и в личной жизни, закрытой от постороннего взгляда. Елена Петровна настаивала, что она — девственница. Никто не был допущен и посвящен в бурю ее внутренних страстей. Из-за них она иногда поступала опрометчиво. Эмоциональный мир ее уникален. Людям она представляла себя бесстрастной Буддой. Каждый из нас тоже может быть Буддой. Блаватская много заимствовала из существовавшей в те времена западной буддологии.
— Елена — красивая, умная женщина. В нее влюблялись не замеченные ею мужчины?
— Об этом хорошо написал отец Павла Флоренского, священник. Он жил тогда в Тифлисе. В своей книге я рассказываю об этом, используя свидетельство Павла Флоренского: будто Елена запрягала своих ухажеров в карету, и они ее тащили по главной улице Тифлиса. Она влюбилась только дважды, но огромная пропасть лежала между ней и героями ее чувств.
— Кому теософка пудрила мозги?
— Своим новым читателям, верующим в ее возвышенную неповторимость. Мудрая Елена внушила себе: мир, в котором живет любой писатель, — ханжеский и фарисейский. И с этим приходится считаться. Одновременно человек эмоциональный, она воспринимала жизнь иначе, с лиризмом, не расставаясь с надеждой.
— Какая точка зрения ближе Сенкевичу?
— Может быть, я глуп, но считаю: есть что-то другое в отношениях между людьми, что-то большее, более теплое и ободряющее, чем ханжество и лицемерие.
Мистическое общение с Буддой
— Перед 75-летием самое время услышать от писателя, когда же завершится отделка долгожданной книги «Будда»?
— Могу закончить свой труд через час, стоит лишь добраться до дома. Практически я написал эту книгу. Мне кажется, такие книги надо писать именно в моем возрасте. Будды не стало в 80 лет. Чтобы прочесть все материалы о Будде, все трактовки его учения, потребуется 200–300 лет.
— А есть там преувеличение?
— Будда не хотел и не стремился к супергерою или сверхчеловеку.
— Александр Николаевич, но мы должны помнить особенность иных эпох. Там появилось понятие — «сверхчеловек», но расшифровка этого термина приводит именно к пониманию и опыту Будды — преодолеть в себе все дурные помыслы и чувства.
— Вот что я для себя усвоил: даже в трагических обстоятельствах, когда земля уходит из-под ног, люди не перестают мечтать, надеяться и верить, что добро побеждает зло. Обстоятельства, как стрелки компаса, колеблются то в одну, то в другую сторону. Что всегда их сбивает с толку и не дает сосредоточиться на самом себе. Надо нам осознать: сила, управляющая маятником, находится в каждом из нас.
— Сколько великих личностей, ученых, философов, людей искусства находили нечто совершенно необходимое в каждой личности. О ком из них ты бы написал?
— Я процитирую мудрое мнение Альберта Эйнштейна: «Религия в будущем будет космической религией. Она должна будет преодолеть мнение о Боге как личности, а также избежать догмы и теологии. Охватывая и природу, и дух, она будет основываться на религиозном чувстве, возникающем из переживания осмысленного единства всех вещей — и природных, и духовных. Такому описанию соответствует буддизм».
— Был ли у тебя особый, так сказать, личный интерес к буддийской теме?
— Давно меня вопрос о карме мучил. О воздаянии за хорошие и дурные поступки. Ведь закон бытия беспощаден.
— А что означает слово Будда?
— С языка санскрита оно переводится — «пробужденный», «просветленный». Изначальное состояние природы живого существа.
— Наверное, сквозь тысячелетия дошли до нас свидетельства учеников странствующего Будды, больного, голодного, но вперед идущего?
— Передавали из уст в уста его суждения о человеке. Он считал: человек рождается, имея в себе столько хорошего! Его мозг создан не только земными условиями, но и космосом. Не живи одними инстинктами. Надо в себе изничтожить «тварную», хищническую природу инстинктов. Будда был первый человек, совершивший это, все преодолевший…
— Земную юдоль?
— Можно сказать и так. Вторым стал Христос. Будду называют учителем нравственности. Христос не учил, как это делать. На первое место Иисус ставил чувство. Он читал, что в каждом из нас — частица Бога.
Любовная лирика
— Читателю, особенно читательницам, по душе любовная лирика. Почему бы Сенкевичу не издать отдельной книжицей стихи, посвященные всем, в кого он был влюблен, или кто его своей любовью осчастливил? Я слышала от тебя признание, что твоя лирика стала более нравственной. Что вкладываешь ты в это понятие?
— Я нашел в любви другие ценности: «Найти бы среди мрака/не убежище, а дом».
— В ранней юности, когда бывал влюблен, писал ли ты стихи?
— Моя первая любимая Лейла, армянская девочка и моя легенда, получала от меня лирические строки. Потом я увлекся девушкой из Казахстана, моей однокурсницей, звали ее Сауле. В Институте восточных языков нас на курсе было 32 человека. Самая большая группа была наша, индийская. Девочек немного, в основном дочери высоких чинов из Средней Азии. Папа Сауле был директором академического института. Одевалась она в сотой секции ГУМа. Но это меня не занимало. Когда она на каникулы уезжала в Казахстан, я писал ей в день по стихотворению. Сотни две отправил. Несколько лет спустя встретил ее в Институте востоковедения. И не узнал. Она заплакала. Спросил ее: как там поживают мои вирши? И услышал: мои стихотворения хранила ее бабушка, женщина образованная. Но, когда бабушки не стало, без ведома Сауле родственники выбросили стихи на помойку». Сауле уже была замужем. И я тогда подумал: «Господи, в неверные руки они попали!» Писал я их без черновиков. Импровизировал на почтамте и тут же отправлял. Чувства мои были искренни и чисты. Сейчас бы их назвал по стилю эротически-духовные. В моей памяти уцелела только одна строфа, но я ее включаю в свои сборники:
Мне б жить вчера и быть огузским ханом,
Сидеть в шатре, брать женщин, пить кумыс.
И медленно, как ветер над барханом,
Песок времен передвигала б мысль.
— Сенкевич, где впервые были опубликованы твои стихи?
— В 19 лет в многотиражке «Московский университет». Их выходу содействовал замечательный человек Олег Торчинский. Он там работал. Потом Торчинский внимательно следил за моими публикациями, написал рецензии на мои поэтические книжки.
Но самая вдохновляющая публикация состоялась в «Комсомолке» с благословением великого Арсения Тарковского. Мне уже было 26. Я решил, что жизнь поэтическую продолжить уже не к чему — слишком взрослый.
— Ты был индолог. Это обязывало стать важным и мудрым?
— Но так было до встречи с «Московским комсомольцем», с тобой, Наташа. Все мои публикации в «МК» мои родные бережно хранят. Это был конец 60-х.
— Мы встретились в конец 68-го. И я тебя ругала: прятать такие блестящие стихи бесчеловечно. Будучи уже известным поэтом, ты посвящал стихи французским импрессионистам. Какую мудрость они нам всем внушили?
— Мне близка бытовая атмосфера, воспитавшая стиль жизни блистательных мастеров. Бедность! Хотя не на грани нищеты, но ужасная. Художник не голодает, но не о том его печаль. У меня даже одно стихотворение начинается строкой: «Я беден и влюблен, и дожил до весны…» Сочетание слов «я беден и влюблен» принадлежит Байрону. Они — елей на мою душу. Байроническая установка действенна. По восточной традиции я далее развиваю темы картин импрессионистов, постимпрессионистов, меня будоражат они, электризуют и высвечивают. Я сам под их впечатлением начинаю немножко мерцать. Звуковая волна аллитераций заводит тебя, несет…
— Саша, вижу и сейчас твое преображение, когда ты заговорил о творчестве, о стихах, о звуковом колдовстве. У тебя сразу помолодело лицо. В глазах — бесенята. Вдохновляешься!
— Я и о женщинах сужу не по возрасту. Но по восприятию: горит ли у нее глаз. Если еще зажигается — значит, молодость ее не покинула.
— Да, мой светящийся поэт! Настала пора выпустить сборник любовной лирики. Есть такой замысел?
— В апреле в Риге выйдет новый сборник моей любовной лирики. Он посвящен женщинам, что вошли в мою жизнь.
— Саша, весна уже пришла. Произнеси для нас, для женщин, свои признанья…
— Произнесу слова благодарности
Некогда, возникшая из дымки
летнего распаренного дня,
в облике всесильной невидимки
ты спасла и сберегла меня.
