В верхах уже объявили перестройку, но цензура еще свирепствовала, и весь рок, которым Сергей Соловьев так отважно решил раскрасить свой авантюрный “остросоциальный” кинопроект, находился еще в глубоком заточении без всяких видов на скорое УДО, включая и “Аквариум”, и Африку, и “Браво”, и то же “Кино”.
Но цоевская “Перемен!”, еще не выйдя в массы, оказалась пророческой, а позже — и подлинным гимном поколения, во снах и наяву мечтавшего сокрушить опостылевшую систему.
Ветер перемен, хоть и с переменной скоростью, через год все-таки надул громкую премьеру “Ассы”. Растянувшийся на месяц хеппенинг с кинопоказами-концертами в ДК МЭЛЗ на Яузе, толпы молодежи, жгущей ночами костры в очередях за билетами, напуганные партийно-комсомольские органы, грозившие каждый день “решительно пресечь вакханалию и идеологическую диверсию”. “До самого конца мы сидели, как в осажденном доте, — вспоминает г-н Соловьев, — отбиваемся из пулемета и немножко поем, опять отбиваемся и поем, и так — по кругу. Кайфа я тогда не поймал никакого”.
С “Ассы” началась “легализация” русского рока. После этой премьеры запреты стали рушиться как костяшки домино. Герои самопальных магнитоальбомов начали выпускать легальные записи, их осторожно, а потом и на всю катушку стали крутить по радио и ТВ, а Виктор Цой и группа “Кино” за пару лет выросли из полуподпольной группы Ленинградского рок-клуба в “лучшую советскую рок-группу”, единственную, что собрала 70 тысяч зрителей в гигантской чаше Большой арены “Лужников” 24 июня 1990 года на празднике “МК”. Это была кульминация их карьеры и последний концерт в Москве перед гибелью Виктора Цоя.
Спустя почти 25 лет после “Ассы” Сергей Соловьев снял картину “Одноклассники”, в которой история совершила дидактическую спираль и неожиданно вернулась к Цою.
“ЗД” встретилась с прославленным режиссером, жизнь и работа которого стали также частью Витиной судьбы. Из беседы с Сергеем Александровичем я убрал все вопросы, ибо излишне прерывать его бесценные воспоминания и эмоциональный рассказ.
Артур Гаспарян
Гамлетовский призрак
Мне самому непонятно, почему появился Цой в фильме “Одноклассники”. В изначальном сценарии Цой отсутствовал. А в итоге опять стал одним из главных героев картины, правда, теперь в качестве “тени отца Гамлета”. В Питере мы остановились в гостинице напротив зоопарка, где жили и во время съемок “Анны Карениной”. Мне позвонил Сергей Шнуров, поприветствовал, а я говорю: живу, вот, напротив зоопарка. Он в ответ: а что, в сам зоопарк не пустили? Мы посмеялись. А потом в разговоре выяснилось, что буквально за углом — знаменитая Камчатка. Мама дорогая! Я в этой кочегарке был еще при Вите, но географически не очень хорошо помнил, где это. Пошли. Посреди двора, разукрашенного Витиными портретами, надписями “Цой жив! Цой будет жить!” (как про Ленина), стояли два типа, которых даже маргиналами назвать было бы весьма благородно. Просто два человека прямо из помойки, ширинки расстегнуты, пиджаки смяты. Все как надо. Они сразу попросили сфотографироваться — это же теперь модно. Спрашивают: “Вы и вправду с Цоем были знакомы?” “Вправду”, — говорю. Мы сфотографировались, и я тоже не выдержал, спросил: “Ребята, ну а вы-то кто?” “Как кто? Поклонники Цоя!” — не моргая, ответили они. Меня так удивил этот термин — “поклонники” — и их образ. Пустой двор, Камчатка еще закрыта, и там вот прогуливаются два таких поклонника. В этом было что-то сюрреалистичное. У меня закралась мысль, что было бы жалко не использовать ситуацию, коль рядом с нами эта самая Камчатка. Приехал Миша Ефремов, мы пошли туда и сняли большой эпизод, где он просто говорит о Цое, поет его репертуар, и все это было так удивительно уместно, хотя и не было записано в сценарии. Так что никакой приуроченности к сегодняшней печальной дате, обдуманности в этом не было. Толчок дали те самые поклонники Цоя — маргиналы.
А вас, кореец, я не попрошу остаться…
С творчеством Цоя меня очень всерьез знакомил Африка (Сергей Бугаев). Он приезжал на съемки “Ассы” всегда с кассетой и говорил: “Вот, Витя записал новую песню, сейчас послушаем”. А Паша Лебешев, оператор нашей картины, каждый раз громко возмущался, кричал: “Я под это есть не могу!” И мы с Африкой уходили за угол, и он мне давал слушать. Именно в те времена были написаны практически все песни “Черного альбома”. Но и в “Ассе” поначалу Виктор Цой не то что не предполагался, а я его изначально просто выгнал. Замечательная история!
Когда я познакомился с Африкой и задумал “Ассу”, я попросил найти мне какую-нибудь группу. Тогда я еще ничего толком не понимал (в молодежной субкультуре. — Прим. “ЗД”), я был очень взрослый и очень серый. Известный советский кинорежиссер, лауреат государственных премий. Считал, что дома можно слушать только Малера, и я его слушал. А вот это (рок и т.д.) я не то что не понимал, а вообще об этом ничего не знал.
И прошу я, значит, Африку привести мне какую-нибудь группу. Он говорит: самых лучших приведу. Я объясняю: мне все равно — лучшие, худшие, я по лицам будут выбирать. И он привел мне на “Мосфильм” всю группу “Кино” в мое кино. Я им объясняю: вы, ребята, не обижайтесь, но кино — дело такое темное, я сейчас на вас посмотрю и по лицам выберу. Они на меня, конечно, посмотрели с большим подозрением: мол, как это, ИХ — “по лицам” выберут?! Мне “Густав” (Георгий Гурьянов) очень понравился. А мимо Вити Цоя несколько раз прошел и сказал в итоге: “А вам не надо, спасибо”.
Африка меня тихо позвал в коридор и заговорщически начал нашептывать: “Вот этот кореец — это же Цой!” Я не понимаю: “Какая мне разница, какая у него фамилия?! Я же не по фамилиям, не по музыке и не по вокальным данным выбираю, а по физиономиям! Я же это объяснил! Зачем мне кореец, Африка?..” Он на меня, конечно, посмотрел как на безумца.
Из грязи — к князю
На следующий день мы с Африкой поехали в Ленинград, и он мне говорит: “Пойдем послушаем”. “Кого?” — спрашиваю. “Корейца” — он не стал говорить — Цоя, потому как знал, что меня эта фамилия страшно раздражает. И тут я включился в странную историю: мы бегали полночи из одного ДК в другой (клубов в нынешнем понимании тогда не было, а были “очаги советской рабоче-крестьянской культуры” — т.н. дома и дворцы культуры. — Прим. “ЗД”), а Цой таинственно перемещался на машинах, потому что его не пускали то в один ДК, то в другой.
Я вдруг увидел себя со стороны в толпе каких-то безумных идиотов, которые бегут по городу, по лужам, все разбрызгивая, в дерьме, в грязи, от одного дворца культуры к другому, чтобы только попасть на концерт какого-то корейца! И подумал: не ущипнуть ли мне себя? Наконец мы оказались в немыслимой развалюхе — грязной, пыльной, с разломанными сиденьями. Люди спотыкались, падали, толпились, взбирались на эти сиденья, плотно забив собой все пространство у сцены. В зале стоял невообразимый гул. И тут начался… совершенно изумительный концерт Вити, на котором мы уже и познакомились по-человечески.
К тому времени я был уже очень взрослый и очень трудновоспитуемый человек. Процесс моего художественного развития по подвалам происходил только в силу исключительной творческой мощи произведений, на которые я там наталкивался. Можно было сколько угодно бить меня по голове палкой и говорить, например, что Цой — это Цой, мне это было до лампочки. Но когда я попал на этот странный концерт и услышал Цоя, я совершенно обалдел. Я подошел к нему и говорю: “Вить, давай, это, договор заключим…”
Тайна Востока
Витя был очень закрытый, очень недоверчивый, очень неразговорчивый человек. Как-то я снимал картину в Японии (“Мелодии белой ночи”. — Прим. “ЗД”), и один умный японовед сказал мне: “Вы там полтора года проживете с ними, но так и не поймете, кто из них кто — кто хороший, кто плохой, кто вам друг, а кто враг, — ничего не поймете”. Так и было…
С Витей я довольно долго и много общался, не так, правда, как с Африкой, Курехиным или БГ, но тоже абсолютно ничего так и не понял. Какой он был, я по-прежнему не знаю. Он был настоящий восточный человек. Похож на ацтекскую скульптуру, очень загадочную и величественную. Такие скульптуры ваял Модильяни, и к портрету Анны Андреевны Ахматовой он бы добавил совершенно грандиозный мужской образ, если бы они могли встретиться.
Чем больше я слушаю Цоя (а временами бывает на то охота), тем больше до меня доходит что-то. Чем больше до меня доходит и чем больше я слушаю, тем больше я понимаю, что он большой, серьезный и уникальный русский поэт. Музыкальный поэт. Такой же, пожалуй, как и Мандельштам. С годами он становится для меня менее загадочным, чем был при жизни, но значительно более величественным и большим, чего я при его жизни, скажу честно, вообще не понимал.
Почти такая же история была у меня с Володей Высоцким. Я с ним познакомился, когда он не написал еще никаких своих песен. Его одноклассники поступили со мной в Институт кинематографии, он пришел поздравить своих товарищей, и мы по этому случаю выпили бутылку водки, причем я пил водку в первый раз. Потом мы приятельствовали, и кто-то мне сказал, что он играет и поет, но у меня это никак не вязалось с образом Володи, с которым мы тырили стакан в отделе соков продмага, потому что купили бутылку, а стакана не было. Он отвлекал продавщицу, а я тырил. И даже услышав потом песни Володи, я долгое время ничего не понимал. “Если друг оказался вдруг…” — да, мило, но тогда у нас был Окуджава кумир! А с Высоцким мы стакан тырили. Сейчас я понимаю, что он огромнейший поэт. До меня это дошло спустя много лет. И с Витей Цоем похожая история.
Киноман из дурдома
Зато при жизни Вити по странному стечению обстоятельств я неожиданно почувствовал в нем тайного киномана. Во время съемок “Ассы”, уже после того как я забраковал, а потом разбраковал кандидатуру Цоя, я вдруг вспомнил то, чего не вспомнил во время “смотрин” на “Мосфильме”. Оказывается, я не только видел Цоя раньше, но и имел достаточно лестное мнение о его “киногенических” данных. Рашид Нугманов (будущий режиссер “Иглы”, где Цой сыграл главную роль. — Прим. “ЗД”) учился у меня на казахском курсе во ВГИКе и стал проситься в Ленинград на съемки курсовой работы. “Что за необходимость такая?” — возмущался я, потому что надо было оплачивать командировку и весь курс остался бы без денег. А он говорит: “Там в одном подвале есть кореец, он кидает лопатой уголь в топку и поет песни в своей кочегарке”. Я ему говорю: “Наверняка в Москве можно найти до фига корейцев, которые кидают уголь лопатой в подвалах и чего-то при этом поют”. Он посмотрел на меня как на придурка, тайно уехал в Питер и показал мне потом материал (короткометражка “Йя-хха!”, снятая с оператором Алексеем Михайловым, стала в 1986 г. громкой сенсацией нарождавшегося неформального кино. — Прим. “ЗД”). Тогда я впервые и увидел Цоя, и он поразил меня исключительной артистической фактурой личности, когда кидал этот уголек и чего-то напевал там под гитарку. Как в Жане Габене чувствовалась природная мощь артистизма, когда он просто стоит, руки в карманах, ничего не делает, а вокруг сияет колоссальная артистическая аура. Вот это я увидел у Цоя в фильме Рашида — и благополучно об этом забыл, когда Африка привел Витю на “Мосфильм”. И что было очень трогательно — потом, после “Ассы”, Витя стал ходить к нам во ВГИК на лекции, а я сказал Рашиду: “Держись за него двумя руками”. И у них вышел прекрасный тандем, они подружились. Еще до “Иглы” сделали постановку у нас на курсе “Отцов и детей” по Тургеневу. Как сказали бы сейчас — арт-хаусная версия. По сути это был форменный дурдом, но это был завораживающий дурдом, а Витя играл там Базарова совершенно грандиозно. При этом он не шевелил практически ни единой мышцей лица, и это производило совершенно завораживающее впечатление.
Лучше клоп, чем конформист
Не могу сказать, что после “Ассы” я как-то особо проникся к русскому року, но все-таки какие-то связи возникли. Я много слушал Борю Гребенщикова, мы очень дружили с Сергеем Курехиным, он меня образовывал как мог, мы много разговаривали о “Поп-механиках”, потом я их смотрел, потом он писал музыку к “Трем сестрам” у меня. Мы стали действительно очень близки, хотя ни разу в жизни я не пытался примазаться к их художественным достижениям, хотя кто-то и говорил, что Соловьев на старости лет, мол, присосался как клоп к Ленинградскому рок-клубу. Но я был очень восхищенный “клоп”, потому как считаю, что эта полоса питерского рока, к которой принадлежит и Витя Цой, дала белому свету некоторое количество абсолютных шедевров. Вся сила Вити, Бори Гребенщикова, Сережи Курехина, Тимура Новикова, Африки не в том, что они были “рок”, а в том, что этот рок состоял из художественных индивидуальностей исключительной силы и мощи.
С тех пор что-то произошло с художественной генетикой нации. Шедевров больше не рождает не только рок-тусовка. На наших глазах авангардное искусство вдруг превратилось в соцреализм нового времени, а многие из современных авангардистов напоминают мне удачливых приспособленцев-комсомольцев, довольных своей жизнью. Процветает конформизм. Это размывает волю и порождает творческое бесплодие. Нет ни нового Тарковского, ни нового Тимура Новикова, в конце концов, ни нового Цоя.
Я не знаю, что было бы с Витей, если бы он на том повороте под Ригой обманул смерть. Конечно, хорошо было бы увидеть сейчас его, убеленного сединой на висках… Но можно ли представить старенького Пушкина, прогуливающегося с тросточкой по Летнему саду? Ерунда какая-то. Это — рок. Хотя я до сих пор не могу представить, что нет и Сережи Курехина, и не будет уже никогда большого цикла русских опер, которые он задумал для Большого театра, и этого уже никто не напишет…
Витя Цой был феноменально жизнеспособен. Возможно, он был бы связан сейчас больше не с рок-музыкой, а с кино — не зря ведь он именно так и назвал свою группу: “Кино”.
