Кино лишилось Робин Гуда

Сегодня Москва прощается с Борисом Хмельницким. Он умер внезапно, хотя был болен, но только близкие знали, что это может случиться в любой момент. И он знал, но до последнего был на ногах. Забыв о себе, организовывал вечер памяти Высоцкого в Доме кино. И вдруг…

И мне, как и всем, сложно поверить. Я так и вижу его — высокого, седого, хрипатого, с усмешкой отвечающего на мои вопросы. Да и ответы — с улыбочкой, с юмором, как с высоты птичьего полета.

— Борис Алексеевич, для разминки — блиц. Вы даете деньги взаймы?

— Да.

— Занимаетесь моржеванием?

— Чем? А, это. Раз в году.

— Переводите старушек через дорогу?

— Обязательно.

— Жалеете, что не стали музыкантом? Ведь закончили музыкальное училище, подавали надежды…

— Нет, не жалею, поскольку судьба меня свела с Любимовым, его театром, и я все время был в музыке. Да, я закончил музыкальное училище во Львове по классу баяна и дирижирования оркестром народных инструментов. Помню, учился на 2-м курсе в Щуке и вместе с другом Толей Васильевым (не режиссером, а актером) и другими парнями в коридоре что-то там все время играли — джаз, популярные песенки. И Юрий Петрович услышал нас: “Ребята, вы мне нужны”. — “В каком смысле, Юрий Петрович?” — “Я сейчас ставлю спектакль на 4-м курсе — Бертольда Брехта “Добрый человек из Сезуана”, и мне там нужен такой бродячий оркестрик”.

Мы понятия не имели, кто такой Бертольд Брехт… Пришли на репетицию: я — с аккордеоном, Толя — с гитарой, и Любимов нам говорит: “Вот тут нужна мелодия типа дождичка”. И так появилась песенка для Водоноса.
(Поет своим хриплым баритоном.) “Гром гремит и дождик льется, ну а я водой торгую…” Потом зонги написали. Ну, написали и написали, дипломный спектакль и спектакль. А потом такое началось: шум по Москве, кто только не приходил на этот потрясающий студенческий спектакль… Однажды пришел Шостакович. Великий композитор, а мы тут со своей цумбой-цумбой, понимаешь. После спектакля он зашел за кулисы, поздравил нас, ну а мы спрашиваем: “Дмитрий Дмитриевич, как вам наше, ваше, наше?..” Короче, переволновались до пота. А он так просто: “Да гениально”.

— Получали в то время авторские за такую работу или на голом энтузиазме трудились, за идею театра?

— Получали. Еще какие! Вот мы сейчас все охаиваем (я — нет!), но надо разумно подходить: что было хорошего, а что плохого тогда. Мы стипендию получали — не помню сколько — и умудрялись еще раз в месяц забегать в “Прагу” поесть шпикачки. И авторские, между прочим, получали, когда пришли в театр. Рублей по 15 в месяц — большие деньги по тому времени.

Любимов — великий режиссер ХХ века. Кому непонятно — могу доказать. Как-то раз компанией гуляли в ресторане ВТО. Актеры разных театров собрались, и вдруг Андрей Миронов говорит нам: “Ребята, у вас замечательный театр. Но вы же понимаете, что вы — марионетки. Вот мы, мол, в “Сатире”, в “Современнике”, во МХАТе — сами, с режиссерами…” Я ему говорю: “Андрей, а ты можешь назвать мне десять актеров нашего поколения, кому 25—26 лет, и сказать, что они потрясающие?” Начинаю перечислять ему: Демидова, Славина, Полицеймако Маша, Таня Жукова, Высоцкий, Филатов, Золотухин, Джабраилов, Смехов…

— И что Миронов?

— Согласился: “Ты прав, Барон”. Меня в театре Бароном звали.

— А вы представляете себя дирижером?

— У меня бы это получилось — на 99 процентов. В училище, помню, писал партитуру для оркестра народных инструментов. К “Пиковой даме” увертюра — там для балалаек, домбры, баяна.

(Опять поет — тари-ра-ра, тари-ра-ра — и в воздухе ставит точку — пум-пум.)

Во мне это заложено — собрать музыкантов, настроить их, и чтобы они выразили мое понимание музыки. Это такой кайф!!! Все-таки жаль, что я не стал дирижером. Но играть дирижера могу.

Вот умение войти в роль. Смешное вспомнил — Олег Даль однажды сказал: “Я предлагаю во всех театрах повесить объявление: “Дорогие актеры, не забудьте после спектакля выйти из образа”. Азарт — вот что главное в этом деле. Вот сейчас мы с вами пишем интервью, смотрим глаза в глаза, а я не могу спокойно сидеть. Или есть другой вариант: я буду ломать перед вами актера актерыча (медленно снимает очки, глубокомысленно закатывает глаза и поднимает красивую руку с длинными пальцами): “Я думаю, искусство театра…” Тогда я не актер — я выпендриваюсь.

Вы можете представить благополучного художника? Вилла в Майами, две яхты, дома все в порядке. Никаких ударов судьбы — не уходила любимая женщина, кошелек трещит от денег. Ну что он напишет?..

— А что же тогда главное?

— Главное, чтобы хорошая была. Женственная. И какая разница, сколько сантиметров у нее талия. Для меня значения не имеет. Вот Эдит Пиаф — никакая, а мужики лучшие были у нее. Потому что она — великая.

Если я прихожу в театр, иду на сцену и в меня не влюбляются, значит, я плохо играю. Влюбляются ведь не только в Хмельницких, Янковских, а влюбляются в Леонова, Эраста Гарина — потому что обаяния н-н-невероятного.

— Извините, пожалуйста, но вы заикаетесь, потому что волнуетесь?

— Все нормальные люди заикаются. К этому надо относиться философски и мужественно. Вот опять же — если бы я не заикался, я бы был плохим артистом. То есть не таким, какой есть.

— Чудесная находка: Гамлет — заика: “Б-б-быть или б-б-быть?”

— Да Любимов даже вообще не обращал на это внимания. Перед выпуском спектакля “Жизнь Галилея”, когда Володя лег в больницу и меня нужно было срочно ввести на его роль, случилось ужасное. Я прихожу на генеральную репетицию, а меня заклинивает. Роль сложнейшая — там монологи огромнейшие, а я говорить не могу. И ведь совсем не волнуюсь — просто не могу. Иду к Любимову: “Юрий П-п-петрович, что д-д-делать?” Он смотрит на меня, делает вид, что ничего не произошло, и эмоционально так, с полуоборота включается: “Слушай, ты в первой сцене с Инкой Ульяновой, ты сразу в зал говори…”

— Легко сказать немому: “Говори”.

— Он так со мной разговаривал, что комок в горле у меня встал. И я понял, что я сыграю. И я вышел вечером и отбарабанил весь спектакль.

— Так вот о Высоцком… Когда вы его заменили в “Галилее”, он обиделся на вас?

— За 15 дней до премьеры Любимов объявил, что я его заменю. Я пришел к Любимову: “Сперва спрошу у Володи”. “Какой Высоцкий! — кричит Любимов. — Я его 125 раз уволил”. “125 раз уволили, на 126-й — возьмете”, — сказал я и пошел в больницу. “Володя, ситуация такая-то, — объяснил я ему. — Надо вводиться, потому что ты в больнице, а любая отмена спектакля, да еще по поводу этого дела, — скандал”. — “Боря, о чем ты говоришь? Играй. Тем более я уволен”. — “Брось ты, сам знаешь, вернешься”.

Короче, я у него спросил разрешения, но в театре поставил условие: когда вернется Володя, мы будем играть Галилея в очередь. “Я тоже актер, — сказал я Любимову. — Или вы мне скажете потом: мол, Боря, ты с ролью не справился. Я пойму, хотя и обидно, но честность должна быть, как в спортивной борьбе”. И Володя знал об этом, мы играли с ним в очередь. А однажды… Я пришел на спектакль, а на сцену вышел он, хотя выписан был я. С тех пор я уже не играл.

Когда он умер, то на поминках один очень близкий ему человек спросил меня: “Что у вас случилось с Володей? Он чем-то очень мучился и говорил, что виноват перед тобой”. “Говорил так — молодец, сильный человек, все понял”. Я так считаю: раскаявшийся человек ближе к Богу.

Между прочим, у меня есть пленка, и я скоро ее опубликую. Случайно отыскал. Обычно мы приходили с Высоцким ко мне домой и записывали музыку. Так вот, спектакль “Берегите ваши лица” не вышел, потому что Володя исполнил там “Охоту на волков”. Его запретили, но музыка осталась, и мы с ним пришли ко мне, врубили магнитофоны и писали эту музыку на стихи Андрея Андреевича Вознесенского. Несколько вариантов — с нашими разговорами, с разными мелодиями. И вот я хочу ее выпустить — без купюр, как есть, как мы сидели и все придумывали. Черновая фонограмма — очень ценный материал.

— А вы исполняли его песни?

— Один никогда не пел его песен, а вместе попеть он обожал. У нас были общие песни. Как-то приехала Марина Влади, привезла новый диск из Парижа. Говорит: “Боря, тут есть такая песня красивая, очень необычная для Володи”. Слушаем (поет): “Здесь лапы у ели дрожат. Все равно я сегодня тебя увезу в светлый терем с балконом на море…” А Володя говорит: “Действительно, замечательная песня. Только музыка не моя, а Борина”.

— Вы — актер. Ваше место в буфете?

— Да, конечно. Буфет — это место общения. Значит, так, в императорских театрах всегда давали 100 граммов коньяку перед выходом на сцену. Коньяк, вы поймите, — не допинг, он будоражит тебя. Он не мешает, если это небольшая доза. Для русского артиста 100 граммов коньяку… Да американец бы умер. (Смеется.) Это ясно. В нашем театре, если выпивка не мешала, не возбранялась.

Вот я ушел от Любимова, но это мой любимейший театр. Зла не держу. Прихожу и в тот, и в другой театр, не деля его на территорию Любимова и территорию Губенко. И что мне обижаться, если когда-то мне не дали роль или сняли с роли Воланда. Это же театр.

— Какой из своих фильмов вы считаете знаковым?

— Конечно, “Робин Гуд”. Целое поколение выросло на нем. Мне до сих пор говорят: “Борис Алексеевич, мы на вашем рыцаре воспитывались”. Слава богу, не на каком-нибудь там бандюге. И я горжусь этим. И сейчас я снимаюсь в историческом фильме, играю князя Святослава Игоревича. А до этого сыграл его отца — князя Игоря в фильме-опере. Два русских князя — Игорь и Святослав. Никто не может из артистов похвастаться, что сыграл двух великих князей. А я хвастаюсь. В хорошем смысле.

Он совсем не собирался умирать. Высокий, костистый, худой, с хриплым голосом. Болел, но никогда не жаловался. Ходил, работал, организовывал январский юбилей своего друга Высоцкого. Отработал в Доме кино и позвонил в Центр Высоцкого, где его ждали. Сказал: “Простите, ребята, ну никаких сил нет”. И никто не допустил мысли, что на следующий день он не придет, что не услышат его голос, который ни с кем не спутаешь. На экране он был рыцарем и таким же благородным оставался в жизни. Что редко бывает в актерском мире.

БЛИЦ

— Клавишные или гитара?

— Клавишные.

— Водка или коньяк?

— Я больше люблю хороший коньяк, которого сейчас нет.

— Блондинки или брюнетки?

— О! Никакой разницы — тоненькая, худенькая, толстенькая…

— Зачем Герасим утопил Муму?

— Злой был.

— Зачем Тургенев убил Базарова?

— Для сюжета.

— И права ли была Татьяна, что бросила Онегина?

— Безусловно.

— Какой цвет у надежды?

— Светлый.

— Какого цвета жадность?

— Темная-темная. Не черная, черный цвет — хороший.

— А какой запах у любви?

— В-к-у-с-н-ы-й!!!