“Я сидел за подрыв валютной мощи советского государства”
— Кажется, что ваша карьера чем дальше, тем круче поднимается. Все растете над собой?
— Абсолютно с вами согласен. В последнее время я чувствую большую заинтересованность в себе со сторо ны продюсеров, зрителей. Раньше такого не было. А теперь постоянно приглашают и в кино, и в театр. Наверное, человек, то есть я, входит в свой возраст, который наиболее интересен. Вот в молодости у меня было полное несоответствие внешних и внутренних данных. Я был острохарактерным, даже комедийным актером. А внешность у меня была — сладкий американский киногерой.
— Герой-любовник?
— Нет, на героя-любовника я не тянул, просто слишком сладенький. А сейчас, видимо, эти щеки, лысина… Ну совпадают внешние данные с внутренними, некая объемность во мне. А потом пришел большой опыт, что тоже очень много значит. Сейчас, конечно, меня тоже пытаются тянуть на плохого, жадного ювелира, на корыстного адвоката.
— Вы сопротивляетесь?
— Нет, потому что я каждого из них пытаюсь наделить своими человеческими качествами. Но у меня большое количество совсем других ролей. Вообще не бывает положительных и отрицательных персонажей. В каждом хорошем человеке, герое, ложащемся на амбразуру дота, есть, наверное, изъяны, отрицательные черты. Я люблю играть очень острый характер. Даже в кино у меня появляется некая театральность. Но я вообще такой… Яркий.
— Это недостаток, переходящий в достоинство. Ну а вы хороший человек?
— Я знаю одну вещь: я не подлый, я не подведу, я умею дружить. По-моему, это самое главное.
— Вы женаты были пять раз. Не смущайтесь, у Кончаловского этих браков все равно было больше.
— Но есть люди, у которых было двадцать серьезных романов за жизнь, а на двадцать первый он женится и потом говорит, что всего один раз был женат. У меня было пять серьезных романов, только я их скреплял подписью под брачным свидетельством. А повезло мне в последний раз. Вот уже 22 года я живу со своей женой и считаю это настоящим, полноценным браком. От этой любви у нас есть общий ребенок.
— Но одна из жен вас не дождалась из мест не столь отдаленных...
— Ей страшно было остаться одной. Всегда, когда человек делает даже самый подлый поступок, он себя в чем-то оправдывает. Наверное, она думала так: “Я не могла поступить иначе. И такой ли он хороший, чтобы я годы жизни тратила на его ожидание. Да, какое-то время мне с ним было хорошо. Да, он удочерил моего ребенка, но у него было много и плохого. Он был жесткий, вспыльчивый, не буду я его ждать”.
— И все-таки вы были в заключении четыре года. Не 10, не 20, могла бы уж дождаться.
— Но дали-то мне сначала 5 лет. А ей тогда было 20 с небольшим. В молодости кажется, что ждать четверть этой жизни — неимоверный срок. Мать скрывала это от меня полгода. Говорила, что жена не может прийти, что она больна. Говорила, что даже не может письмо написать, потому что вывихнула правую руку. Вместо жены мама иголкой на зубной щетке написала “люблю”. Это только мать может сделать. И мама написала мне письмо с такой болью о том, что нет больше сил молчать. Когда я узнал об этом, то был деморализован, переживал страшное состояние. Ведь я жил тем, как вернусь к жене, вспоминал наши лучшие моменты жизни… Но ничего, время лечит. Я пришел в себя, взял себя в руки.
— Вот как государство с вами расправилось. Сейчас же у нас валюту поменять на каждом шагу можно.
— Это сейчас мы понимаем. Но тогда-то законы были другие. Я сидел за подрыв валютной мощи советского государства. Я знал, на что шел: хотел деньги заработать и поэтому преступал закон. Так что у меня в этом смысле нет никаких претензий к государству. Попался — отвечай.
“А сколько гаишников я разжаловал в рядовые, срывая с них погоны!”
— За что вас уволили из Театра сатиры?
— Плучек ко мне замечательно относился, давал мне очень серьезные работы. Первая моя роль у него — Женя Ксидиас в “Интервенции”. А какие партнеры! Папанов, Менглет, Татьяна Ивановна Пельтцер, Андрюша Миронов, Спартак Мишулин… И у меня одна из главных ролей, за которую я получил какую-то “Серебряную маску”. Но я потом пошел работать в “Кабачок 13 стульев”, который Плучек не жаловал. Из-за “Кабачка” у него не сложились отношения с Аросевой, и Рунге он не очень любил… Я был самый молодой, самый дурной, самый гордый. Плучек меня честно предупреждал: выйди из этой дряни, перестань этим заниматься. Я его не послушался, мне было очень интересно в “Кабачке” играть, я дружил с этими людьми, которые там участвовали. Они потом мне очень помогли. Когда я сидел в тюрьме, Ольга Аросева, Андрей Миронов, Папанов, Высоковский, Ширвиндт написали письмо в Президиум Верховного Совета, после чего меня помиловали, скостили один год. У меня до сих пор большое чувство благодарности к ним… Плучека я не послушался, вел себя независимо… А потом были поминки, я там немножко выпил и опоздал на спектакль. Другому Плучек бы это простил, а ко мне придрался, и меня отчислили из театра. Но я знаю одно: многие мои ровесники в Театре сатиры до сих пор там сидят, ждут милости, когда им кинут какую-то роль.
— Владимир Абрамович, а у вас звание есть?
— Я заслуженный артист России, хотя несколько лет назад антрепризный театр подал документы на присвоение мне звания народного, но все так зашикали из-за того, что это сделала антреприза, и мне ничего не дали. Зато наградили орденом Дружбы народов.
— А зачем сейчас-то артисту нужно звание?
— Абсолютно не нужно. Когда я выступаю на концертах, меня почему-то всегда представляют как народного. Мне уже надоело людей поправлять. Коля Басков в передаче “Субботний вечер” мне сказал: “Для меня вы народный, Владимир Абрамович, были, есть и будете”. Мне это ничего не дает.
— Вы говорите, что актер должен быть хозяином своей судьбы. Тогда есть два пути: не получать ролей и достойно жить в безвестности или подлизываться к режиссеру.
— В театре все актеры очень зависимы. Я помню, что, когда Папанов или Менглет встречали в коридорах Театра сатиры Плучека, их лица вольно или невольно расползались в улыбке. Мы все были зависимы от него. Сейчас мы не удивляемся, что у всех появляется глуповато-преданная улыбка, когда Владимир Владимирович или Дмитрий Анатольевич вешают им ордена. Даже крутейшие мужики вдруг становятся тростниково-сахарно-хорошими, и бровки у них лезут наверх. К сожалению, это жизнь. При этом Плучек был очень талантливым человеком, потрясающе интересной личностью.
— А когда вы пришли к нему в театр, то Плучек сказал Миронову, указывая на вас: “Андрюша, смотри, тебе в спину дышат”.
— Действительно, была какая-то репетиция, я дерзко сыграл слугу, вдруг запел оперным тенором, и Плучек мне сказал эту фразу. Это была шутка, но с предупреждением.
— Ну а потом вы перешли в “Ленком”. Скажите, когда говорят, что все режиссеры ужасные диктаторы, зато Марк Захаров на их фоне — просто самый человечный человек, это правда или миф?
— Мне трудно говорить о Захарове, потому что я его очень люблю. Когда вижу его по телевизору, слушаю и смотрю, открыв рот. У него я провел, наверное, самые счастливые годы своей актерской жизни. Тогда там были потрясающие взаимоотношения в коллективе. Захаров — вообще моя слабость. Могу смело сказать, что наша любовь была обоюдной. Захаров считал меня основным актером “Ленкома”. Я просто своими выходками, своим отвратительным поведением довел человека до того, что он от меня отказался. И я ушел к Марку Розовскому в его театр “У Никитских ворот”, проработал там 10 лет.
Вообще же к театру я всегда относился свято, но по жизни был непросчитываемый человек. Я был дерзкий, драчливый, хулиганистый. Несколько раз в “Ленком” приходила милиция и сообщала Захарову, что я в очередной раз что-то натворил. Но во всем том, что произошло со мной в театре “Ленком”, виноват я.
— А почему вы все время дрались? Вы были мушкетером по жизни или просто неадекватный человек?
— Абсолютно неадекватный! Но я был уверен, что делал правое дело, заступался за виноватых, отстаивал справедливые интересы. Потом, проанализировав, уже с годами понял, что часто был не прав и что нужно было убирать когти, в то время как я их выпускал по любому поводу.
— Так в чем причина такой агрессии?
— Борзый я пришел из лагеря. В лагере очень важно было отстаивать свой интерес, не дать себя подмять. И, уже выйдя на волю, я не мог поменяться. Мне казалось, что я должен быть гордый и никому ничего не спускать. Вот на дне рождения у Олега Янковского в ресторане “Националь”, когда официант сказал какую-то двусмысленность, я взял и дал ему в глаз.
— Без предупреждения?
— Именно. В глаз, как в бубен. Потом кинул его через себя, и официант полетел на накрытый стол. Представляете, Янковский — человек тактичный, достаточно скромный, и тут такое. Он закатил глаза и перестал со мной общаться.
— Вот официанту вы в морду дали. А если бы на его месте был режиссер какой-нибудь или министр?
— Дал бы! Однажды я поставил на колени в прямом смысле этого слова начальника ОБХСС Фрунзенского района города Москвы. Я пришел с Настей Ефремовой в ресторан, а когда пошел за сигаретами, меня не пустили. Ко мне подошла Настя, ее какой-то мент по-хамски оттолкнул. Я, конечно, сразу этого мента за грудки, подсек его, дал в глаз. Вдруг откуда-то невиданное количество людей командуют: “Руки назад!” Взяли меня за волосы (тогда у меня еще было за что хватать) и отвели в 17-е отделение милиции. Оказалось, я сорвал операцию по аресту метрдотеля-взяточника. Возбудили уголовное дело. Саша Збруев, мой дружочек, с трудом меня отмазал. А сколько гаишников я разжаловал в рядовые, срывая с них погоны! Но вот об этом я не жалею. А официанта жалею. Ненавижу, когда при мне обижают официанта, банщика. Ненавижу, когда в театре по-хамски разговаривают с рабочими сцены, гримерами. Я ненавижу таких актеров, которые самоутверждаются на слабых.
— С возрастом, уже пообтесавшись, вы же сейчас так в репу уже никого не ударите?
— Не ударю. Это произошло с рождением ребенка, когда я понял, что моя жизнь не принадлежит мне. Раньше я тоже не имел права этого делать, хотя бы из-за своей матери. Я не понимал, сколько горя, беды я доставил маме своей посадкой, выгонами из театра… Но с рождением дочери, с приходом в мою жизнь жены Наташи все кардинально изменилось. Я понял, что нужен этим людям, что они без меня могут пропасть.
— Скажите, зачем вы дали добро своей дочери, чтобы она стала актрисой?
— Сейчас Полине 20 лет. Она окончила театральный институт. Она культурная, знает историю театра, литературу. У нее поставленный хороший голос, она прекрасно движется, знает язык. Она молодая, культурная женщина с высшим гуманитарным образованием. Сейчас она показывается в одном из московских театров. Возьмут — хорошо, не возьмут — не состоится она как актриса, будет искать себя в этой жизни. Но она уже не пропадет. А куда мне нужно было ее толкать? В медицинский, юридический? Она это не любит. Да и чего она знала в этой жизни, кроме того, что здесь, у нас дома, были актеры, выпивали, закусывали, рассказывали смешные, трагические истории, показывали, прикидывались, плакали… Она ходила ко мне за кулисы, там первый раз надела корону, длинную юбку, взяла веер. Точно так же и меня в детстве тетушка водила в Театр Вахтангова, и Михаил Александрович Ульянов мне, мальчишке, там дал шашку. Вот тогда я и подумал, что стану актером.
— Есть сегодня что-то, о чем вы еще жалеете?
— Я не жалею ни об одном дне своей жизни. Если бы не было тех четырех страшных лет, не было бы этой квартиры, этой жены, этого ребенка, моей работы, друзей. На зоне я научился терпеть, ждать и догонять. Это очень важно для мужика. Я в заключении остался таким же, каким был и до этого. Не прикидывался ни блатным, ни серым мышонком. Если надо было драться, я дрался, и мне было абсолютно все равно. Я стоял на краю смерти. На пересылке у меня стали отнимать вещи, и я понял: надо либо отдать их и утереться, после чего я буду опущен… Либо мне нужно рискнуть, встать и размазать этого человека по стенке — и я пошел на это…
