ДЕБЮТ
Галина КАЦЮБА
“Где шествовал бог — не сделанный, а настоящий, Там сложены пустые ящики”.
Велимир Хлебников.
Поздняя осень в Крыму раскрасила ядовитыми фломастерами хлорофилловый мир. Фиолетовое пламя охватило горы, оставив зелеными заплаты из хвои. Толстоногие пальмы напялили вызывающие рыжие парики. Глиняные домики под сенью оранжевых деревьев напоминали декорацию...
Я разыскала адрес старушки-хозяйки. О ней я знала немного: экс-прима Московского театра оперетты, почетный член дворянского собрания... Зумма Федоровна... Представила себе элегантную гранд-даму в боа, слегка изъеденном молью. “Милочка, — говорит она басом. — Прелестно!” Всюду цветы, канарейки, столовое серебро, горы окурков, и “ах, время, время...”, и “Зумма Федоровна, мне пора”, и “ступай, милая, я тебе надоела”...
Дом-крокодил. Из его раскрытой пасти торчала записка: “Проходите, Вас ждут”... Пахнуло сыростью, послышалось кваканье лягушек. Дверь приоткрылась — за ней склеп. Глубокая тьма в мутных зеркалах, мертвые цветы, кукла:
— Вам тут нравится? Говорите громче — я не слышу!
Не было туловища, была раздутая пластмассовая голова. В глазницах — бильярдные шары. Старая тряпичная кукла без ваты на высоком ортопедическом стуле. Куда бы ни покатились шары, в них — тоска.
Наша беседа — оглушительный митинг. И вдруг:
— Скажите откровенно: вам скучно со мной, девочка?
И шары с глухим стуком откатились в окно...
В магазине музыкальных инструментов я купила мегафон. Меня окружила компания соседских шутников:
— Нет, с Зуммой не на уровне слов надо — на уровне волн, полей...
— А может, пригласить медиума-переводчика? — но мне не до смеха.
Помощь пришла неожиданно:
— Это наш повар — Вовчик!
Вовчик поклонился. Клетчатые бриджи, выпученные глаза, усы щеточкой. И на каждом шагу: “Вот это сюр!” Он практик кулинарии и теоретик сюрреализма.
— Вовчик, что ты думаешь о старческом атеросклерозе?
Вовчик достал из-за пазухи “Краткий спиритуалистический словарь”:
— От греческого “склерозис” — затвердевание... сосудов головного мозга... Гм... такое состояние приближает к истине!
...Тень вползла в наш и без того темный склеп. Зумма застыла на своем ортопедическом троне. По черному небу перекатывались тяжелые шары с грозовым рокотом. Ловкий удар — и мрак перелился в дождь...
И Зумма ожила, забегала по комнате, размахивая руками. Вытащила из-под шкафа портрет: веселая девица в костюме Сильвы. Кокетливая резвушка с призывной грудью.
— Это я, — удивилась Зумма. — Господи, какая чепуха!
А пышногрудая рассмеялась с портрета:
— Какая чепуха!
На следующий день она опять появилась — соблазнительная и бесстыдная.
— Это я, — настаивала Зумма.
— Чепуха! — грудь Сильвы колыхалась от хохота.
Вовчик пригласил на ужин. Зумма запричитала: “Это опасно! Так опасно! Найден каннибал, в холодильнике обнаружены женские тушки...” Девица подмигнула мне, но тотчас лязгнула зубами и исчезла под шкафом. Больше не показывалась!
Повар, разодетый, как чайная кукла, — в кружевном фартучном оперении и белоснежной косынке, — зажаривал индейку. Я внимательно посмотрела в духовку: что, если это останки моей предшественницы? Вовчик кровожадно облизнулся. Усатый и румяный, с выпученными от постоянной медитации глазами, предложил:
— Оставайся ночевать — займемся спиритизмом!
В кухонном шкафчике рядом с “Тибетской книгой мертвых” стояло эксклюзивное “Руководство по столоверчению” в шести томах...
Вовчик приблизился ко мне:
— Тибетские ламы утверждают, что душа отлетает от тела неуверенно и робко, зато потом парит, испытывая ощущения, близкие к оргазму!!!
Я заторопилась домой:
— Лучше б ты Евангелие читал!
— Янки-зефир! — вздохнул Вовчик. Это из области кухонного сюрреализма.
Зумма встретила меня радостным всплеском рук: “Ночевалка моя пришла!” Закипел чайник, зашуршали на проволочных стеблях бумажные цветы: “Жизнь — это чепуха!” Кладбище приветствовало своего сторожа...
А утром Зумма объявила: “У нас новый жилец — Домком. Он не разрешает шляться по ночам!” С домовым Домком не имел сходства — рыжий громила с милицейской дубинкой, дотошный, ворчливый, он все контролировал...
Я пожаловалась Вовчику на зловредного домочадца. Он аж присвистнул:
— Вот это сюр! Как он выглядит? С брюшком?
— Увы! Сытый он был бы добрее...
— Приглашаю вас обоих на ужин! — обрадовался Вовчик.
_ Может, это один из твоих... духов материализовался?
Вовчик нахмурился:
— Черт его знает... Последние дни я отказался от мяса, потому что ночью ко мне пришел съеденный гусь и сообщил: “Сейчас я тебя буду есть!” И стал щипаться, да так больно!
Новый день я начала в шкафу. Как настоящий полтергейст. “Придет Софья, — объяснила Зумма, — увидит тебя — ходить не станет!” Софья из общества милосердия пришла с продуктами. Раскатистым баритоном загромыхала:
— Без мяса — ни туды и ни сюды!
— Ох, Софьюшка, как жить? Никто ведь не заглянет!
— А жиличка-то где? — грозовой разряд.
Молния прошла близко, сшибая ветки.
— Разве это жиличка? Ветер... Одна я, Софьюшка, все время одна!
На столе вверх ногами куры, индюшки, поросятки. За окном переругивались в тяжелом ожидании чиновные пузатые синицы-генералы. Редко воробей-сержант расправлял продырявленную в боях серую шинельку. Младших офицеров Зумма недолюбливала.
И полосатого уличного кота тоже не жаловала. Ругала “пролетарием” и кормила только по религиозным праздникам. Здоровенный, короткошерстный, издающий вместо мурлыканья дизельное рычание, он так и жил на улице под окном в вечном ожидании Рождества или Пасхи. О чем он думал, наблюдая часами, как кутят его крылатые соперники? Принимал их за ангелов? Мечтал о Страшном суде?
Шел густой осенний дождь — непроницаемая белая стена. Замурованная в нашем саркофаге Зумма металась из угла в угол, заламывая руки: “Какая чепуха!”... Вдруг — судорожный стук клавиш старого пианино, через две на третьей — звук. Зумма играла отрывок из “Фиалки Монмартра”, где героиня прощается с жизнью. Неверно дрожащие пальцы, бедный скрюченный силуэт. Жалостное стрекотание списанной фисгармонии... Там был один аккорд — “мерзкая секунда?” — ужасный рыдающий звук. Теперь растревоженные басы нижней октавы надрывно ухали. И гвалт неблагозвучных щемящих голосов отовсюду. Самая высокая нота скулила, как новорожденный щенок... А Зумма играла, далекая от земных диссонансов...
В день отъезда Зумма вышла меня проводить. Она сидела на лавочке в ветхом жеманном пальтишке — коротком и смешном — из гардероба заброшенной куклы... Беззубое дряхлое солнце лизало снежные макушки на пестрых горах. Снег таял на глазах, быстрее, чем подогретый заварной крем, и казался бутафорией... А Зумма была как будто нарисованной на старой картонной коробке — только фломастер стерся. Я едва различила ее сквозь размытые контуры. Она слилась с призрачно-желтой листвой и исчезла...
Вовчик взвалил на плечи мой чемодан с таким скорбным выражением лица, словно нес чей-то гроб. На голове у него был большой черный платок, какой церковные старушки надевают при отпевании...
— Вов, помнишь, ты говорил, что атеросклероз — это первая стадия познания бога? А вторая — инсульт? Радикулит на каком этапе находится?
Вовчик со стоном схватился за поясницу:
— Болезнь — это о!-о!-о!-чищение!
Вынул из кармана сверток:
— Тебе в дорогу. Цампа — пища тибетских монахов.
Я обняла Вовчика, горько сетуя, что он загубит свою душу спиритическими бдениями.
— Чепуха! — улыбнулся Вовчик. — Какая чепуха!
И его круглые заячьи глаза стали очень похожи на бильярдные шары.
