Трудно найти театр, в афише которого нет имени художника Аллы КОЖЕНКОВОЙ. Она декорирует и одевает драму, балет, оперу, цирк, мюзикл. И делает это легко, азартно, с шиком. От нее не услышишь жалоб на проблемы и трудности, они — за кулисами ее жизни, а на авансцене — изысканные наряды, выполненные по ее собственным эскизам, заразительный смех и фантастические театральные истории, которые она рассказывает, как никто другой.Девятый вал— Однажды я проломила театр, — вспоминает Алла Коженкова. — Это было в Пскове. К юбилею города и театра ставится спектакль “Псковитянка”. На сцене — купола, соборы, мебель из настоящего дуба, колонны, березы, рябины... На финал я придумала такой трюк — вся эта махина должна подняться и встать вертикально, а из дверей, расположенных посередине, станут выходить на поклон артисты. Завтра премьера, а сегодня ночью пробуют поднять декорации при помощи тросов и лебедки.
И вот декорации медленно поднимаются, но вдруг... тросы лопаются и все разлетается в клочья: ветки рябины, железо куполов, настил, колокола. Сцена под этим “девятым валом” обрушивается и проваливается куда-то в преисподнюю, а оттуда вьется легкий дымок. Более эффектного и драматичного зрелища мне видеть не приходилось. Я тут же бегу на вахту звонить домой директору театра. Он снимает трубку и спрашивает: “Ну что, все ё...?” Я отвечаю: “Да”. Но он был настоящий директор театра, поэтому не растерялся, а буквально через пять минут поднял по тревоге все военные части города. Когда я утром пришла в театр, то солдаты уже заканчивали восстанавливать сцену и декорации. И спектакль состоялся, правда, без моего убойного финала
— Расскажите что-нибудь еще, но не такое драматическое.
— Хорошо, только без имен и названий театров. Идет репетиция, зал в полумраке, режиссер, кажется, задремал. На сцене — герой и героиня, для которой меня попросили сделать сексуальный костюм. Что я и сделала, обнажив ей плечи и грудь. По сюжету герой лежит на героине. Режиссер дремлет, полумрак, обстановка — расслабуха. И вдруг слышу, как актриса шепчет с придыханием: “Саша, не надо, не надо, Саша”. А он ей нервно: “Надо, надо, надо”. На этих словах режиссер просыпается и кричит из зала: “Замечательно! И тут вы, Александр Петрович, встаете и уходите”. Еще случай. Это уже другой театр и другой режиссер, который просит меня сделать для актрисы костюм, увеличивающий ее формы. “Мне нужна огромная грудь и здоровенная попа”, — требует режиссер. Я это сделала, но у каждого свои представления о том, что есть “здоровенная”. “Мне нужна большая попа и огромные груди, а вы что сделали?” — удивляется режиссер. Тогда я попросила купить четыре мяча и вшила их туда, куда надо. Понравилось всем: и режиссеру, и актрисе, и публике.
— О вашей мастерской, где мы с вами беседуем, что-то интересное можно вспомнить?
— Да. Я родилась в Москве, а училась в Ленинграде в театральном институте, а после окончания вернулась домой. И у меня ничего не было — ни работы, ни мастерской; жили мы в коммуналке. Правда, был “Запорожец”. И мой папа — а у меня были замечательные мама и папа, — когда я ему пожаловалась, что мне негде рисовать, пошел к начальнику жэка. Папа сказал, что у него дочь художник, ей нужно рисовать, а у нее нет мастерской, и не найдется ли пустующего помещения? Начальник в ответ: дай пятьдесят рублей, тогда скажу. Папа дал (а зарплата у него была 180 рублей, он работал в ансамбле песни и пляски им. Александрова, играл на баяне, аккордеоне и фортепиано). Получив деньги, жэковский начальник привел нас в дом, где сейчас находятся “Известия”. Там после войны кто-то надстроил над восьмым этажом маленькую квартирку. Вид оттуда открывался потрясающий. Через Союз художников мне дали эту мастерскую. А потом меня пригласили в Театр им. Моссовета на спектакль “Дон Карлос”. И главный режиссер театра Юрий Александрович Завадский посоветовал мне найти более подходящее помещение для мастерской, пообещав, что поможет мне через Моссовет. Мы с моим другом бродили вечерами по центру города и смотрели, в каких окнах не горит свет. Набрели на этот дом, поднялись на второй этаж, увидели заброшенную квартиру. Написали письмо в Моссовет, и Завадский все сделал, как и обещал. Но нужно было оформлять, например, получить справку БТИ. Что это такое? Какой-то ужас, Салтыков-Щедрин, я до сегодняшнего дня не знаю, как получают эту справку БТИ. И тут помог другой режиссер, Юрий Шерлинг, взяв все ужасы оформления на себя. Морковка и трактор— Вы сказали, что у вас тогда, когда вы жили в коммуналке, был “Запорожец”?
— Да, на нем ездили папа и мой муж, а потом — я. У него было даже имя — “Морковка”, потому что он был оранжевого цвета. Сколько себя помню, у меня всегда были машины, не могу себя представить без них. После “Запорожца” была первая модель “Жигулей”, потом шестая, затем я долго ездила на “Ниве”, и мне это необыкновенно нравилось, потому что я была выше всех. Сейчас у меня “Мерседес” цвета расплавленного золота.
— Если сегодня к вам, дорогой даме, разъезжающей на золотом “мерсе”, придет нищий режиссер и попросит оформить ему спектакль бесплатно, вы согласитесь?
— Пусть приходит, но ведь дело не во мне. Мой гонорар по сравнению с общей стоимостью спектакля — ничто. Декорации, костюмы, постановочная часть — вот что стоит денег, причем огромных. Придет режиссер, а что дальше? У него нет денег, но у меня тоже. Будем играть в домашний театр, из занавесок мастерить костюмы, а из табуреток создавать королевский трон?
— Вам не нравится домашний театр?
— Нет, это все равно что если бы вы спросили у тракториста, не хочет ли он завести дома трактор. Ничего не имею против театра на улице, на чердаке, в лифте, но сама занимаюсь иным театром. Я узкий профессионал, что-то делать в шутку, на минутку — это не для меня.
— Почему вы учились в Ленинграде, а не в Москве?
— Сначала я закончила в Москве училище 1905 года, кстати, хотела поступать на театральное отделение, но в тот год не было набора, и я пошла на живописное. И ничуть не жалею, потому что научилась рисовать. А потом поехала в Ленинград и поступила в театральный институт, училась у выдающегося режиссера и художника Николая Павловича Акимова. И это было большое счастье. Мне запомнилась одна его фраза: “Когда начинаете работать над спектаклем, не думайте о сложностях, думайте только о том, что хотите сделать. Смело приводите в театр слона, а потом мы будем обрезать ему уши”. Этому замечательному правилу я и следую. У меня все начинается со слона. Потом, когда Николай Павлович умер, я занималась у замечательного художника Татьяны Георгиевны Бруни. Она научила меня многому, но самое главное — технологии балетного костюма и особенностям балетных декораций. Грудка из оленьей лайки — Случалось, что кто-то из артистов капризничал, говорил, что ему не нравятся ваши костюмы?
— Крайне редко, раза два-три. Однажды это было, когда я работала над “Доном Карлосом” в Театре им. Моссовета. Я тогда впервые у нас в стране делала костюмы из лайки.
— Сколько же это стоило?
— Ничего не стоило. Это была тончайшая оленья лайка, из которой выпускались правительственные папки. Подписывают какое-то международное соглашение — и тут обязательно папка из лайки. Но так как во главе страны в то время был какой-то сонный, который ничего не подписывал, то этой лайки скопилось тонны. Костюмы были полностью из лайки, причем для большего эффекта я ее слегка подстарила. Швов не было, пробивались специальные дырочки, через которые пропускался шнур. В отделке — на обшлагах, по вороту — я использовала металл. В общем, сплошное эстетство. Артисты были в восторге от костюмов, которые и сидели великолепно, и дышали, да еще — такая красота. Но Геннадий Бортников, который играл дона Карлоса, попросил у меня, чтобы я пришила ему кружева. Я в недоумении — куда я тут суну кружева, они ни с чем не монтируются. Он меня просит и просит, я ухожу от разговора. И вот премьера, захожу в гримерку к Бортникову, чтобы пожелать успеха, и вижу: он сидит с иголкой и ниткой и пришивает к грудке кружавчики. Наверное, кто-то другой обиделся бы, а я — нет. Я поняла, что не может он без этих кружев, а раз так, то пусть они будут.
Больше всего капризничают артисты второго плана. В оперном театре самое сложное не солисты, а хор, где у каждой дамы свои причуды. В финальной сцене оперы “Обручение в монастыре” в Мариинском театре все артистки хора одеты в фисташково-бежевые костюмы, а на головах у них светлые мантильи. Но одна девушка, хоть ты переломись, всегда выходит в черной. Почему? Оказывается, к ее глазам идет черный цвет. Кто ее глаза увидит из зрительного зала?
Когда мы работали над “Шантеклером” в “Сатириконе”, то доходило до слез: каждая артистка, игравшая курочку, хотела себя как-то украсить. Одна выходила в бусах, другая с сережками в ушах, третья принесла перчатки... В процессе работы все это, конечно, ушло, но одна так и выходит в сережках. И я ей это разрешила, потому что понимала: если не разрешить, у нее жизнь рухнет. Женщина, вы к кому?— Сколько на вашем счету спектаклей?
— Что-то около трехсот восьмидесяти. Делала спектакли, еще учась в институте. А после института мы даже соревновались, кто сколько выпустил постановок за сезон. Я в разных городах оформляла по 12—13 спектаклей в год. Не успев сдать один, начинала заниматься другим, было такое ощущение, что я живу в самолете. Платили немного, у мужа, артиста ТЮЗа, зарплата была 72 рубля, а надо было воспитывать сына, помогать родителям. Но не стоит все сводить только к деньгам. Даже тогда, во времена запретов и цензуры, всегда делала то, что хотела. За такие произведения, как опера “Мать”, никогда не бралась.
— У вас были случаи, когда вас не пускали в театр со служебного входа?
— Да, несколько раз случалось. А однажды было очень смешно. Идем с Аллой Демидовой, она тогда работала в Театре на Таганке. Я прохожу спокойно, а ее вахтер спрашивает: “Женщина, вы куда?” На что Алла Сергеевна говорит: “Я к Алле Демидовой”.
— Какие ткани вам больше всего нравятся — шелк, бархат, ситец?..
— Трудно ответить на этот вопрос, потому что сейчас существуют тысячи видов одного названия. Например, есть такой шелк, который напоминает слегка смятую тафту, будто сошедшую со старинной картины. Но если вы погладите этот шелк рукой, он у вас на глазах станет гладким и блестящим, как стекло. Для меня ткань — это живой организм. Мне нравится ее трогать, ласкать, гладить. Это такое нежное доброе домашнее животное — может быть, птичка, а может, котенок.
— На сцене у вас есть любимый цвет?
— Есть любимые цвета в жизни — изумрудный и фиолетовый. Эти задумчивые, философские цвета я люблю и на себе, и в спектаклях. И почти никогда у меня не было синего. Но недавно делала костюмы для Людмилы Ивановны Касаткиной в “Странной миссис Сэвидж” и там первый раз в жизни использовала откровенный ярко-синий цвет. Суперсутерейшн — и готово— Есть ли какие-то тайны создания театрального костюма, когда из обычной тряпки рождается драгоценная парча или бархат?
— Мне кажется, русская пословица “голь на выдумки хитра” была придумана для русских художников. Люди в нашей стране за какие-то копейки делали чудеса. Сейчас этих уникальных мастеров — единицы, но они есть. В Петербурге работает женщина, которая руками расписывает по тюлю кружева, причем любой формы и вида. Я могу принести ей картину с портретом Людовика XIV, где он весь в кружевах, и она мне скопирует эти кружева так, что вы их под микроскопом не отличите от настоящих. В одном спектакле мне нужно было двенадцать костюмов разного цвета, но приблизительно с одной тематикой росписи. Такую ткань найти невозможно. Но она мне ее сделала, из обычной обивочной ткани.
Когда я еще училась в Петербурге, то проходила практику в мастерских Мариинского театра. Это особый мир. Что там творили мастера, какие чудеса они создавали из ничего, из опилок, из засохших цветов! В музее МХАТа хранится костюм Ивана Грозного, весь расшитый жемчугом, сделанным из гороха. Представляете, каждую горошину расписывали кисточкой под жемчуг и пришивали! Костюмы к спектаклю “Амадей”, который я делала во МХАТе, шились из ткани, которая осталась от коллекции отца Константина Станиславского. На некоторых тканях на кромке вышито: “Шила серебром монахиня Ефросинья”.
Сейчас по-другому. Так, в спектакле “Шантеклер” есть эпизод, где птицы одеты как люди, а их черные платья и шляпы украшены белыми яйцами разного размера. Эти яйца делались из какого-то материала, который я не помню, как называется, и покрывались краской суперсутерейшн. А раньше мастера брали рыбий клей, смешивали его с водой, что-то туда добавляли, затем варили, все это жутко воняло, но в конечном итоге — получалась... красота. Сейчас же суперсутерейшн — и все готово.
— Когда вы работали за границей, скажем в США, вас что-то удивило там в театрально-производственной действительности?
— Я восхищалась той техникой, которую они имеют. Так, в “Метрополитен” есть студии для занятий певцов, где можно нажать кнопку, и вам сделают любой резонанс, начиная от оперного театра и заканчивая улицей или кухней. Но как ставят свет, делают декорации, шьют костюмы — у нас это лучше. Талант требует определенной свободы. А там сказал: прямо, налево, отстрочи черным — они так и сделают. В то время как русский человек обязательно что-нибудь добавит. Пришьет какую-нибудь пупочку, это может быть и ужасно, а может оказаться и интересно.
Работать за рубежом сложно. Ни парики, ни костюмы не дают до генеральной репетиции: а вдруг их испортят? На примерку костюма вызвать артиста невозможно, потому что за это ему нужно платить, как за спектакль. Примерки делаются на манекенах. И что это? Мне важно лицо артиста, как он со мной разговаривает, мне нужно с ним пощипаться, поболтать, пококетничать. А тут стоит манекен, и что с него?
Был такой смешной случай. Мы ставим оперу Прокофьева “Обручение в монастыре” в Сан-Франциско, а до этого делали ее в Петербурге в Мариинском театре. Я нарисовала эскиз парика для монахов. В Мариинке мне их сделали: один такой, другой иной. А в Сан-Франциско я смогла увидеть парики только на генеральной репетиции при полном зале. Выходит хор, причем половина хора — черные. И все они в одинаковых париках. Черные певцы, у которых белые лысины, и все как один пострижены под горшок. Взяли и растиражировали рисунок парика на весь хор. И стоят черные монахи, и лысины у них у всех белые, и все они как один пострижены под горшок, такие украинские парубки. Но когда я попросила закрасить лысины, мне ответили, что это невозможно, потому что финансирование уже закончено.
— И что же, все так осталось?
— Нет, я же говорю, что русский человек очень талантлив. Мы взяли пульверизаторы с черной краской для обуви и сами забрызгали эти лысины, а ножницами выстригли волосы, чтобы внести некоторое разнообразие.
— Вас никогда не посещало желание самой поставить спектакль?
— Никогда в жизни. Я узкий специалист и очень уважаю профессии артиста, режиссера, драматурга...
— А актерам, за спиной у режиссера, ничего не советуете?
— Нет. Единственное, что я делаю, это провожу сеансы психотерапии. Я всех их успокаиваю и внушаю им, что они умницы, красавицы и красавцы. Я люблю артистов, а в тот момент, когда с ними работаю, обожаю. Поскольку я сама не могу ни размножаться в неволе, ни творить в ссоре. Я в борьбе ничего не могу создать. Мне нужно полюбить и чтобы меня любили.
