Евгений Александрович внезапно оказался в юбилейном возрасте. Сам удивлен: ему, артисту на карнавале жизни, вдруг 70!
Он и сейчас может бросить мальчишескую фразу: “Мне нравится в лицо врагу смеяться
и женщину нести через ручей”.
Он написал немало покаянных стихов. Играл в раскаянье? Скорее всего, Евтушенко всегда играет самого себя. Но, согласитесь, звонко и откровенно звучат эти строки: “Я разный — я натруженный и праздный. Я целе- и нецелесообразный. Я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и добрый. Я так люблю, чтоб все перемежалось, и столько всякого во мне перемешалось — от запада и до востока, от зависти и до восторга”. Критикуйте его — он все равно скажет сам о себе резче и ярче!
— Евгений Александрович, пришло время вспомнить о ваших предках. Кто из них подарил вам ген поэзии?
— Мои родители были очень разными людьми. Я ношу имя моей мамы, Зинаиды Ермолаевны Евтушенко. Ее отец, полуграмотный крестьянин, вернулся с Первой мировой войны кавалером трех Георгиев. В революцию перешел к красным, был начальником артиллерийских складов РСФСР, носил два ромба. Но это его не спасло: был обвинен как враг народа и сгинул — то ли умер в лагере, то ли был расстрелян.
— Ваша мама — украинка?
— Там и белорусские, и украинские, и даже польские источники. Один из моих прапрадедов был обедневшим польским шляхтичем, пришлось ему служить у жестокого помещика управляющим. Он возглавил бунт против этого злодея и был выслан в Сибирь, на станцию Зима, вместе со всеми бунтовщиками.
— Женя, ходят всякие слухи, почему вы не носите фамилию отца.
— В XVIII веке во время какой-то эпидемии одна вдова с 14 детьми переселилась на территорию современной Латвии. Ее дети стали замечательными стеклодувами, женились в основном на латышках. До меня дошла уникальная реликвия из тех времен — хрустальный шар с потрясающим внутренним свечением. Фамилия моего деда явно немецкого происхождения — Гангнус.
— В Германии живут носители этой труднопроизносимой фамилии?
— С такой фамилией сейчас там 8 человек. Считаю их своими дальними родственниками. Они меня сами нашли...
— Где встретились ваши родители?
— Они учились в МГРИ — Московском геолого-разведочном институте, а подружились в летней экспедиции. Когда я читал маме свою поэму “Братская ГЭС”, она вдруг заплакала и достала пожелтевшую фотографию, где она с Александром Гангнусом. Оба они были очень красивы — я не в родителей.
— Ну что вы, получился очень породистый экземпляр сына любви!
— На той карточке мама в сапогах, в откинутом с лица накомарнике, юная, грациозная, сидит на лошади около горы. Папа ей помогает сойти с коня, как истый кабальеро. Стоят палатки, горит костерок, на карточке — надпись: “На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год”. Увы, потом они разошлись.
Мой папа был романтиком, писал стихи. Так что ген поэзии мой, в общем, от отца. Он был ходячей антологией русской поэзии. Много читал наизусть... На его могиле на Ваганьковском мы с братьями — его сыновьями от второго брака — поставили памятник, на нем высечены четыре строки из папиных стихов: “Отстреливаясь от тоски, я убежать хотел куда-то, но звезды слишком высоки, и высока за звезды плата”. Он написал это гениальное стихотворение в 18 лет. В детстве я носил фамилию Гангнус. Но во время войны учительница физкультуры настраивала мальчиков не дружить со мной: “Он немец!” А ведь мой дедушка был немецко-латышской крови. Моя бабушка, чтобы ко мне не приставали, записала меня на фамилию матери. После появления в печати моего “Бабьего Яра” антисемиты изобрели версию, что я еврей, хотя у меня и доли еврейской крови нет.
— В юности какая-нибудь предсказательница угадала вашу яркую судьбу?
— Долго я хранил записочку, которую мне вытянула морская свинка на толкучке станции Зима во время войны — там я родился, и сейчас в доме моего детства открыт музей поэзии. В записочке я прочел: “Ждут тебя, пацан, многие путешествия. У тебя будет пять детей и большая слава”. Все сбылось: у меня пятеро сыновей и худая ли, хорошая ли, но слава имеется.
— Ваша первая любовь была отмечена чем-то странным?
— Первую девочку я поцеловал не в губы — поцеловал ей руку. Во время войны мы делали маленькие снарядики для фронта. Стояли на ящиках, чтобы достать до станка. И вдруг работу прекратили и сказали: “Сейчас будут играть особую музыку”. Остановив станки, мы высыпали на улицу. Падал снежок. Из черной тарелки репродуктора донеслось первое исполнение “Ленинградской симфонии” Шостаковича. Я стоял рядом с девочкой Жанной, потому что был в нее влюблен. Она слушала музыку и вся трепетала. Впервые я понял, что может делать с человеком музыка. В свои 9 лет она была такая красивая! И я поцеловал ей руку.
— А чувственную любовь когда познали?
— Это не любовь, а чувственный опыт. Ей было 27. Война сделала ее вдовой. Мне было 15. Женщина эта, пасечница, дала мне первый чувственный опыт.
— Ну что ж — стал грешен на меду.
— Хорошо сказано! Меня к тому времени выгнали из школы, заподозрив, что именно я, получивший два кола, сжег классный журнал, хотя совершил этот героизм не я. Позднее выяснилось: поджигателем был отличник, будущий член-корреспондент Академии. А я подрядился тогда работать в геолого-разведочной экспедиции. Был я тоненький, но высокий. А когда все произошло, я сказал моей первой “сладкой” женщине, что мне 19 лет. С ней случилось что-то невероятное. Эта замечательная женщина упала перед иконой и просила у Бога прощения... У меня вообще не было плохих женщин.
— Ваши сыновья от разных женщин. У них нет конфликтов?
— Сыновья знают друг друга, и у них нормальные отношения. Женщины всегда были моими лучшими друзьями. Я написал: “У меня никогда не было ни одной непорядочной женщины. Каждая женщина была порядочной потому, что была со мной”.
— Однако вы мастер на комплименты самому себе. Но лучше назовите своих любимых по именам.
— Первая любовь у меня была к 19-летней актрисе из Одессы. А мне было тогда 16. Лена сшила для меня галстук, и на свое первое выступление в 49-м году в парке “Сокольники” я надел этот галстук. Лена очень любила мои стихи, но, к сожалению, Елена Прекрасная уже умерла... Потом — совсем серьезная любовь к Белле Ахмадулиной. Влюбился в нее еще до Литературного института.
— Таинственная, обворожительная женщина, интереснейший поэт — как не влюбиться!
— Таинственного в ней ничего не было. Сейчас трудно представить, но в Литинституте Белла была секретарем-старостой курса. Комсомолка-идеалистка. Я написал о ней прелестные стихи. В свой медовый месяц мы поехали с ней в Грузию. Там переводили грузинских поэтов вместе. У меня даже вышла книжка переводов Мачавариани. Белла переводила сама и помогала мне. Нам даже трудно сейчас было бы вспомнить, кто что переводил. Думаю, что половина ее переводов вышла под моей фамилией. Ахмадулина очень быстро и талантливо все схватывала.
— Потом по Москве ходила сплетня, что Евтушенко увел жену друга — поэта Луконина.
— Болтали, не зная, что брак Лукониных распадался, и мой, увы, тоже находился накануне развала. Мы с Галей к тому времени страдали от одиночества.
— Ее грустное одиночество чем вы лечили?
— Стихами. Галя очень любила стихи и тонко их понимала.
— Вы нежный человек?
— Я был молодой и не всегда поступал правильно. Я вообще далек от идеала. Но всех женщин своих любил. Правда, есть у меня одно качество — оно может быть и достоинством, и недостатком: я ужасно любопытный, ненасытный до жизни человек. Но никогда я не был замешан в заговоре против женщины. Не становился на сторону одной из моих жен против другой. К сожалению, я не мог закрывать глаза и не видеть, не воспринимать женскую красоту.
— Обольщаться поэту не запретишь.
— Но все-таки такое не проходит бесследно.
— У вас с Галей тоже не было детей?
— Мы усыновили мальчика Петю и любили его как родного. У него сложная судьба. Учился в Америке, потом вернулся. Он талантливый художник.
— В СССР наделал шума ваш брак с молодой англичанкой: Евтушенко совершил очередной экстравагантный шаг.
— Без любви я не женюсь. Джан Батлер родила мне двух сыновей — Сашу и Тошу. Саша живет со своей мамой в Лондоне. Мы с ним очень дружны.
— Где вы познакомились с Джан?
— В ресторане “Арагви”. А подумал тогда, что эта яркая леди — американка, и спросил ее опрометчиво: “Вы из какого штата?” Ответ был как выстрел: “Я из Англии. Это еще, слава Богу, не американский штат”. Мне это очень понравилось. Мы с Джан тоже любили друг друга. Все осложняла тяжелая болезнь Тоши — внутриутробная инфекция. Джан героически боролась за Антона: он даже ходить не мог. Она делала все возможное и поставила Тошу на ноги. Он чудесный мальчик. Конечно, я не мог уделять ему столько внимания, сколько Джан. Ни один мужчина не способен на такое самопожертвование. Когда мы разошлись, Джан вышла замуж. Она хочет, чтобы я чаще виделся с детьми.
— И наконец, вы женились на Маше.
— Заметьте, все мои первые жены не были русскими. Белла — итальяно-татарка. Она потомок рода Стопани. Галя — еврейка. Джан — англичанка. Маша — мой первый брачный эксперимент с молодой русской женщиной.
— Наиболее удачный, кажется?
— Не знаю, — говорит поэт и улыбается, как скрытый хищник, — нашей семье уже 17 лет.
— Евгений Александрович, сегодня в электричке я познакомилась со студентами железнодорожных колледжей — Рязанского и Саратовского. Они захотели вас кое о чем расспросить. Вот один вопрос: “Если бы на то была ваша воля, что изменили бы вы в своем прошлом?”
— Ничего! К прошлому не подходит сослагательное наклонение. Даже если бы мне предложили вновь стать 16-летним и в обмен забыть все, что я пережил, я ни за что не согласился бы.
— И еще вопрос студентов: “Что вам нравится в современных девушках, а что вызывает протест?”
— Они все совершенно разные. Есть девушки-идеалистки. Они были и будут всегда. Но мне не нравится определенная категория молодых особ. Появилась некая новая порода женщин, в их глазах можно уловить какое-то компьютерное щелканье. Совершенно очевидно просчитывается: “Что с этого человека буду иметь?” Не обязательно деньги, а какой-то нужный контакт, работа ли, поездка ли — словом, ищут какую-то прибыль. Они профессионально и мгновенно производят свой подсчет. Правда, стараются скрыть свои виды на человека, но никакой макияж не скроет их намерений.
— Евгений Александрович, как Маша себя чувствует за границей?
— Она хорошо говорит по-английски. В России была блестящим врачом, но, к сожалению, в Америке нет доверия к русскому медицинскому диплому. И Маша закончила заочно Петрозаводский университет по преподаванию русского языка иностранцам. Сейчас она стала очень успешным учителем в городе Талса, штат Оклахома. У нее 125 учеников. В детстве я влюблялся в училок, а теперь у меня жена училка.
— Когда-то вас старались “достать” вашей фразой: “Со мною вот что происходит, ко мне мой лучший друг не ходит...” Сохранились ли у вас хорошие отношения с кем-нибудь из поэтов?
— Поэту с поэтом трудно ужиться. Нормально, что люди расходятся. У меня замечательные отношения с Евгением Рейном, который был учителем Бродского, с Александром Кушнером, с Александром Межировым.
— Вы встречались с Межировым в Америке?
— Он живет в Портленде. И до сих пор классно пишет стихи, сейчас готовит собрание сочинений.
— Как устроен его быт?
— Он живет в доме для престарелых. Получает пенсию как ветеран войны. За пребывание в доме платит какой-то маленький процент от пенсии. В Америке много добровольцев, помогающих старикам. Скажу вам: там многие старики продолжают учиться. У нас в институты принимают до 35. В США учатся даже 70-летние вместе с молодыми. Они дружат. Юные становятся мудрее, а старики сохраняют радость жизни. Ходят друг к другу в гости, спорят. Это, представьте, все происходит на моих курсах. И выпивоны после каждого курса мы устраиваем. Дружу со своими студентами. Езжу выступать по всей Америке — везде у меня читатели.
— У вас богатая американская биография. Вам часто приходится выступать в аудиториях, где принимали Иосифа Бродского и любили его. А Бродский в ряде интервью не очень лестно отзывался о поэте Евтушенко.
— Оставляю это на его совести. Об этом не хочу говорить.
— Повредило ли мнение нобелевского лауреата авторитету Евтушенко за границей?
— Нет. Очень трудно найти грамотного американца, который не знал бы мои стихи. “Бабий Яр” знают все.
— Ваш день рождения 18 июля. А на следующий день мир отмечает 110-ю годовщину Маяковского. Вас это вдохновляет?
— Мне сейчас досталась колоссальная награда за мою давнюю любовь к Маяковскому — я приглашен в Багдади, где родился великий поэт. Кстати, американские студенты очень любят Маяковского. Мы вслух читаем “Облако в штанах”. Гениальное произведение! Пастернак ценил его раннее творчество, понял трагедию поэта и написал лучшие стихи на его смерть. 18 июля я встречаю своих читателей, как всегда, в Политехническом, на следующий день лечу в Багдади — там отметят сдвоенный день рождения — Маяковского и мой. Для меня колоссальная честь.
— На вашем концерте выступят ваши сыновья и ваш американский ученик композитор и пианист Чарли Халка.
— Он играл в Петербургской филармонии и имел большой успех. На этом концерте была премьера моего стихотворения “Ленинградская симфония”. Я читал стихи, и звучал Шостакович. Что творилось в зале! Играл Темиркановский оркестр. Я пел там свою первую песню, написанную с композитором Эдуардом Колмановским, “Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня”. Она стала народной. В Москве прозвучит моя новая песня на музыку Мориса Жарра, написанную к фильму “Доктор Живаго”. Но в фильме эта дивная мелодия звучала без слов. Я написал стихи.
И Евгений Евтушенко начинает петь очень нежно и грустно:
Если, крича, плачу — почти навзрыд.
Словно свеча, Лара в душе стоит.
Мир пустоват без огонька в ночи.
И Пастернак с Ларой — как две свечи.
Евтушенко радуется, что в обожании женщин он совпадает с Пастернаком. Наш Евгений в присутствии женщин становится гением пышного комплимента. После восхищения — “какие девочки в Париже — просто жарко” — он тут же вознесет до небес свою русскую спутницу: “Но ты не хмурься на меня и знай: ты лучшая в Париже парижанка”. Таков он, Евтушенко: в любом возрасте — Женя.
