Самой громкой премьерой недели стали “Мещане” Горького на основной сцене МХАТа в Камергерском переулке. Режиссер Кирилл Серебренников отказался использовать Горького как идеологическое оружие, отверг социальные и сословные акценты и от мифа “буревестник революции” оставил пух и перья. В его версии тема “отцы и дети” оказалась страшным триллером.
ИЗ ДОСЬЕ “МК”. Пьеса “Мещане” во МХАТе ставилась дважды. Первая постановка относится к 1902 году. Режиссеры Станиславский и Лужский. В главных ролях — Лужский, Мейерхольд, Книппер-Чехова, Артем, Роксанова. Вторая относится к 1949 году. Режиссировали тоже двое — Блинников и Раевский. Первый играл главную роль, рядом были Коломийцева, Орлов, Ханаева, Анастасьева.
Серебренников вышел на бой с “Мещанами” один. Спектакль сделал большой во всех смыслах — 13 персонажей, 6 музыкантов, идет почти 4 часа. Правда, декораций немного — стол, шкаф, диван, качели — как будто случайно и бочком расставил на подмостках сценограф Николай Симонов. Но все пространство по вертикали и горизонтали заполнено нематериальным понятием — скука. А скука не мебель, ее потрогать нельзя.
На сцене — отцы и дети Бессеменовы, заблудившиеся между “хочу” и “должен”. Дети, естественно, хотят жить по-своему, родители знают, как должны жить их чада. Дети жалеют родителей. У родителей душа изболелась за детей. В общем, ситуация типичная — все хорошие, но всем вместе жить невыносимо. Между пограничными точками “хочу” и “должен” режиссер заставляет жить горьковских героев и артистов МХАТа. Заданность жесткого формата гарантирует расстрел при отступлении в сторону. Разрешено “нырять” только на глубину.
Татьяна и Петр (Кристина Бабушкина, Алексей Агапов). Она засиделась в девицах, он недоучившийся студент.
— Вз.., вз.., вз... взошла луна, — читает нескладная Татьяна, уткнув нос в книжку.
— Темно. Ничего не видно.
Высокая, широкая кость, красивые русые волосы до спины.
— Взошла луна, и было странно видеть,
Что от нее, такой маленькой и тусклой,
На землю так много льется
Серебристо-голубого ласкового света.
А это уже красиво напевает черноволосая молодушка Полина (Екатерина Соломатина) — дочь Перчихина, дальнего родственника Бессеменовых. И отбивает ритм этой самой “луны” стуком швейной машинки. Машинный стрекот поддерживают виолончель, перкуссия, расположившиеся по заднику сцены, и 2 маляра на козлах, что красят мещанский уголок длинными валиками.
— Взошла луна, и было странно видеть... — поют все.
Все только начинается, и до самоубийства Татьяны еще далеко.
Полифоничность фраз, деталей, заявленная режиссером с первой же сцены, чем дальше, тем больше будет поражать многообразием фантазий и придавать пьесе невероятный объем. И не надо спрашивать: “Когда это было?” и “Где это было?”. Серебренников декларирует отказ от примет какого бы то ни было времени — у него костюмы из 50-х годов (художник Ольга Резниченко), мебель из XIX тире XX веков, наше время обозначают металлические качели, ударная установка и четвертинка “Смирнофф” из реквизита.
Так вот, об игре детей. Кристине Бабушкиной (второй сезон во МХАТе) и Алексею Агапову, перешедшему в Художественный из студии “Человек”, удалось материализовать на сцене то, что разъедает изнутри, — смертельную тоску и скуку. Скучные понятия в их игре многообразны: от апатии до беспросветного отчаяния. Вот сцена перед тем, как Татьяна глотнет нашатыря. Ее шаг навстречу смерти — как выстрел в ночи. Шатаясь, она стоит на сцене и бесцветным голосом выводит:
— Отчего так рано вянут розы...
И дальше — просто страшно — обрывистое подвывание сквозь сжатые губы. Кристина Бабушкина — самая сильная на сегодняшний день из молодого набора Художественного театра.
Песенка про эти “розы”, как и вся музыка Владимира Панкова, — особая героиня “Мещан”.
Чета Бессеменовых — Акулина Ивановна (Алла Покровская) в неброских одеждах и Василий Васильевич (Андрей Мягков) в сером костюме, точно человек в футляре. Она — утка, которая хорошо знает свое место при собаке охранно-сторожевой породы. Но вспомогательная роль не делает работу Аллы Покровской служебной и незаметной. Она — беспомощность, суета, тщетность и скорбь. А Андрей Мягков, у которого самая сложная роль, — как металлоконструкция, которая незаметно разрушается на глазах. Незаметно, потому что по миллиметру. Сильный мужик, глава семейства, который, кажется, держит в подчинении даже мух, в финале 2-го акта валится в ноги сыну, который хочет уйти из нехорошего дома. Валится неумело и как-то неуклюже. И вовсе не валится, а червем ползает возле сыновних ног. Это самая страшная сцена спектакля.
В самом деле — отчего? Незамысловатая песенка на разные мотивы проходит через весь спектакль — романс, блюз, немного рэп и даже блатняк. Она вползает в скандал, впутывается в диалоги, конвоирует массовые проходы. И органическая уместность ее так же обязательна, как наличие белых телец в здоровой формуле крови.
То есть приемный сын Бессеменовых — Нил. Отличный дебют киноартиста Алексея Кравченко. Здоровый, энергичный кусок мяса со здоровыми и чертовски привлекательными взглядами на жизнь, разбивающими вдребезги скуку родных детей главы мещанского дома.
— Жизнь надо любить! И радоваться ей!!!
Хваткий крепыш, прыгуч, как каучуковый мяч, симпатичен открытостью характера и чувств к Полине, если бы не оговорки, проявляющие в нем хама грядущего, чего писатель Горький, естественно, 100 лет назад не закладывал в этот образ. Но время проявило и хама, и грядущего с настоящим.
И еще одна страшная сцена перед попыткой Татьяниного суицида. Я бы сказала, страшно-утонченная. На авансцене идет объяснение в любви Нила и Полины, за которой наблюдают, прижавшись друг к другу, те, кто проиграл в этой любви, — Татьяна, влюбленная в Нила, и Тетерев (Дмитрий Назаров), вздыхающий по Полине. В их глазах отражается боль и огонь. Причем огонь не как метафора, а конкретное языкастое пламя — сапоги влюбленной пары в какой-то момент охватывает огонь. И здесь Серебренников природную стихию переводит в символ — в доме Бессеменова земля под ногами горит, да и сами ноги тоже.
А кроме страшных картин, есть что-нибудь повеселее? Или Серебренников и компания залудили русскую трагедию на манер древнегреческой? Особенности русской трагедии в неотвязной спутнице ее — комедии, истерично впадающей в фарс. Его в “Мещанах” несут так называемые шумные люди — вдова Елена Николаевна, Шишкин, Цветаева, доктор и другие, дурно разыгрывающие спектакли в клубах с рабочими, как это было принято в начале ХХ века.
Самая яркая из “шумных” — вдова начальника тюрьмы, она же жиличка Бессеменова, она же соблазнительница Петра. Особа приятная во всех отношениях. Евгения Добровольская играет ее превосходно. Чего стоят две сцены из второго акта, после того как Татьяна хватила нашатыря. Виртуозность, легкость, изящные переходы от эмоции к чувству — это Добровольская. Даже в трагически-унизительной для женщины сцене, когда она насильно женит на себе Петра, Добровольская вызывает смех. И не оттого, что Петр от страха забился в старый шкаф, а оттого, как Добровольская ведет эту сцену.
— Лучше пить водку, чем кровь хороших людей, — под хохот зала заявляет Тетерев, и нет сцены, где бы реплики, монологи артиста не срывали аплодисментов. Колоритный тип — алкоголик-философ — с нескрываемой симпатией прописан Горьким и в этой, и в других пьесах. Еще бы, ведь “пьяниц у нас любят”.
Прописная для России истина в высшей степени блестяще воплощена Назаровым. Он не играет, он живет на сцене: пьет, закусывает, бросает реплики или произносит пространные и пафосные горьковские монологи, временами страдающие нарушением логики. Органика Назарова лишена какой бы то ни было театральности и весьма опасна для партнеров, особенно молодых. Высокий градус психологического театра держит и артист Владимир Краснов в роли Перчихина. Ловец снегирей и синиц сам удивительно легок, как пташка божья, и в трезвом унынии, и в тяжелом похмелье жизни.
Это Степанида — прислуга в доме Бессеменовых. Худая, носатая, горбатая. Носится с самоваром, ловит мух и говорит мало-мало. Работу молодой актрисы Марии Зориной можно расценивать как блестящий пластический этюд, в котором скрещены птица-стервятник и мышь.
И мои особые аплодисменты художнику по свету Дамиру Исмагилову.
Нет сомнения, что “Мещанам” уготовлена судьба модного спектакля. Знатоки и театралы на него будут ходить, потому что это очень эффектное и актуальное прочтение классики современными средствами, с блестящим актерским ансамблем и острыми ощущениями. Потому что здесь нет никаких мещан, а есть просто — люди.
— И там несчастны, — говорит Тетерев, рукой Елены указывая в зал, — и там несчастны, — палец тычет на балкон.
А все остальные потянутся, потому что на пьесу Горького образца 1902 года просто модно ходить.
