Он плохо вписывался в советский сюжет, да, наверное, и ни в какой другой не вписался. Такие, как художник Анатолий Зверев, всегда сами по себе, неудобные, странные, всем чужие. А когда умер, сразу взрыв, бум, шумиха. Если при жизни Зверев за стакан водки или пачку сигарет создавал свои быстрые, летящие рисунки, то сегодня его работы — уже бесценные шедевры. Открывшаяся в галерее “Кино” выставка “Анатолий Зверев. Гений графики” представляет 50 графических работ мастера, поражающих внутренней энергией и острой, пронзительной линией.
Сам художник напишет: “…рисование у меня, видимо, удавалось — и впоследствии оно так или иначе “прижилось”… сначала “на пятом году” моей “жисти” — портрет Сталина. Затем, когда был в пионерском лагере, — не стесняясь могу сказать (хотя и задним числом — уже) — “создал шедевр” своего искусства на удивление руководителя кружка (а не кружки!) — “чайная роза” (или “шиповник”), а когда мне было пять лет (еще до вышеупомянутого случая), изобразил “уличное движение”, по памяти, в участке избирательном, где тогда еще — до войны — детям за столиками выдавались карандаши и листы бумаги для рисования”.
А на краски и холст денег не было, первые свои краски художник купит в девятнадцать лет, так что приходится довольствоваться тем, что всегда под рукой, — карандаш и бумага. Вот и усердствует юный Анатолий, оттачивая свое мастерство, изобретая собственные технические приемы. Рисует особо заточенными гусиными перьями, палочками и даже… пальцами и ногтями. Большинство знаменитых тушевых рисунков зверей написаны пальцами. На выставке в “Кино” показана эта “зоологическая” серия: трепетная “Лань”, серьезный, насупленный “Лев”, маленькая, словно игрушечная “Лошадка” и изящный, как иероглиф, “Фламинго”. Другую серию можно назвать “Коммунальная квартира”. Ее действующие лица пришли из давних забытых времен. “Морячок”, схваченный художником со спины, в коренастой фигуре которого плещется море, “Сплетницы”, “Девушка на табурете”, “Курящий” и очень серьезный дяденька-ученый.
Можно увидеть в “Кино” и женские портреты, писанные быстрым росчерком карандаша, и обнаженные женские фигуры, возникающие из плавного переплетения линий, а еще автопортреты молодого Зверева. Для него все только начинается, и еще так далеко до тех печальных слов, которые он напишет за год до смерти: “Я лично себя пока не умею считать “счастливым” — в особенности, когда я наталкиваюсь на грубость собственной судьбы: на “невезенье” в чем-то и в особенности, когда что-то болит в непогоду… Всюду мне “не везло”: но рисование и живопись — остались “неизменным” занятием почти по сей день…”
