Не пощадили время и власть Большой и Малый Вокзальные переулки, переименованные в 1919 году в Факельные переулки. Тогда одним махом пять Рогожских переулков и две площади расстались с прежними названиями ради прихоти большевиков. Советский справочник улиц разъяснял, что здесь в ХVIII веке располагался “вокзал” — зал для гульбища, увеселительное место; никаких вокзалов в современном понимании тут не было. По этой якобы причине, “чтобы не создавать путаницы, переулки были переименованы”, возможно, в связи с революционной символикой (факелы революции).
Полтора века жили и не путались в названиях здешние обыватели, ямщики и торговцы. Новый справочник улиц переименование толкует иначе: “В ХVIII веке здесь был вокзал, освещаемый факелами. Тогда слово “вокзал” означало увеселительное место с музыкой, по В.И.Далю, “зала на гульбище, где обычно бывает музыка”. Вряд ли факелами освещался колоссальный деревянный зал, горели свечи в люстрах.
В годы молодости певца Павла Богатырева, оставившего нам описание малой родины, Рогожской слободы, о бывшем вокзале напоминал Вокзальный пруд, превращенный аборигенами в зловонную свалку, куда выкидывали мертвых собак, кошек и кур. Поэтому управа распорядилась засыпать пруд. На его месте разросся сквер у выхода на Рогожский вал. В Малом Факельном переулке сохранился всего один старинный четырехэтажный дом, доведенный до руин. Все остальные строения — типовые. В Большом Факельном переулке типовые дома задавили несколько сохранившихся зданий старой Москвы. Трудно представить, что одноэтажный изуродованный особняк в стиле ампир под номером 18 появился после пожара Москвы 1812 года. За ним в глубине двора видны за забором искалеченные стены бывшей Покровской церкви старообрядцев. Башня с конусом — ее колокольня. Храм видел Рябушинских, своих попечителей. Жили они не в гуще единоверцев, в центре Москвы. Не удержав власть в 1917 году, потеряли дворцы, мануфактуры и этот храм. Другая церковь старообрядцев, Сергия Радонежского, помещалась в доме Ивана Федорова на углу с Малым Факельным переулком. Нет давно ни того дома, ни церкви.
Все время, пока я курсировал по переулкам Таганки, меня не покидала мысль: неужели ни один знаменитый русский писатель, родившийся и живший в Москве, не бывал в этом краю? О тех, кого под конвоем доставляли в Таганскую тюрьму — Алексее Ремизове, Леониде Андрееве, Михаиле Осоргине, я упоминал. В Рогожской полицейской части по пути в ссылку ночевал Владимир Короленко. Сын неподкупного судьи-украинца и дочери польского помещика создал классическую русскую прозу и публицистику. В декабре 1917 года предрек, что “власть, основанная на ложной идее, обречена на гибель от собственного произвола”. Читая в детстве рассказ Короленко “Слепой музыкант”, я плакал. Этот рассказ он сочинил в “Большой Московской гостинице”, там, где воссоздается гостиница “Москва”.
Короленко учился в Петровской сельскохозяйственной академии. Ему принес славу рассказ “Сон Макара”, опубликованный в московском журнале. Когда судили в Киеве приказчика Бейлиса, Короленко написал обращение “К русскому обществу”, подписанное литераторами России, со словами: “Мы поднимаем голос против вспышки фанатизма и темной неправды”. Выражалась вспышка в том, что невинного еврея судили за “ритуальное убийство” русского мальчика. Хотя, как известно из Библии, со времен Авраама, занесшего было меч над головой сына, Бог не дал принести его себе в жертву. С тех пор иудеи ничего подобного не практикуют. Даже баранов со времен разрушения Иерусалимского храма не режут.
Будь моя воля, в честь Короленко установил бы мемориальную доску на Рогожской полицейской части. Памятник водрузил бы в Москве. Потому что таких людей нельзя забывать в столице России, где в Генеральную прокуратору поступает сначала “Письмо 500”, а потом “Письмо 5000”. Это, в сущности, и есть массовая “вспышка фанатизма и темной неправды”, коллективный иск к ответчикам — еврейским организациям с требованием запретить их. Среди безвестных подписантов вполне состоявшийся академик математики, автор теории о зловредном “малом народе”, бывший министр по делам печати РФ, иначе как “жидами” евреев публично не называющий.
Что письма, блуждающие в помойном пространстве Интернета. В Москве в толстом литературном журнале в начале ХХI века занялись пересмотром “дела Бейлиса”! Доказывают, что именно он убил ребенка, ведь голоса присяжных в суде разделились поровну. О многом другом подобном вещает журнал. Хочу в связи с этим разъяснить главному редактору Куняеву, что Пастернак никуда, как он полагает, не бежал из “хаоса иудейского”. Потому что жил будущий великий русский поэт в Москве в семье крещеного профессора живописи и матери пианистки. Ее игру на Мясницкую приезжал слушать Лев Толстой. Хаоса там не заметил, иначе непременно бы отметил это в дневнике. Этот эрудит, цитируя гениальное стихотворение Александра Аронова “Гетто 1943 г.”, называет его “бесталанным” поэтом. И меня не забывает, предоставил трижды страницы журнала “палачу Метрополя” Феликсу Кузнецову, который не может успокоиться, что не ему удалось найти “Тихий Дон” и первому доказать авторство Шолохова.
К писателям, повидавшим из окон тюрем купола Таганки, хочу присовокупить имя Александра Пушкина. Казалось бы, все давно известно о московских домах и улицах, где светило “солнце русской поэзии”. Помянуты в путеводителях и “общественные места”, три “гулянья” на Девичьем поле, “под Новинским”, и в Марьиной Роще. Но кроме них было еще одно “увеселительное место”, гульбище, где сейчас Большой Вокзальный переулок, поэтому есть основание связать Таганку с Пушкиным.
Известно, что дядя Василий Пушкин увез из Москвы племянника перед войной 1812 года учиться в столицу России, пригород Санкт-Петербурга. Спустя два года лицеиста очаровала Наталья, актриса театра в Царском Селе. Признаваясь в стихотворном послании в любви, он вспоминал:
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал,
Как в театре и на балах,
На гуляньях иль в вокзалах
Легким зефиром летал.
В Царском Селе, где обитал тогда подросток Александр, “вокзала”, чтобы “легким зефиром летать”, не существовало. Но когда он жил в Москве, его, как всех дворянских детей, возили на балы. И очевидно, в “вокзал” на Таганке. Перед войной с французами все знали это крупнейшее увеселительное заведение, где постоянно происходили балы и маскарады. Сюда в летние дни приходили по пять тысяч человек!
Мода на “вокзалы” пришла в Москву из Лондона. Там домовладелец по имени Фолкс превратил окруженный садом собственный дом в холл, зал для зрелищ, а сад вокруг дома — в место гуляний. Жители Лондона звали этот зал по имени владельца Vauxhal, воксхолл. В русский язык это английское слово вошло без перевода как вокзал. Им обозначались развлекательные заведения, театры, концертные залы в садах. Когда из Петербурга паровозы помчались по рельсам чугунным к вокзалу Павловска, то это слово закрепилось за местом прибытия и отправления поездов и пассажиров железной дороги.
До появления Николаевского вокзала на Каланчевской площади в Москве в ХVIII веке существовали вокзалы, где гремела музыка оркестров, устраивались спектакли, балы и маскарады. Такой вокзал завел в Рогожской слободе англичанин Медокс, он же Маддокс, по имени Меккол. В Москве его в документах называли “Михаилом сыном Егора”. За две тысячи рублей в 1883 году он купил у местного жителя — купца на Таганке — владение и возвел невиданных размеров круглый театральный зал сто метров в окружности. Разбил вокруг него сад с павильонами. Другой англичанин, побывавший в Москве, поразился: “Я не ожидал увидеть в этой северной стране что-либо вроде загородного увеселительного сада… Мы вошли по коридору в сад, который был роскошно иллюминирован”.
По случаю открытия вокзала Медокс заказал поэту Василию Майкову, переводчику “Метаморфоз” Овидия, либретто оперы “Аркас и Ирида”. Ее героями выступали сын Зевса от нимфы Калиосто и Ирида, богиня радуги, соединявшая небо с землей. По воле античных богов на сцене, как в мифах, Аракс и Ирида под занавес превращались в созвездия Большой и Малой Медведицы. Музыку оперы написал капельмейстер и композитор Керцелли. Подобно Бетховену, оглохнув, о чем публика не догадывалась, он играл в саду, сочинял музыку. Под этой фамилией в истории русской музыки упоминаются члены большой семьи, известной сочинением комических опер, забытых в наш век. Керцелли выступали на сцене скрипачами, виолончелистами, дирижировали оркестрами, учили музыке, содержали нотный магазин. Один из них, Франц, знакомый Гайдна, впервые играл в Москве его сочинения. О Керцелли в “Музыкальной энциклопедии” сведений намного больше, чем о Медоксе, чей музыкальный театр на Таганке, существовавший свыше двадцати лет, никак не помянут.
А между тем на его сцене впервые были поставлены многие пьесы и комические оперы, популярные в ХVIII веке. Сохранилась легенда, описанная Михаилом Пыляевым в “Старой Москве”, что часто приходил в сад гулять пленный шведский адмирал, граф Вахмейстер. За ним ходили толпы любопытных и по этому поводу злословили:
“Умы дамски возмутились,
У всех головы вскружились,
Как сказали, что в вокзал
Будет шведский адмирал.
Дочерей и внук толкают,
Танцевать с ним посылают:
“Пошла, дура, не стыдись,
С адмиралом повертись”.
В городском фольклоре увековечен другой пленный шведский адмирал Розенштейн, поражавший посетительниц красотой. В песне, ему посвященной, дамы спешили за нарядами на Кузнецкий мост, чтобы понравиться пленнику.
Кроме летнего заведения у “Михаила сына Егора” была еще одна пламенная страсть, которая сделала ему имя в истории Москвы. Давно пора установить памятник основателю Большого театра на Петровке, где он жил в деревянном доме, или хотя бы в вестибюле после ремонта. Советские историки театра его замалчивают или отводят второстепенную роль “компаньона князя Урусова, антрепренера, человека на редкость предприимчивого и изобретательного”.
В связи с этим на память приходит другая история замалчивания. Подал генерал Иван Шувалов императрице Елизавете Петровне прошение об основании Московского университета и разделил славу основателя с Михаилом Ломоносовым, стал куратором университета, заботился о нем. Но его роль до недавних лет в советской Москве сводилась к нулю.
Подал губернский прокурор князь Петр Урусов императрице Екатерине II сочиненное с “компаньоном” прошение о выдаче ему привилегии “содержать театральные всякого рода представления, а также концерты, воксалы и маскарады”. Обещал “завести хороших русских актеров, а если на то обстоятельства позволят, и хороший балет”. Обязался построить театр. Получил все, что просил 17 марта 1776 года. С этого дня ведется история Большого театра. Но князь в отличие от генерала решением императрицы не воспользовался, уступил, продал привилегию, которая ему ничего не стоила, за 28 тысяч рублей в том же году бывшему компаньону. История не повторилась, не стал Урусов куратором театра, ничем ему не помогал. Отошел от дела. Но как признать иностранца основателем Большого театра?
Обещанный императрице театр построил в 33 года, в возрасте Христа, обрусевший англичанин Михаил Медокс. В этом театре запели, заиграли русские актеры, начал танцевать хороший балет, 50 солистов и артистов.
В Москву Меккол Маддокс приехал в качестве механика, часовых дел мастера, как его предшественник англичанин Христофор Галовей, сделавший куранты Спасской башни. Но в отличие от него прославился настольными часами. В Кремле хранятся часы “Храм Славы”, которые упоминаются в описаниях Оружейной палаты. Сложнейший механизм в бронзовом корпусе поражал современников представлением с музыкой. Каждые пять секунд из клюва орлиц на колоннах храма в клюв птенцов падала жемчужина. Вращавшиеся вокруг циферблата хрусталики сияли. Каждые три часа играла музыка, и хрусталики казались водопадом.
Кроме “Храма Славы” он сделал часы с “полным набором музыки и различными фигурами, приходящими в движение подобно механизму известных страсбургских часов”. Подаренные Екатерине II, они ценились дорого, на них ходили смотреть в витрине антикварного магазина. Сохранилась память о часах, которые механик сделал по заказу семьи фельдмаршала Каменского, соратника Суворова, отличившегося на Чертовом мосту при переходе через Альпы. Днем в два часа 11 минут они играли минорную мелодию на слова “Со святыми упокой”, а в 4 часа днем звучала мажорная музыка “Славься, славься, храбрый Росс”. Эти мелодии напоминали о счастливом часе, когда родился будущий фельдмаршал, и той минуте, когда его нашли убитым.
И “Храм Славы”, и Большой театр обязаны Медоксу. Механик в душе, конечно, был артистом, больше всего на свете любившим театр. Ему нравилось привлекать всеобщее внимание. По Москве ходил постоянно в красном плаще, за что получил в народе кличку Кардинал. Медокс, не бросая кормившую его механику, занимался двумя театрами. Кроме вокзала на окраине он создал поразительный театр в центре Москвы. Деньги у него водились. За часы в память о фельдмаршале ему заплатили 8000 рублей.
Купив участок земли на углу Петровки и Кузнецкого моста, он поразил Москву роскошно отделанным зданием. Главный фасад выходил на Петровку. Москвичи называли его Петровским театром, Театром Медокса и Большим каменным театром. С партером, ложами, галеркой на 800 с лишним мест, он возник по проекту Христиана Розберга за 5 месяцев! Обошлось сооружение владельцу в 130 тысяч рублей. “Московские ведомости” 30 декабря сочли за нужное сообщить почтенной публике об открытии Петровского театра. “Огромное сие здание, сооруженное для народного удовольствия и увеселения”, было “вышиной в 8, длиной в 32, а шириной в 20 сажен”. (Сажень равна 2,1336 метра.) Газета писала, что, “по мнению лучших архитекторов и одобрению знатоков, превосходит оно все знатные европейские театры”.
Для театра и вокзала сочиняли пьесы, оперы лучшие драматурги и композиторы ХVIII века. Занимался Медокс антрепризой более двадцати пяти лет, но “кроме долгов, ничего не нажил», как свидетельствует Михаил Пыляев, посвятивший ему много строк в отличие от энциклопедий. Портретов его там и в музее Большого театра нет. Императрица Мария Федоровна, признавая выдающуюся роль Медокса, после разорения выдала ему 10 тысяч рублей единовременно, положила пенсию ежегодно в 3000 рублей. Он умер в 1822 году, пережив пожар театра 1805 г. и пожар Москвы 1812 года.
Таким образом, смею утверждать, что в ХVIII веке Таганка повидала многих выдающихся музыкантов, артистов, литераторов, связавших свое творчество с “воксалом” великого Медокса. Не исключено, что рядом с ними в саду “легким зефиром летал” гениальный ребенок Александр Пушкин.
