МК В ВОСКРЕСЕНЬЕ Сколько людей, виденных случайно, мельком, но таких сразу привлекших внимание, запомнившихся, про которых захотелось вообразить их жизнь и судьбу, — так и останутся пылиться где-нибудь в чулане или на чердаке памяти, потому что ни в пьесе, ни в рассказе, ни в мемуарных заметках им не найдется применения. О чем писать, если видел человека в метро? На автобусной остановке? Выходящим из машины возле рынка? Тот молодой человек, что постоянно приглаживал волосы и нервно вытягивал шею, высматривая, не идет ли автобус. Одергивал одежду (это я заметил уже потом, когда присмотрелся, тогда повторяющиеся его движения показались странными). Я сел возле окна, он сел рядом со мной. Автобус долго не трогался, и молодой человек несколько раз воскликнул: "Чего не едем-то? Чего не едем?" И потом: "Слава Богу, поехали..." Чистенький, хорошо подстриженный, он должен был постоянно что-то делать, производить движения руками, лезть в сумочку, бросать фразы в пространство, разговаривая сам с собой и ни к кому не обращаясь. А когда молчал, в груди или в горле у него возникали звуки наподобие тех, которые, воркуя, издают голуби. Или молодая женщина, блондинка, что вылезла из вишневой "Лады" вслед за мужем — военным, подполковником, летчиком; его сестра, сестра его оставшейся в машине красивой жены? Маленького росточка военный с этой первой женщиной убежал на рынок, а вторая, ленивая, хорошо одетая, медленно стала прохаживаться возле машины, время от времени доставая из пакета, лежащего на заднем сиденье, крупные персики, не разламывая, ела, стараясь не облиться соком. Она не видела, что я за ней наблюдаю, но держалась так, будто знала, была уверена, что за ней наблюдают все. Я мог, мне кажется, многое рассказать про нее. Если есть муж, она заботится о нем снисходительно. Лишними хлопотами себя не обременит. На таких западают мужики-слабаки, сами ищущие ярмо, с тем чтобы ими понукали. Вернулся военный со своей спутницей. Кавказцы тащили за ними покупки: арбуз, еще какие-то фрукты. Военный держал в руках бутылку, мягкую, полиэтиленовую, американской водки "Игл" ("Орел"). Уровень его притязаний сразу сделался понятен. Кавказцы, загрузив покупки в багажник его машины, стали прощаться с подполковником за руку, трясли ее и говорили, что будут ждать, когда он опять приедет. Он обещал: "Обязательно". И был, кажется, польщен таким их подобострастием. Вряд ли оно объяснялось тем, что он щедро им заплатил, скорее они клюнули на его спутницу, вот и увязались за ними до машины. Им, кавказцам, с первого взгляда бросилось несоответствие этой пары и то, что вряд ли подобный низкорослый удалец способен отвечать запросам женщины, судя по виду, претендующей на большее и не слишком удовлетворенной своим положением. Ее равнодушие к военному было очевидно. Кавказцы почуяли запах добычи... (Из детских воспоминаний: когда шел по рынку со своей красивой двоюродной сестрой, старик-кавказец кричал ей вслед: "Возьми все бесплатно, только приходи вечером, у меня такой же!" — и показывал длинный огурец.) Или старуха, ненормальная, сверх меры морщинистая, в лохмотьях, влезшая в троллейбус возле Киевского вокзала, — конечно, ненормальная, напустившаяся на интеллигентно одетого пожилого, седеющего мужчину в очках: — Уйди, уйди от меня, неженатик, не лезь, козлище, экстрасенс проклятый! Я — старая, мне девяносто лет, а через вас все болезни! Уйди, блядище, тебе говорю! Поражало это смешение слов, слышанных, наверное, по телевидению, и обычной, вокзальной речи. Испуганный мужчина, естественно, посторонился. Старуха же продолжала его честить, в лексиконе ее были и "гермафродиты", и "педерасты", и "сатанисты", хотя по виду, повторюсь, она была типично деревенской. Когда доехали до Смоленской площади и бабка собралась вылезать, спускавшийся за ней следом по ступенькам другой мужчина (по виду — даже не знаю кто, для бомжа одет неплохо, для человека с достатком — непотребно) бабку украдкой, чтоб не заметили другие (но от меня не укрылось), погладил. Что, естественно, вызвало новый поток брани и возгласов с ее стороны. Обращенных уже в его удаляющуюся спину. Зачем он сделал это, если видел, что старуха ненормальна? Чтобы спровоцировать именно ту ситуацию, на которую она наиболее остро реагировала, которая больше всего ее раздражала и выводила из равновесия? Вот, оказывается, каким образом люди могут доставить себе удовольствие. Поражаешься доброте и сострадательности живущих с тобой рядом современников. Ну и конечно, не забыть кошечку, которая, покакав в вырытую ею же самой в пыли ямку, подтягивалась на передних лапках, а задние подняв вверх, протащила себя попкой по этой самой пыли, вытираясь. Такого я никогда — ни до этого случая, ни после — не видел. Иногда я пытаюсь представить человека, который бы выполнял все советы теле-, радио- и расклеенной по городу рекламы: жевал все наилучшие сорта жвачки, питался исключительно "сникерсами" — "съел, и порядок", курил все расхваливаемые сигареты, поглощал куриные окорочка и рыбу из ресторана "Семь пескарей", а потом чистил зубы пастой, предохраняющей от кариеса... Такое получается тысячерукое чудовище... Дело было в Пицунде. У одного писателя, отдыхавшего в Доме творчества, случился сердечный приступ. И Николай Доризо повез его в больницу, где у него был знакомый главврач. Увидев друга, врач его облобызал, а потом велел приехавшим немного подождать. И затем пригласил их в кабинет, где уже успели накрыть роскошный стол. — Но ему плохо, — стал убеждать врача Доризо. — Какие проблемы? Мы же в больнице, — успокоил его тот. Стали выпивать, закусывать, произносить тосты. А потом врач объявил, что все отправляются на дачу к его заместителю. Там ждут шашлыки. — Но ему плохо, — напомнил Доризо о своем друге. — Какие проблемы. Все в наших руках. Мы все медики, — успокоил его врач. И уже там, на даче, писатель, которому было плохо, умер. Мое нежелание что-либо менять в квартире — отсутствие радиотелефонов, телевизоров с пультом переключения программ, всех этих кухонных новшеств: хлебо- и микроволновых печек, грилей, миксеров и тостеров — есть просто-напросто попытка (тщетная, впрочем) удержаться искусственно в том времени, когда жизнь поддавалась хотя бы приблизительному прогнозу, когда были живы многие дорогие мне люди, когда я был не то чтобы счастлив, но привычен к тому, что меня окружало... Человеку нужна прочная, стабильная обстановка, где бы он мог спокойно думать, работать. Невозможно философствовать, создавать что-то, если тебя сносит течением. Барахтанье отвлекает и забирает много сил, хочешь выплыть и удержаться. Отсюда эта моя попытка сохранить вокруг себя хоть какой-то оазис привычного бытия. Литература не выносит трепетного к себе отношения. И не признает робких. Сколько раз я замечал: чем откровеннее и искреннее пишешь, тем беспомощнее и неуместнее кажется твое признание; чем холоднее и циничнее выстраиваешь и редактируешь фразу, тем больший ответный взволнованный отклик она вызывает в читателе, тем больше трогает чувства (и твои собственные тоже). Жутковато выглядят зимние прозрачные короба с цветами, внутри которых продавцы жгут свечи (для того чтобы согреть цветы в любые морозы?). На самом деле похоже на могильные почести и кладбищенское поминовение, так что даже боязно покупать эти цветы для праздничных подарков. Однажды мне случилось стоять в метро рядом с двумя мужчинами — то ли родственниками, то ли сослуживцами, один из которых, несмотря на неопрятный внешний вид, оказался энциклопедически образованным человеком. Информация лезла из него помимо его воли, он не мог ее удержать и так и сыпал сведениями, о которых я, к примеру, не имел ни малейшего представления: что-то о жизни римских (малоизвестных) императоров, о подробностях средневековых войн... Говоривший и сам, бедняга, видимо, сознавал всю неуместность своих излияний и разъяснений, с лица его не сходила виноватая улыбочка... Не менее неловко чувствовал себя и тот, на кого изливался поток познаний. Да и как он должен был себя ощущать, слушая всю эту абсолютно не имеющую никакого отношения к его, да и вообще окружающей жизни белиберду? Судя по одежде, он был простой и не слишком обремененный знаниями работяга, все сообщаемые сведения были ему явно ни к чему и в тягость, он не знал, как реагировать на умничанье другого. Это был классический пример диалога слепого с глухим, который происходит в завуалированной форме между всеми людьми. И оба они не знали, что делать: один — со своими познаниями, другой — со своей неосведомленностью.
