Пьяницы
Дожидаясь троллейбуса, наблюдал за двумя мужичками и не мог оторваться. Троллейбусы отчаливали один за другим, а я стоял и смотрел. Они вышли из машины возле метро “Павелецкая” и, покачиваясь, направились в продуктовую палатку. Сомнений, зачем они туда устремились, не возникало. “Частник” в “Москвиче”, из которого выпорхнула двоица, остался их ждать. Я предположить не мог, что из палатки они появятся уже в полной прострации и ничего не соображая. Видимо, возле прилавка их окончательно развезло. “Частник” сигналил им фарами и клаксоном, но находился поодаль, они же принялись дергать ручки находившегося непосредственно перед ними пустого авто. Потом один из них пошатнулся и ополз, второй бросился его поднимать и выпрямлять. У обоих в руках были продолговатые, в форме ранца, портфели. Процедура принятия вертикальности длилась долго, “частник”, налюбовавшись и оценив перспективы (или, точнее, бесперспективность пьяных в дым пассажиров), счел за лучшее уехать. Друзей это никак не тронуло, они начисто забыли о нем и попросту не обратили на его бегство внимания. Двинулись по кромке Садового кольца, один поддерживал, вернее волочил на себе товарища, ступая напряженно и твердо, как тяжеловес, удерживающий штангу. Даже смотреть на этот их марш-бросок непонятно куда — было страшновато. Любой милицейский патруль мог их “замести”. Могли упасть, рухнуть оба... Все же бурлак дотащил собутыльника до подземного перехода и полуприслонил-полуводрузил груз на мраморный парапет. Портфель поставил на это же возвышение, что-то горячо и убежденно при этом твердя и втолковывая бессознательному дружку. Теперь они подвергались новой угрозе. Если бы рядом оказался юный герой фильма “Однажды в Америке”, он бы не преминул скоммуниздить портфельчик — двое не обратили бы на это внимания. Попросту не заметили бы пропажи. Тот, что был трезвее, убедившись: компаньон пристроен и спит, вышел на мостовую и попытался остановить какую-нибудь из проезжавших машин. Его запросто могли зацепить крылом, могло швырнуть или качнуть вперед, под колеса. Затормозившие шоферы, поняв состояние голосовавшего, срывались с места. Бедняга вернулся к дремлющему другу и, встряхнув, опять о чем-то говорил. Тот вроде бы начал отвечать. Очнулся и подавал признаки жизни. Тогда подвижный вновь рванулся дергать ручки стоявшего поблизости авто. Из кабины выскочил водитель. Пьяница поднял ладони — винясь и капитулируя перед заколдованной ситуацией.
Во мне боролось двойственное чувство: помочь, подойти и отправить по домам этих совершенно незнакомых мне людей. Естественный порыв мужской солидарности: кто знает, в каком состоянии сам окажешься завтра или через час? Но ситуация разрешилась сама собой. Я дождался финала. Тот, что был трезвее и держался неестественно прямо, извлек из кармана, видимо, купленную в киоске бутылку (для чего и вылезали из покинувшего их “Москвича”) и, сорвав пробку, начал пить прямо из горлышка, булькая и обливаясь. Спрогнозировать развитие событий стало до обидного легко. Никакой смелости и находчивости или хотя бы грамма здравого смысла ни тот, ни другой через минуту уже не смогли бы явить или обозначить при всем старании.
Я сел в троллейбус.
Две души
Где та старушка, что бродила по переулку с палочкой и собачкой на поводке? Где теперь эта самая собачка? Она была слишком толстенькой, страдала одышкой, побегать и поиграть старушка ее категорически не отпускала, так что шанса сбросить лишний вес у псины не оставалось. Старушка ворчала, то и дело замахивалась на собачку клюкой, собачка испуганно приседала, возможно, ее и впрямь — не прилюдно, а дома, втихую, — поколачивали. Но когда смотрел на них, бредущих вдвоем, связанных воедино, не мог отделаться от мысли: скверно, неопрятно одетая самодуристая ведьма и жирная болонка — две нашедшие друг друга и последнее утешение в холодном мире и неприкаянной жизни, трогательные своей спаянностью души. Да, старушка, возможно, требовала невозможного: полнейшего послушания и покорности, но кормила и обихаживала бессловесную тварь. Псина же, понимая несносность характера хозяйки, искренне любила бабку, как никто другой. Так они и существовали, и двигались — по переулку, по времени — еле-еле, медленно, ворча, ненавидя, побаиваясь и обожая. Наверняка чувствуя неотвратимость и неминуемость беды: что будет с псиной, когда хозяйки не станет, что станется со старушкой, если лишится благодарной четвероногой компаньонки? И вот перестал их встречать. Кто и кого покинул первым? Кто и кого опередил? Собачка выла над телом хозяйки, а потом была выброшена на улицу или сдана в приют (лучший исход) или бабка горевала над распростертым тельцем жирной сердечницы, а потом перестала выходить на улицу и угасла — потому что все потеряло смысл и необходимость хоть что-то предпринимать истаяла. Об этом никогда не узнать.
Страсть
Ах, какой кадр для фильма о любви могли бы подсмотреть Феллини или Бертолуччи! Сквозь крупные хлопья снега шли он и она. Стремительность, порыв... Он — в черном, длинноволосый, по-видимому, художник, в руке огромная картонная с тесемками папка для эскизов. Не оглядывался, наверняка зная: о н а следует за ним. Она и точно следовала — в длинной, белой, в талию, шубе, красивая стройная блондинка с распущенными по плечам волосами. Любовь между ними — натянутой струной, физически ощутима, так что боязно, вклинившись между двумя фигурами, на эту нить наткнуться, порвать. Да и не хочется быть прытким бегуном, таранящим финишную ленту. Хочется остановиться и смотреть. Их любовная нерасторжимость очевидна. Как очевидно и то, что между ними сейчас произойдет. Поднимутся в квартиру, сбросят одежду, неистово и сумасшедше приникнут, нет, вопьются друг в друга... С кем не бывало такого — тот не ведает, что такое страсть.
