Скажем, первый шаг по реализации своего же указания он сделал сам: помимо обращения ко всему правительству позвал дополнительно вице-премьера Матвиенко и уже ей, лично, указал на беспризорность. Она, естественно, сделала большие глаза, полные понимания: “Да-да, очень важная проблема, мы занимаемся, уже многое сделано”.
Но дальше-то что?
Милиции прикажут забирать беспризорников в отделение, откуда их будут распределять по детским домам? Но на это нужны деньги, потому что, во-первых, у нас нет такого количества детских домов, а во-вторых, качество жизни в тех детдомах, которые есть, не сильно отличается от того, что беспризорники имеют на свободе. Разве что мыться там чаще получается, а все остальное — образование, забота, питание, воспитание — под большим вопросом. Но в любом случае, чтоб их всех выловить и устроить, нужны приличные средства, а в бюджете на борьбу с беспризорностью специальных расходов на этот год не предусмотрено.
Или, может, президент думает, что беспризорников следует развозить по домам их счастливым родителям? Но если бы они хотели жить с родителями, они бы не убежали. Более того, если бы они были нужны своим родителям, те бы их искали и обязательно нашли. Вон солдатские матери — под бомбами Чечню топтали, чтоб сыновей найти. Потому что они им нужны были. А родителям беспризорников их дети не нужны. И нечего их возить взад-вперед — все равно опять уйдут.
Они вообще никому не нужны — вот в чем дело. Ни родителям, ни властям, ни общественным организациям, ни церкви. Людям — не нужны. Хотя вроде свои, той же породы. Тоже люди, а не грызуны там какие-нибудь или насекомые...
Я их когда первый раз увидела — остолбенела. С места не могла сдвинуться. Представьте картину: вход в метро, кассы, очередь за билетиками, пожилая кассирша в очках деньги считает, тут же газеты продают, цветы, дежурная в будке сидит. Полно народу. А в двух шагах от кассы — между очередью и стеклянными дверями — на полу валяются мальчик и девочка лет десяти-двенадцати. Грязнющие, как последние бомжи. Он ей куртку задрал и по голому животу руками шарит, а она ноги вытянула и в потолок смотрит. И до того этот живот голый и беззащитный на фоне тепло одетых граждан, что прямо в глаза бьет своей наготой. А у стены сидит на полу третий мальчик — такой же грязный, — смотрит на них стеклянными глазами и лижет мороженое. Неподвижный, как статуя. Рот — единственное, что у него двигается.
А мимо идут взрослые люди, идут себе и идут по своим делам, и никто не останавливается и на детей не смотрит, и не ахает. Разве что взглядом скользнут иногда и тут же глаза отводят. И кассирша, у которой под боком весь этот ужас, и дежурная в будке, и милиционер. Они хоть и не спешат никуда, поскольку находятся на рабочем месте, но ведут себя точно так же, как прохожие. Не видят, не замечают. Смотрят сквозь, будто дети — прозрачные...
Спроси их: “Почему вы не обращаете внимания, ведь это невозможно, они же дети, они сейчас у вас на глазах совокупляться станут, а вы мимо пойдете, как мимо собак?” Ответ будет такой: “А что мы можем сделать? Куда их — в милицию? Там не берут, а возьмут — тут же отпустят”.
Конечно, кому надо с ними возиться. С них денег не возьмешь...
Вот пьяных на улице милиционеры подбирают, увозят в отделение. Говорят, это чтоб они не замерзли и еще чтоб не оскорбляли своим видом. И проституток забирают. И кавказцев без регистрации. И юношей призывного возраста без студбилетов. А беспризорников — нет, никто не забирает. Пожалуйста, живи без регистрации, насилуй других, отдавай свое тело, извращайся как угодно, нюхай клей, бей морду, пей, болей, мерзни, голодай. Если с тебя нечего взять, тебе можно все в этой стране.
Видели бы вы эту девочку! Материализованный ночной кошмар. У нее, видно, сотрясение мозга недавно было или нос ей ломали. Переносица распухшая, глазки маленькие, заплывшие. И в придачу еще на губе — огромная коричневая лихорадка. Тысячи взрослых людей мимо нее прошли, и все видели, что ребенок в таком жутком состоянии, и никто не остановился. Хотя это РЕБЕНОК. Это не пьяный мужик, у которого как раз всегда найдутся сочувствующие: и поднимут, и на лавку посадят, и шапку нахлобучат.
Я тоже не знаю, что делать с беспризорниками. Я им денег даю, но вряд ли они тратят их на фрукты. Скорее, на водку и сигареты. Кстати, денег они специально не просят. Редко кто сам подойдет: “Теть, дайте мелочь, пожалуйста”. Их постоянное пребывание в метро не имеет единственной и главной целью попрошайничество. И они не организованы каким-то взрослым бригадиром, как профессиональные попрошайки. Я спрашивала там одного Леху ростом с воробья: “У вас главный есть?” Он ответил с достоинством: “Есть. Но он не главный. Он просто старший”. Мол, мы признаем его авторитет в некоторых вопросах, но это не значит, что он нами командует, а мы слепо подчиняемся.
Беспризорники — совсем не то, что бомжи (хотя с виду очень похожи). Они не опустившиеся и не сломленные. Они считают, что просто в силу некоторых обстоятельств жизнь у них сейчас складывается таким вот образом. Но все впереди. Они не знают, какое оно — это “все”, но свято в него верят, потому что в большинстве своем они — нормальные, полноценные люди. И в их душах есть все, что там должно присутствовать соответственно возрасту.
А вот те, кто равнодушно проходит каждый день мимо замызганных одичавших детей, валяющихся на полу в метро с голыми животами, — они, по-моему, не вполне полноценные. Потому что нельзя, невозможно мимо этого проходить. Невозможно это допускать. Мы ведь не животные, мы люди, а это наши дети. Дети нашей страны.
Какими словами это надо объяснять?
Одной рукой приняли Закон о борьбе с курением — чтоб курильщики не травили окружающих дымом. Другой рукой посадили журналиста Пасько — за то, что он поведал миру про военных, которые сбрасывают в море ядерные отходы и травят радиоактивным излучением — не только, кстати, японцев, но и русских.
Что опаснее — табачный дым или радиация? У нас, конечно, табачный дым опаснее. Поэтому для дыма нужно принять закон, а журналиста, наоборот, следует примерно наказать. Ведь это была наша военная тайна про отходы. Наша ВОЕННАЯ ТАЙНА! А он ее раскрыл.
Что хуже — раскрыть военную тайну или то, что от этой тайны заболеют и умрут сотни людей? У нас, конечно, раскрыть военную тайну хуже, потому что это измена Родине. Изменить Родине — хуже всего. Самое-самое плохое. Гораздо хуже, чем тайные пакости военных, заражающих Мировой океан и отравляющих будущие поколения.
Под давлением международной общественности президент великодушно пообещал рассмотреть прошение о помиловании журналиста. Ледяной осколок в глазу не позволил ему увидеть истинное: журналиста не за что миловать! Журналисту, наоборот, спасибо надо сказать за то, что пытался остановить заражение воды ядерными отходами и спасти россиян от страшных болезней.
И сами россияне молчат как рыбы. Не заступаются — как будто не о них, не об их здоровье журналист пекся. Ау, россияне! Не слышат. Заняты. Играют в ледяные кубики. Уровень дегенерации не превышает естественного фона.
Можно бесконечно приводить подобные примеры из самых разных областей жизни. Классический случай: Чечня, где погибло уже черт знает сколько народу, но мы даже точно не знаем — сколько, и не интересуемся. А они там продолжают гибнуть, каждый день сообщается: то кого-то подорвали, то напали, то застрелили. Ради чего они гибнут? Ради кусочка земли, где одна четверть — пустыня, другая четверть — непролазные горы, а еще две четверти заселены людьми, с которыми мы ни в коем случае не хотим жить вместе.
Что хуже — то, что люди гибнут, или то, что Чечня уйдет из состава России? Конечно, если Чечня уйдет — это гораздо хуже. Людей у нас много, а Чечня одна.
А что хуже — чтоб чеченцы были гражданами России, переполненными ненавистью до краев, и имели все права здесь жить и делать что хотят? Или чтоб они не были гражданами, и тогда можно было бы контролировать их въезд и перемещение по России, как потенциальную угрозу терактов, о которых очень серьезно предупреждала ФСБ на минувшей неделе?
Спору нет, второе — гораздо хуже. И мы на это никогда не пойдем. Чеченцы были, есть и будут россиянами со всеми вытекающими правами и широкими возможностями. Жила бы страна родная — и нету других забот.
А самих себя нам не жалко. И вообще никого не жалко. Мы жертвы Снежной королевы, поэтому живой интерес у нас вызывают только осязаемые материальные куски — в частности, шубы и дубленки на любой фасон.
Что вызывает больше уважения к государству, его властям и гражданам — наличие поправки к Уголовному кодексу “О надругательстве над гимном” или тысячи беспризорных детей на улицах, до которых никому нет дела?
Конечно, для государственного авторитета и самоуважения поправка нужнее. Куда мы придем, если над гимном будем смеяться? Тем более по беспризорникам президент уже дал указание.
...Дал. Только указанием здесь ничего не решишь. Это просто такой символический жест: “президент заботится о детях”. Результат в лучшем случае сведется к тому, что беспризорников просто будут запирать в каких-нибудь закрытых детприемниках, чтоб их только не видно было на улицах. А жить там они будут точно так же, как в метро, — никому не нужные и заброшенные. Потому что если люди могли годами ходить мимо них — не замечая, не плача, не содрогаясь, не корчась от стыда, — то одним президентским указанием ничего не изменишь.
Здесь нужно не указания давать, а плакать, как Герда, горячими слезами. Может, тогда удастся растопить лед в глазах и научить россиян любить ближнего своего. Только нет у нас такой Герды.
