Ахеджакова стала ведьмой

     — Селестина (Лия Ахеджакова) — старая сводня, колдунья. Сейчас за такую бились бы институты генетики: она возвращает девушкам невинность по нескольку раз.
     — Калисто (Максим Разуваев) — кабальеро, испано-русский вариант Ромео.
     —Мелибея (Мария Аниканова) — девица, что очень существенно. Также вариант Джульетты.
     —Отец и мать девственницы (Татьяна Корецкая и Владислав Федченко) — состоятельные господа.
     —И парочка вороватых слуг (Сергей Гирин и Рашид Незаметдинов), которые гибнут за металл. А также племянница Селестины, ее любовник, конюх, горячие испанские парни.

     Сюжет навеян средневековьем. Колдунья Селестина соединяет два любящих сердца, но злые завистники лишают ведьму жизни. Алчность в столкновении с бескорыстием. Чистота — с пороком. Финал — не хеппи-энд.
     Было бы странно, если бы в театре на Чистых прудах на полном серьезе разыгрывали испанские страсти: бились на шпагах, скакали на лошадях и заламывали руки. Поэтому Коляда, произведения которого всегда либо любят, либо ненавидят, покрыл бархатно-позолоченную Испанию русским половиком. Причем в прямом смысле слова.
     На сцене два персонажа, про которых сказать “чудные” — ничего не сказать.
     Калисто: Что ты думаешь о моем недуге?
     Семпронио: Что ты любишь Мелибею.
     Калисто (плачет): Моя любовь безнадежна. Я недостоин Мелибеи.
     Семпронио: О, сукин сын! А Немврод, а Александр Великий — они-то сочли себя достойными владеть не только всем миром, но и небом!.. Не может быть, чтобы ты, в ком больше отваги, чем у Александра, был бы не в силах добиться женщины. Ведь многие женщины не погнушались даже близостью грубых животных. Ты не читал про Пасифаю и быка, про Миневру и пса?
     Такой высокопарный текст несут парни в странных шапках и еще более странных костюмах. Не то бомжи, не то коверные из цирка. Даже если не захочешь слушать текст, то не оторвешься от сцены. Сцена наотмашь бьет по глазам пестротой, сочностью и яркостью красок и невообразимостью костюма. В декорации все смешалось — огромная спутниковая “тарелка”, лежащая на полу, частокол неструганых досок по ее периметру, разноцветные подушки, груды тряпья по бокам авансцены. Впрочем, тряпье время от времени шевелится и подает признаки жизни.
     На сцену выходит Селестина.
     — Нас, старух, нужда не покидает. В особенности меня. Ведь мне надо содержать чужих дочерей.
     Посмотреть на нее — обхохочешься. Цветной половик, такие старухи продают у рынка, перехвачен солдатским ремнем на поясе. Башмаки — как половик. А на голове — белая косыночка, и на уровне висков она держит красные розочки, как рожки. На лбу у старухи сварочные очки, за спиной тинейджерский рюкзак, на шее — консервные крышки как бусы. Пугало огородное, да и только. Но очень милое, трогательное и потешное. Ее прикид — самый прикольный на фоне всеобщей костюмной дури.

     Костюмы — это сочетание Большого театра с рынком. Самое интересное, что приобрели их именно в БТ, и теперь списанные одежды из “Риголетто”, “Трубадура” и прочих балетно-оперных шедевров нагло оформлены посконным бабкиным рукотворчеством. Такая нагрузка костюмы явно утяжелила. Костюмеры стонут, проносясь с ними из уборных на сцену.
     В самом деле, некоторые тянут на 30 килограммов, как у Жоры Богадиста (Крито). А самый легкий — у Ахеджаковой, потому что связан из театрального газа и шелка.
     — Да ты сама прикинь, — говорит мне Рашид Незаметдинов и тащит панциревидное пальто с дыркой для головы в сине-бело-розово-голубой-желто-оранжевой гамме и такую же шляпку. Причем тряпичные “косы” шляпки свисают до колен.
     Пожалуй, первый раз в “Современнике” не стрекотали машинки. Здесь стучали крючки, которыми вывязывали брюки клеш, юбки, сарафаны, шляпки, сумки и даже башмаки. Лена Брошенкова, зав. пошивочным цехом, говорит, что на костюмы ушло больше трех километров лент. А ленты рвали из тканей. Которые не рвались — те резали.
     К вязальной деятельности подключились все, даже немка Верена Вайс, вообще-то приглашенная в московский театр совсем не для этого дела. Она приходила в гостиницу “Украина” к Коляде, чтобы обсудить проблемы пластического искусства, и вязала головные уборы вместе с драматургом и его замечательным художником Владимиром Кравцевым. Как три сестрицы под окном, сидела эта компания и вязала крючками, нервишки успокаивая.

     А между тем Селестина плетет любовную паутину. Приходит к ошалевшему от любви Калисто.
     — Я попросила у нее шнурок, которым она всегда опоясывается.
     Калисто: О, бери этот дом и все, что в нем есть!
     Селестина: Возьми шнурок, и если я не умру, я вручу тебе и его хозяйку. Женщина женщину всегда перехитрит.
     Калисто: О, шнурок, шнурок!
     Селестина: Перестань бредить, сеньор, от твоих разговоров я устала, а шнурок перетерся.
     Просто фетишизм какой-то. Влюбленный летает в деревянной люльке, подвешенной на огромном бревне над спутниковой “тарелкой”. Но что-то угрожающее в этом подъемном механизме: сильно на топор смахивает. Хотя в настоящий момент счастливая парочка положила локти на край “тарелки” и беспечно болтает ногами, лежа на животе.
     — Перемена света! — кричит режиссер Коляда, который первый раз останавливает репетицию.

     — Идея “Селестины” принадлежит Ахеджаковой, — объясняет он. — Лия много лет хотела сыграть в этой пьесе, которую ни разу не ставили в России. Я из 500 страниц Фернандо де РОХАСА сделал 37. Прочел на труппе — приняли прохладно. Никто не видел особого повода для спектакля. Но сейчас все увлеклись. Особенно Лия: она по четыре часа бегала, прыгала, ходила по скосу “тарелки” и никогда не просила передышки. В ней остался ребенок.
     — Колдовство, ворожба, оккультные науки — это сейчас очень актуально. Достаточно, что вся Москва забита предсказателями, прорицателями. И ты туда же со своей Селестиной.
     — Этому в спектакле отведено совсем маленькое место. Я писал и ставлю про свое детство. А Селестина — живой человек, она не обладает сверхъестественными силами, просто хорошо знает психологию людей. Она ведь как говорит: “Ведь сказал Господь: “Живите и размножайтесь!” Значит, надо делать по-богову. Пусть рожают! Для детей на земле всегда кусок хлеба найдется и кровать”. По пьесе она такая — мать-природа, которая видит на пять километров вверх и на двадцать метров вниз. Но при этом хитрая и все обволакивает дымом колдовства. Сережа, не оброни чай.
     Московский первоклассник Сережа БОГДАНОВ — это испанский мальчик, стриженный в кружок, — стоит за креслом хореографа из Германии.
     — Верена, а вы верите в колдовство?
     — Надо подумать... Есть что-то непонятное на белом свете. Я была в Непале и нечто подобное пережила. Народ, который ближе к природе, способен на чудеса. Но я верю в то, что могу объяснить.
     — А как вы оцениваете хореографические возможности “Современника” — совсем не танцевального театра?
     — Артисты действительно впервые работают в таком жанре, и для них это большая победа. Месяц мы делали тренинг, репетировали на “тарелке” — на ней сложно работать, и есть опасность подвернуть ногу. Они уже на пути к тому, чтобы танец стал их второй кожей.

     Параллельно мастер колдовского ремесла и любительница кладбищ пытается устроить судьбу своего приемного сына Пармено (Сергей ГИРИН), для чего приходит к кокетке Ареусе (Марина ФЕОКТИСТОВА).
     Ареуса: У меня матка поднялась к груди, давит, сил моих больше нет.
     Селестина: Дай-ка пощупать. Мне, грешной, такая боль тоже малость знакома, у всех нас есть или была матка и эти горести.
     Ареуса (хихикает): Право, матушка, никто меня не любит. Хватит шутить, дай лучше какое-нибудь средство от моей болезни.
     Селестина: Если болезнь не запущена, то мята, полынь, дым от жженых перьев куропатки, от розмарина, мха, ладана помогут и облегчат боль, и мало-помалу матка опустится на место. Но я знаю кое-что полезнее, только не хочу тебе говорить, ведь ты из себя корчишь святую.
     Потом будет замечательная сцена обеда на четверых, где Селестина толкнет речь о пользе вина. Вино она будет разливать из разноцветных клубков со словами “буль-буль”. Они же — клубки — будут работать “женской грудью”, когда их засунут под платье. И в этот момент Селестина выступит в роли Кармен для бедных под музыку из одноименной оперы. Причем в руках у нее окажется веер из алюминиевых ложек. Эта сцена, без сомнения, будет срывать аплодисменты и станет последним жизнерадостным аккордом этой повести.

     Но не только и не столько любовь движет миром. Зависть и жадность раскачивают время. А люди, как известно, гибнут за металл. Слуги Пармено и Семпронио врываются в дом к Селестине и требуют: давай, мол, делись, старая гадина, наваром от любви Калисто с Мелибеей.
     Селестина: Набрасываться с кулаками на кроткую овечку! На связанную курицу! На шестидесятилетнюю старуху! Вон! Навозные мухи всегда жалят тощих и дряхлых быков.
     Семпронио: Погоди, ведьма, пошлю я с тобою весточку в ад!
     И алюминиевой ложкой — по горлу.
     Мальчик с гармошкой высоким голосом выводит “Беса ме мучо”. К нему присоединяется страстная латиноамериканская музыка. Смерть колдуньи выглядит так: на вздыбившейся “тарелке” две испуганные женские фигурки в исподнем — Селестина и ее племянница (Галина Петрова).
     “Беса ме мучо” продолжается.
     Горячие испанские парни вращают “тарелку” с трупом. В парней переквалифицировались монтировщики “Современника” — они загримированы и одеты в роскошные костюмы тореро, прямо как артисты.

     Не из зала, а теперь уже из кулис я вижу, что дело плохо. Хотя музыка самая что ни на есть заводная: звуки душевной гавайской гитары тонут в чем-то страстном. Месть разрастается как снежный ком. Уже убит Калисто. Мелибея, как Джульетта, не может пережить гибели возлюбленного.
     Мелибея: Все готово для моей смерти. Сейчас, мой милый Калисто, я соединюсь с тобой...
     И полетела, ухватившись руками за петли под люлькой на бревне.
     — Ну, пошли на сцену, — строго говорит мне конюх, артист Кирилл Мажаров. — Повторяй за мной.
     И двинулась я в траурной процессии вокруг “тарелки”, которая в этот момент стала не то колыбелью, не то детской каруселью. На ней сидела Селестина и баюкала убиенных влюбленных.
     “Какая отличная кровь, прямо как в кино”, — отмечаю я окровавленные лица влюбленных. Но как потом выяснилось, то была не краска, не свекольный сок, а красный... скотч, приобретенный режиссером и художником на Киевском рынке.
     — А каково это — скотч к лицу? — спрашиваю артистов в буфете после репетиции.
     — Все артисты — мазохисты, — говорит Макс Разуваев. — Им хорошо, когда в зале плачут от боли, получаемой артистами на сцене.
     А партнерша на этот раз его пожалела и под скотч незаметно для зала подкладывала лоскутки.
     А что же Галина Волчек — хозяйка театра? Когда Николай Коляда принес ей коврик, связанный своими руками, в качестве образца будущего костюма, она сказала:
     — На премьеру свяжешь мне такую сумку.
     Премьера “Селестины” состоится 13 апреля.