История русской космонавтики полна сюрпризов. Людям старшего поколения не забыть полета Гагарина. Потом была первая женщина-космонавт. Потом первый выход в открытый космос. Потом — еще много чего. И постепенно космические рекорды перестали быть сенсациями.
О постперестроечных достижениях отечественной космонавтики известно немного. К примеру, мало кто знает, что в 1995 году нами был поставлен мировой рекорд, который вряд ли кто “переплюнет” в ближайшие двадцать лет. И который занесен в Книгу рекордов Гиннесса. Врач-космонавт Валерий Поляков провел на орбите 437 суток и 18 часов — это равно дороге на Марс. Туда и обратно. И своим примером доказал: человек способен осилить полет до Красной планеты.
К своему рекорду Поляков готовился 20 лет — это тоже рекорд. Уникального долготерпения. Накануне профессионального праздника Валерий Владимирович дал интервью “МК”.
СПРАВКА “МК”. Валерий Поляков родился в 1942 году в Туле. После окончания 1-го Московского мединститута работал в Управлении космической медицины Минздрава СССР, а с 1971 года — в Институте медико-биологических проблем. В 1988—89 гг. осуществил свой первый восьмимесячный полет. А с 8 января 1994 года по 22 марта 1995-го — самый длительный космический полет на станции “Мир”. До 2001 года Полякову принадлежали два мировых рекорда — самый длительный полет и самый длительный полет по совокупности (678 суток), однако второй рекорд уже побил космонавт Сергей Авдеев (750).
Поляков — Герой Советского Союза, Герой России, доктор медицинских наук, профессор. Сейчас работает советником по космосу директора Института медико-биологических проблем, занимается научными исследованиями, пишет книгу “Академия выживания... вне Земли”.
— Вы так упорно шли к своей цели... Наверное, с детства мечтали о космосе?
— Я был 15-летним мальчишкой, когда запустили первый спутник. Тогда все только об этом и говорили — на закате мы с друзьями искали его в небе, мастерили приемники, чтобы поймать сигнал... О полетах человека в то время еще не думали — известие о Гагарине застало меня уже на третьем курсе мединститута. А в 1964 году я узнал о первом в мире полете врача-космонавта — и что-то тогда во мне шевельнулось. У меня в институте как раз было распределение — очень захотелось попасть в НИИ, который занимался космонавтикой. Но меня туда не взяли. А через три года вдруг пригласили поработать в Управление космической медицины. Летом, во время аспирантского отпуска, я предложил себя для участия в эксперименте, изучающем влияние невесомости на организм. Отбор для участия в эксперименте был почти как у космонавтов. Мой начальник Управления профессор Николай Гуровский, который отбирал Гагарина, тогда сказал мне: “Ты мог бы подать заявление на участие в космических исследованиях”. У меня после этого крылья выросли...
— Как отнеслись близкие к вашему решению стать космонавтом? Ведь в то время вы уже были женаты.
— Близкие об этом ничего не знали: эксперимент был секретным. Я даже не мог толком объяснить жене, почему три месяца провожу в клинике и почему ей нельзя меня навещать. Зато уже через год меня допустили к спецтренировкам. Я вошел в отряд Института врачей-космонавтов-исследователей (кроме меня, в нем было еще 7 человек). Мы ездили по аэрокосмическим предприятиям, изучали технику. И все время я ждал: когда полечу? Обнадеживало то, что тогда начали готовить к запуску в космос трехместные экипажи, и третье место бронировалось специально для врача-исследователя. Но шли годы, а это место все никак не появлялось.
В 1978 году меня пригласили на подготовку в Звездный. Опять блеснул луч надежды: в то время находилась в полете станция “Союз-6”. В системе терморегулирования на борту произошла авария, и существовала опасность выхода токсических веществ в кабину. В экипаже нужен был врач — чтобы в случае чего оказать экстренную помощь. Но тот полет так и не состоялся. В следующий раз надежда полететь появилась только в 83-м — я стал дублером врача Атькова, который 8 месяцев изучал на орбите влияние невесомости на сердечно-сосудистую систему. Для меня это был тяжелый период: в отряде испытателей я остался один, остальные врачи не выдержали ожидания и ушли. Или их “ушли”.
— Но вы все-таки дождались своего звездного часа...
— В 1988 году я впервые отправился в космос. Ощущение было фантастическим. На собственной шкуре я мог ощутить все то, что изучал на Земле теоретически, стали очевидными какие-то ошибки. Приходилось на ходу корректировать и системы тренировок, и рацион питания. Например, в космосе выявлялись новые группы мышц, которые страдали в невесомости, — предусмотреть это на Земле было невозможно. За 241 сутки полета я провел около 400 экспериментов. Первые четыре месяца на орбите я провел с Титовым и Манаровым, вторые — с Волковым и Крикалевым. Подготовка к этому полету началась в конце 1986-го. Тогда институт вплотную изучал возможность полетов на Марс. Предполагался полуторагодовой полет, но техника подкачала (не был готов модуль “Квант-2” с новыми системами жизнеобеспечения, сауной и душем на борту), пришлось сократить его до восьми месяцев.
— Жизнь в замкнутом пространстве с одними и теми же людьми накладывала отпечаток на психику? У вас были нервные срывы?
— Ой, да ну что вы! Я летал с такими интереснейшими, уникальными людьми — с ними было очень легко в общении. К тому же я врач, знаком с азами психотерапии, в случае чего мог сгладить ситуацию. При неудачно подобранном экипаже могут быть слабые звенья, но у нас таких не было. И после этого полета у меня родилась убежденность: летать можно бесконечно долго! Главное — компенсировать дефицит земного притяжения интенсивными физическими нагрузками.
После полета я стал в институте заместителем директора по науке и заместителем руководителя полетов по медицине в центре управления полетами, руководил экспериментами, обучал молодежь... Но все это время мне хотелось полететь еще раз. И мысль “как это сделать?” не давала покоя. В 1992 году о длительных полетах уже никто и не вспоминал — тогда было не до того. И вот весной мы встретились с американскими астронавтами — они интересовались опытом наших длительных полетов, собирались побить наши рекорды. Россия много бы потеряла, если б они нас опередили — и в деньгах, и в плане престижа. Вот тогда-то у меня появилась идея улететь в космос надолго, чтобы доказать: полет на Марс возможен. И что, пробыв так долго в космосе, человек способен сохранить и умственные, и физические силы. И что по прибытии на Марс ему не понадобятся носилки. Я сам инициировал этот полет и сам согласился улететь на полтора-два года. И пообещал, что вернусь и буду ходить. Второй полет недотянул до двух лет: тогда в полеты на станцию “Мир” была уже забронирована очередь американцев. Впрочем, и четырнадцатимесячный опыт доказал, что люди могут долететь до Марса и работать на его поверхности. Ведь сила притяжения на Марсе 0,38 земной.
— Наверное, тяжело провести в невесомости столько времени?
— Как ни странно, для меня этот полет был очень легким. И очень интересным. За несколько месяцев до него я остался без дублера: один из них не выдержал подготовки, другого направили руководить срочным экспериментом. Такая ситуация возникла впервые в истории: знали б вы, как все меня берегли! Пылинки сдували, чихнуть при мне боялись, даже на Новый год домой отпускать не хотели! Я летал в составе трех экспедиций, мимо меня проходила череда людей, и ко всем приходилось адаптироваться. Я общался в космосе и с иностранцами (изучал влияние языкового барьера), и с мусульманами, и даже полгода провел с женщиной-космонавтом Еленой Кондаковой. Кстати, это был первый случай изучения влияния условий длительного полета на женский организм. За 437 дней я провел свыше 600 экспериментов. Когда меня спрашивают, была ли у меня депрессия, я отвечаю: не до того было!
— Видимо, у вас уникальное здоровье, если вы смогли это выдержать?
— Суперменов от природы не бывает. Да, я крепкий, но организм подкрепляют только постоянные изнурительные тренировки: два часа, литр пота и два килограмма веса в день. Чуть схалтуришь — это обязательно скажется в полете или при приземлении. Были случаи, когда великие космонавты выходили из корабля в горизонтальном положении и сразу попадали в реабилитационный центр. На борту надо заниматься до седьмого пота — в замкнутое пространство должно выделяться не менее полутора литров влаги. Иначе сами же останемся без воды: системы жизнеобеспечения на космической станции доводят пот до кондиции, и он становится чище, чем московская вода. К тому же эта регенерированная вода содержит ионы серебра, как “святая”.
Все 20 лет, пока я ждал своего первого полета, я был обязан сохранять форму. Поэтому из космоса вышел как огурчик, даже здоровее, чем был на Земле, — это мне жена сказала...
— Удивительно, но вы, такой здоровый человек, покуриваете?!
— Ничто человеческое мне не чуждо — в период тренировок, конечно, ни-ни, а так можно и побаловаться. Важно не зацикливаться на своем физическом состоянии, иначе поедет крыша.
— Так когда же все-таки полет на Марс состоится?
— Думаю, лет через двадцать. До этого времени длительных полетов в космос уже не будет. Осталось решить одну проблему — как избежать влияния радиационной опасности во время полета. Не исключено, что суммарная доза радиации, полученная космонавтом во время полета, может быть смертельной. Но эта проблема уже решается конструкторами: можно сделать толстые свинцовые стены у корабля, от радиации может спасти заслон из воды. Но главную проблему мы уже решили.
— Можно надеяться, что первыми на Марс полетят наши космонавты?
— Скорее всего это будет международный проект: одна страна такую экспедицию не потянет. А мне к тому времени будет уже лет восемьдесят, и, конечно, на Марс я полететь не смогу. Хотя считаю, что в такую экспедицию нужно отправлять людей опытных и пожилых — за пятьдесят. Почему? Старшее поколение может пожертвовать собой ради науки и закончить свою жизнь славно. Если бы у меня сейчас была такая возможность, я бы обязательно полетел на Марс, несмотря ни на какой риск. А так — мечтаю об одном: дожить до того момента, проводить экспедицию и пожать руки космонавтам, когда они вернутся. А может, когда-нибудь полетит мой внук Александр, который родился во время моего первого полета. Сейчас он увлекается компьютерами и говорит мне: “Дед, я подумаю...”
