Одни с ностальгией писали, как, сидя на подоконниках или на лавочках перед домом в окружении поклонниц, декламировали стихи поэты. Другие не испытывали почтения к тому, что происходило в бурлившем котле советской литературы: «Хрен цена вашему дому Герцена». Это убеждение Маяковского.
При чем тут Герцен?
На столбе забора усадьбы сохранилась редкая по форме круглая мемориальная доска. Внутри медальона автор памятника Гоголю Николай Андреев изваял суровый бородатый профиль с датами «1812—1870—1920» и надписью «А.И.Герцен». Две первые — время жизни. Третья дата — год, когда установили памятную доску, приуроченную к пятидесятилетию со дня смерти писателя. Взявшие власть коммунисты ценили его не столько за прозу, философию и «Былое и думы», сколько за то, что боролся с самодержавием и, по словам Ленина, создал вольную русскую прессу за границей, в чем его великая заслуга.
В год нашествия французов в доме богатого вельможи Александра Алексеевича Яковлева родился племянник Александр, названный в его честь, но не ставший Яковлевым. Фамилию Герцен, что в переводе с немецкого — «сердце», придумал отец, поскольку сын появился на свет в незаконном браке с немецкой девушкой Луизой, привезенной им в Россию из поездки по Европе.
Дядя Герцена, действительный статский советник и камергер, достиг пика карьеры в 1803 году. При Александре I служил обер-прокурором Священного синода. Ведал всеми делами Русской православной церкви, поскольку патриарх Московский и всея Руси волею Петра до 1917 года не избирался.
Как писал племянник, «за ссоры с архиереями он был отставлен, за пощечину, которую хотел дать или дал на официальном обеде у генерал-губернатора какому-то господину, ему был воспрещен въезд в Петербург. Он уехал в свое тамбовское имение; там мужики чуть не убили его за волокитство и свирепости; он был обязан своему кучеру и лошадям спасением жизни».
В Москве жизнь протекала в «разврате и праздной пустоте» в доме, купленном перед войной 1812 года. Три больших зала украшали картины и зеркала, «необыкновенная мебель, всякие редкости, стенные часы, будто бы купленные Петром в Амстердаме». Обстановка напоминала племяннику и крестнику Оружейную палату Кремля. Редкости дополняла богатая библиотека. С хозяином дома из-за его несносного характера родственники прервали отношения. При здравствовавшей жене Яковлев завел в доме «крепостную сераль», превратил подневольных девушек в наложниц, притеснял домовых слуг и разорял крестьян.
Когда запрет на въезд в Петербург сняли, Яковлев жил в столице. В жутком наводнении 1824 года провел несколько часов в ледяной воде, затопившей карету, заболел и умер на радость крепостным. Его сын Алексей был полной противоположностью отцу. Став наследником, отпустил невольниц, снизил наполовину тяжелый оброк, простил крестьянам недоимки и «даром отдал рекрутские квитанции, которые продавал им старик, отдавая дворовых в солдаты».
Дом на Тверском бульваре и после пожара 1812 года оставался за Яковлевым. Когда его не стало, Александр посещал двоюродного брата Алексея. В «Былом и думах» называет его Химиком. В двухэтажном доме вдова занимала одну комнату, сыну хватало двух. В одной жил, в другой — денно и нощно занимался химией, превратив ее в кабинет с тиглями, склянками, ретортами, где «царил микроскоп Шевалье». В этой комнате началась жизнь Александра, а в доме на Тверском бульваре родилась его жена Наталья, дочь Яковлева.
Благодаря беседам с Химиком, рекомендованным им книгам Александр изучал в Московском университете физику и математику. Но литературу и политику не бросил, несмотря на увещевания двоюродного брата, чем и прославился.
Когда с Тверского бульвара Химик переехал, дом перешел к некоей «Надежде Сергеевне, дочери Кроткова» и ее сыну. Известность пришла к их владению в начале
Константину Аксакову адресовал эпиграмму:
Нововведений всех опасный, явный враг,
Ты возлюбил браду, возненавидел фрак...
Другу поэту Николаю Языкову посвятил подобную:
Рубаха, мурмолка, поддевка
Не удались, нам в них неловко.
По пятницам с женой, славившейся красотой, умом и «приветливостью нрава», радушно встречал гостей. Ими были все, кто составлял славу России, — поэты и писатели, артисты, профессора. В литературный салон Свербеева приходили Пушкин и Боратынский, Лермонтов и Гоголь, Чаадаев и Герцен, западники и славянофилы, долго не порывавшие дружеских отношений благодаря доброжелательному хозяину дома.
— Вся моя слава в чувстве меры, виги называют меня торием, а тории — вигом, — под ними подразумевал Свербеев два течения русской общественной мысли. Одни видели Россию самобытной, идущей своей дорогой. Другие тяготели к Западной Европе, ее свободам, государственному устройству. Жаркие споры о крестьянской общине, крепостном праве, конституции, православии как единственном правильном христианстве завершались щедрым угощением. Но не по-московски со сменой обильных блюд, а на европейский манер, усвоенный Свербеевым за границей. Блюда с холодным ростбифом запивались чаем с вареньем, сахаром и печеньем. Кучера, поджидавшие господ, пили чай с бубликами.
К дому притягивала многих прекрасная Катерина. Как пишет современный биограф, «Вяземский, Чаадаев и Александр Тургенев оспаривали друг у друга в начале
И полн таинственной отрады,
Усердно вам приносит он
Свои потупленные взгляды,
Смутившуюся речь и робкий свой поклон.
Неожиданно для друзей литературный дар Свербеева проявился в 57 лет, когда он опубликовал воспоминания о покойном друге Чаадаеве, чьи «Философические письма» читались и обсуждались в его салоне. На
Уехав за границу лечиться, Свербеев диктовал по настоянию дочери до смерти в 75 лет «Записки», надеясь, что их прочтут дети и внуки. Дочь опубликовала сочинение отца спустя четверть века. Но с тех пор «Записки» считаются одним из самых ярких мемуаров о Москве первой четверти XIX столетия. На них ссылаются все, кто пишет об этом времени. Необыкновенная память и талант беллетриста помогли воссоздать образы современников, жизнь дворян и крестьян «по обычаю», а не «по закону». Свербеев хотел показать русского человека «во всех его видах и со всеми качествами и противоречиями». Ему это удалось. То, что надиктовано на восьмом десятке жизни, оказалось его главным делом.
Как уже известно читателям «МК», последней владелицей усадьбы на Тверском бульваре, 25, была потомственная почетная гражданка Найденова. До нее дом с флигелями побывал в разных руках — вдовы ротмистра Анны Козловой, вдовы майора Надежды Толстой, жены титулярного советника Марии Столпаковой, фабриканта мебели Рафаила Левиссона. Они нарастили этаж, производили перепланировку, сдавали помещения под квартиры и конторы — Товариществу ситцевой мануфактуры А.Гюбнера, купцу А.Бутикову, торговавшему шерстью, Московскому губернскому акцизному управлению. Места хватало многим «установлениям». Все канули в Лету в 1918 году за редким исключением...
После революции в дом переехало товарищество «Братья А. и И.Гранат», обеспечившее себе долголетие публикацией в
Энциклопедистов не потревожили, и когда владение перешло писательским союзам. «Гнездом весьма несхожих пернатых стал этот дом» — так назвал «Дом Герцена» один из завсегдатаев. Своим его считали Всероссийский союз поэтов, объединения «Кузница» и «Федерация». Здесь сходились авторы журналов «На литературном посту» и «Литературный критик». В большом зале собирались «Литературный особняк» и «Литературное звено»... За большим круглым столом, покрытым синим сукном, доставшимся от прежнего мира, читали и обсуждали стихи и рассказы. Самой преданной делу партии считала себя воинствующая Российская ассоциация пролетарских писателей — РАПП, получавшая указания ЦК ВКП(б) на Старой площади. Самым крупным являлся Всероссийский союз писателей, куда входили «попутчики», к ним относили литераторов, сдержанно относившихся к советской власти.
На первом этаже «Дома Герцена» поместился закрытый писательский ресторан. «По справедливости он считался самым лучшим в Москве», — сказано о нем в «Мастере и Маргарите». Столики размещались в двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами. На каждом столике помещалась лампа. Попасть сюда любой не мог. «Качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве как хотел», — заключал описание этого заведения времен нэпа Булгаков. (Подобными лучшими в советской Москве были закрытые рестораны ЦДЛ и ЦДЖ, куда не членам Союза писателей и Союза журналистов вход был закрыт.)
Когда ушли из «Дома Герцена» творческие союзы, здание осталось за писателями. Здесь для «воспитания новых писательских кадров из рабочих и крестьян» правительство СССР по давней идее Максима Горького основало первый в мире Литературный институт его имени.
Тридцать избранных начали занятия 3 декабря 1933 года. Спустя четыре года среди выпускников получил диплом будущий автор гимнов СССР и России Сергей Михалков, к тому времени прославившийся «Дядей Степой». По случаю
«Выходит, Сергей Владимирович, у вас глубокие связи с монархическим прошлым», — заметил я. На что Михалков возразил: «Но воспитан я советской страной, советской школой, советской средой, советским обществом».
В свою очередь я сообщил патриарху, о чем ему родители не поведали: «Не случись революция, вы бы стали хозяином самого большого жилого дома на Волхонке, 6. Во „Всей Москве“ за 1917 год домовладельцем указан ваш отец — „Михалков Влад. Алдр. п. дворянин“. То есть потомственный дворянин».
После революции обездоленный отец трех сыновей занялся птицеводством и уехал подальше от собственности и Кремля, где его сына Сергея принимал Сталин, вручали ордена и медали...
Литературному институту бывшие студенты посвятили воспоминания, числу которых может позавидовать любой университет.
Мир овален, цветен и огромен,
Где бы ни ходить нам, ни летать,
Только вечно помним мы о доме
На Тверском бульваре, 25.
Я вот тоже вечно помню старое здание Московского университета на Моховой, где в мои годы помещался факультет журналистики, но ничего хорошего вспомнить о нем не могу. А студенты Литинститута своих наставников чтят, потому что ими были не косноязычные редакторы с подмоченной репутацией, а мастера культуры. Семинары вели Леонид Леонов, Константин Паустовский, Константин Федин, Михаил Светлов, живые легенды.
Бывший студент Юрий Трифонов посещал семинары прозы Паустовского и Федина. Обычные университетские дисциплины — история, языковедение, философия, иностранные языки — его не особенно интересовали. «Зато многочасовая болтовня, крики, споры на семинарах — о, это были звездные часы моей жизни». После занятий студенты «брели измученные к „Бару номер четыре“, где пили пиво и ели раков...»
«Старый дом, где помещался наш излюбленный „Бар номер четыре“, украшение Кольца, — несколько лет назад снесли», — писал Юрий Трифонов в 1980 году. Радовавшее студентов питейное заведение помещалось на углу Сытинского переулка, в двухэтажном доме под номером 29, пережившем пожар 1812 года. До революции в нем была кофейня «Европа».
Авторы Генерального плана развития г. Москвы 1971 года и «отцы города» дом не пощадили.
