Сколько себя помню, моя жизнь всегда была связана с сигаретами.
Отец курил, курил страшно.
На столе дома лежала стопка «Примы» — не пачка, а именно стопка — десять пачек папирос, перетянутые белой полоской бумаги. Отец курил так: он брал папиросу и выкуривал ее до окурка, потом от этого окурка зажигал следующую папиросу и курил дальше. И так с утра до вечера. В советские времена с «Примой» иногда были перебои, и тогда на столе вырастала стопка «Казбека». Я рассматривал романтичный рисунок на упаковке, где над горами реял гордый кавказец на горячем коне. Но отец рвал красивую упаковку, мял папиросу, и романтика превращалась в сизый дым. На столе стояла консервная банка из-под «бычков в томате» — ее отец использовал в качестве пепельницы.
Подышав сизым дымом, я бежал гулять на улицу, где окурки, которые почему-то тоже называли «бычками», окружали меня повсюду. По ним можно было узнать место остановки трамвая — пассажиры бросали на землю торопливо докуренный окурок за секунду до входа в дверь. «Бычками» был усеян вход и в любую советскую контору — курили как в комнатах, так и тут на улице, промахиваясь мимо необязательной урны.
Днем мама меня вела в парикмахерскую. Я располагался на деревяшке, которую ставили на подлокотники кресла, чтобы сидеть выше и отражаться в зеркале, и меня стригли «под полубокс». В парикмахерской курили как свободные мастера, так и ожидавшие стрижки посетители. Окурки клали в ту же банку из-под консервов, чуть наполненную водой, чтобы окурок гас. От контакта табака с водой вонь была еще ужасней.
В школе, где я учился, учителя курили в учительской, а школьники во дворе, чуть за углом, на спортивной площадке, так что вся она была усеяна окурками, которые школьники называли не «бычками», а чинариками.
Несмотря на разницу в названии, вонь была везде одинакова, и она же встречала меня, когда я возвращался домой. Мать ругалась с отцом и открывала форточки, но табачным запахом пропиталось все — он был неустраним, так что запах окурков в консервной банке для меня такое же устойчивое воспоминание детства, как запах прибитой пыли после легкого дождя или аромат ленинградских духов «Вечер», которые любила мама.
Все, кто встречал меня в первый раз, спрашивали, не курю ли я — так отдавала папиросами моя одежда и буйные в то время волосы.
Но я-то не курил!
Далее — институт, привычная консервная банка на кухне общежития возле форточки. Металлическая крышка банки умело обернута вокруг трубы батареи, в воде на донышке плавают привычные «бычки». Все стараются курить в форточку, но сквозняк гонит табачное облако назад к плите, где я жарю яичницу. У форточки курят одновременно человек пять, так что яичница получается «с дымком».
Потом — работа, поездки по советской стране. Какая прекрасная страна: сколько разных городов, сколько новых лиц! Но в любом городе, в любом поселке знакомая родная картина: консервная банка с плавающим окурком под слабым призывом на висящей бумажке «Не курить! Не сорить!».
Потом — женитьба и жизнь в съемной квартире. Многоквартирный дом: знакомые банки «бычков в томате» висят между этажами возле мусоропровода, но, видимо, и этого не хватает — сигаретные бычки перед входом в дом и даже в лифте.
Вот эти бычки в лифте меня и сломали!
Сломали меня — самого терпимого человека в мире, человека, прожившего с окурками-«бычками»-чинариками всю сознательную жизнь и считавшего вонючую консервную банку обязательной частью бытия.
Помню, как ехал в этом лифте, смотрел на окурки на полу и вдруг подумал: а почему, собственно, они тут?
Но вопрос мой был не только про то, что в «общественных местах сорить нехорошо».
Я спросил себя: а почему наши дороги вообще пересекаются?
Однако вот тут необходимо одно важное замечание.
Однажды, во время первой поездки в Америку, меня в Вашингтоне повели в технологический музей. И там среди красивых моделей самолетов в натуральную величину, заспиртованных животных и карт звездного неба был стенд, на котором лежали легкие человека. Не макеты, а настоящие. Вернее два «комплекта» легких — обычные и курильщика. Обычные легкие были телесного цвета, а курильщика — черные. Рядом была надпись, где жестко, чисто по-американски, объяснялось, что вот этот, второй человек, умер от рака легких — раковая ткань стала заменять в легких обычную, она не могла далее усваивать кислород, и этот человек просто задохнулся.
Я видел, как многие отходили от этого стенда с черными лицами — это была абсолютная по воздействию агитация против курения.
Вы можете подумать, что я хочу выкрикнуть: знайте, курильщики, это будет и с вами!
Ничего подобного! Конечно, известно, что курение вредит здоровью и учащает онкологию, но — ирония судьбы — именно мой отец, не выпускавший окурок изо рта, прожил 85 лет и умер совсем не от рака легких. Правда, последние пятнадцать лет он был слепым, и слепота была вызвана именно курением — это подтвердил покойный Святослав Федоров, в клинику которого я водил отца.
Конечно, можно сказать, что хрен редьки не слаще, но я не спешу осуждать «вредные привычки». Во-первых, некоторые действительно любят курить, это их сознательный выбор — они считают, что жизнь одна и от нее нужно получать максимум удовольствия. Во-вторых, я, никогда не куривший, вижу на примере моих друзей, как тяжело бросить курить. Знаю, как они лепят никотиновые пластыри, как пытаются настоящие сигареты заменить электронными, как ходят на «гарантированное избавление от сигарет за пять сеансов», как читают бестселлеры, которые «прочитал — и бросил».
Уважая моих друзей и руководствуясь теорией Макаревича, что каждый «имеет право на то, что слева, и на то, что справа», я отвергаю демагогический призыв, что сигареты надо полностью запретить. Да, курильщики — это меньшинство, но меньшинство, также требующее уважения.
Но я, некурящий, также требую уважения к себе. Поэтому хочу просто максимально разойтись дорогами с той самой консервной банкой, с необходимостью ежедневного и обязательного созерцания окурков, плавающих в воде, с вдыханием их тошнотворного запаха.
Я признаю право курящих, но прошу обеспечить и мои права.
Для этого уже много сделано: курить запрещено в самолетах, во многих офисах, в аэропортах оборудованы курительные комнаты с мощной вентиляцией, а в ресторанах для курильщиков предлагают отдельный зал.
На толерантном Западе курить на улице стало просто неприлично, а для тех, кому очень хочется немедленно затянуться сигаретой, планируют поставить специальные кабины. Бросил монетку — вошел и кури, причем дым и запах на улицу не выходят.
В ужесточении правил в отношении курильщиков, предлагаемом государством, есть вещи, для меня не очевидные. К примеру, повышение цены на сигареты — по-моему, это глупость. Прямой корреляции тут нет — мои курящие друзья на Западе после повышения цен не стали курить меньше. Кроме того, табачная зависимость — это не вредная привычка, а болезнь, как ни крути. И если бы государство одновременно с повышением цен предлагало полное и гарантированное излечение, то это было бы логично: глотнул таблетку — и забыл о сигаретах. Тогда бешеные деньги за табак платили бы только его совсем уж отъявленные фанаты, что логично. Но сейчас это приведет лишь к обнищанию малоимущих семей — у курильщиков в подобных семьях нет денег на дорогостоящие «курсы отвыкания».
Однако есть в предлагаемых антитабачных мерах самое важное — полный запрет рекламы сигарет и полный запрет курения в общественных местах. И вот это я поддерживаю целиком и полностью.
Зло, я уверен, рекламировать нельзя. А сигареты — зло!
А вторая часть еще важнее.
Если дома курят мои знакомые — я могу туда не ходить.
Если девушка познакомилась с симпатичным парнем, но он лыбится ей желтой никотиновой улыбкой, она может бросить его.
Если сизый дым стоит в ночном клубе — есть другой клуб.
Мы с вами отовсюду можем уйти, кроме того, что называется «общественные места» — там, где мы вынуждены быть все и одновременно — в государственных институтах, в бизнес-заведениях, в местах развлечений и в тех же самых подъездах домов. Там — особенно!
Жить с сигаретой — это личный выбор каждого, но я не хочу, чтобы мои и ваши дети ежедневно вдыхали сизый дым и любовались консервной банкой, прикрученной к батарее в подъезде. Эта недобрая традиция в современной России должна быть прервана.
Давайте скажем так: жизнь часто заставляет нас расставаться с очень дорогими сердцу людьми или вещами.
Так неужели мы не сможем сделать над собой усилие, чтобы наконец расстаться с набитой «бычками» консервной банкой?
Неужели не заставим себя сделать выбор, чтобы это жестяное зло, наполненное окурками и зловонием, осталась в прошлом?
