Обычно, когда говорят о «незабываемом», имеют в виду нечто грандиозное, великое, сотрясшее и потрясшее сознание: cобытие, изменившее жизнь или оставившее неизгладимый след в душе, экзотический пейзаж, увиденный однажды и с тех пор стоящий перед глазами, это может быть встреча с ярким человеком или прикосновение к гениальному произведению искусства. Я говорю о другом. Рядом с подобными, безусловно, интенсивнейшего эмоционального наполнения мгновениями в памяти угнездились эпизодики вовсе не столь масштабного свойства. Они с течением лет не блекнут, не стушевываются, не отступают в тень, а напротив, обретают все большую значимость.
ЛЮБОВЬ
Мы с мамой обмениваем квартиру и, заранее созвонившись, приходим по адресу, который нас устраивает. В просторной комнатушке сидят он и она. Возраст — студенческий. Они открыли нам дверь и тотчас сели к столу, на котором разложены учебники. Эти двое занимаются, возможно, готовятся к сессии (сам студент, я это прекрасно понимаю). Каким образом передаются от человека к человеку флюиды? Я чувствую: этим двоим до обморока не терпится нас спровадить. И не за книжки они тогда засядут. До сих пор исходившие от них биотоки ощущаются моей кожей при воспоминании о том, как меняли квартиру.
ПОЦЕЛУЙ
Возле памятника Нансену целуются парнишка и девушка — красивые, модно одетые, стройные. Целуются и не могут оторваться друг от друга — будто пьют воду из хрустального родника.
А на газоне сидит и смотрит на них во все глаза юный дворник в оранжевом жилете и тяжелых ботинках. И не способен отвести взгляд. Жадно ловит каждый миг этой упоенной страсти. Он в своем далеке, откуда приехал в столицу, ничего подобного, конечно, не видел и теперь взахлеб приобщается к цивилизованной жизни.
СИЛОМЕР
На дорожке возле пляжа — автомат. Опускаешь монетку, сверху свешивается боксерская груша, бей по ней — и бегущие цифры покажут силу твоего удара. Подошли парень и девушка. Он высок, она — пигалица. Он ударил — слабо, счетчик показал 514. Она — кто бы мог подумать? — выбила 951. Кавалера заело. Еще попытка — и ему удалось выбить 950. Всего на единичку меньше. Она снова ударила после него, мне кажется, специально еле-еле — 720. И они, довольные, ушли.
За ними наблюдал стоявший поблизости мужчина. Подошел, опустил монетку, груша не выкатилась и не повисла. Опустил еще одну. Ничего. Постучал по аппарату. Не сильно. Потом сильней. Потом грохнул кулаком. Никакого эффекта. Ушел, опустив плечи, огорченный. Побежденный машиной.
ДУХОБОРЫ
На теплоходе «Илья Репин» я ехал с канадскими духоборами до Углича. Построенный до войны в Австрии, теплоход казался новеньким по сравнению с «Леонидом Собиновым», на котором я совершал зимнюю поездку по Средиземному морю. Там были тесные, темные каюты, поэтому постоянно казалось, что задыхаюсь. На «Репине» каюты имели огромные витринные окна, это давало возможность любоваться пейзажами, не выходя на палубу. Конечно, без медвежьей неуклюжести и медвежьего же желания услужить не обошлось: в холле, где стояла конторка и дежурная принимала и выдавала ключи от кают, по стенам были развешаны репродукции картин художника, чье имя носил корабль. Особенно сильное впечатление производили портрет Мусоргского в белой горячке и «Бурлаки». Очень эти произведения способствовали поднятию настроения отдыхающих.
Кормили ужасно. Да плюс к этому духоборы были вегетарианцами, пришлось договариваться на кухне, чтобы для них готовили что-нибудь специальное: салат из огурцов, оладьи, вместо колбасы сыр. За обедом я убеждал канадцев, что котлеты, обозначенные в меню как «свиные», на самом деле изготовляются так: берется буханка черного хлеба и буханка белого, из них делают фарш. А мясо не кладут. И хотя наверняка было так, как я говорил, канадцы есть отказывались.
ПАРОХОДИК
Пароходик с названием «Германия» швартовался в ночной час у набережной маленького хорватского городка. Очередь пассажиров уже издали показалась мне странной. Приблизившись, я увидел: все они инвалиды — кто хром, кто наделен плохой координацией, у трапа стояла слепая женщина с собакой-поводырем. Слепая, отправляющаяся в ночную морскую прогулку дама — не нонсенс ли? На ее лице, как и на лицах других участников предстоящего путешествия, играла улыбка, схожая с теми, которые видишь на лицах детей, ожидающих рождественских сказочных подарков.
Инвалиды без толкотни и шума поднялись на борт, разместились на корме и на носу судна, кто-то спустился в нижнее остекленное помещение.
Возможно ли увидеть такую картину и такую заботу об ущербных в нашей стране?
ВРАГ
Он был моим врагом. Однокурсником по журфаку. Но однажды вдруг подарил мне (ни с того ни с сего) книгу Булата Окуджавы «Глоток свободы» и сразу сделался моим другом. Неслыханная щедрость! Широта!
Так я относился к книгам. А под их влиянием — и к людям. Книги определяли и меняли взгляды, правили всем.
ЗАБЛУЖДЕНИЯ ДЕТСТВА
В детстве я думал, что ананасы растут на деревьях. И мало что знал о винограде. «А кисти спелые, как яхонты, горят...» Я долго не мог зрительно представить эту строку из басни Крылова. Потому что видел только зеленый виноград. Не ведал: бывает алый и оранжевый. Да ведь и бананы были в Москве моего детства невиданной роскошью.
А еще я верил, что быки бросаются на красное. Гораздо позже узнал: они не различают цвет, реагируют на движение — мулеты или тореадора.
Мне подарили красный велосипед, и я боялся выезжать на нем за пределы дачи, потому что на лугу паслись коровы под предводительством злого быка.
А ведь как привольно мог в те дни покататься!
Кроме того, я неправильно истолковывал заповедь храбрецов: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Мне казалось, в этой сентенции нет для воина выбора, нет альтернативы. «Грудь в крестах» — понятно, это — георгиевский кавалер, награды звенят и сияют на груди, а вот «голова в кустах» никак не ассоциировалась со смертью. Отрубленная, валяется, и вся в крови... Нет, так я не думал. Мне казалось — это трус отсиживается в кустах и наблюдает за происходящим боем из укромного, безопасного места. Так ведь и говорили: «отсидеться в кустах». А разве хорошо отсиживаться? Нет, прятанье не для героя! «Кусты», их образ, перевешивали, превалировали над «головой».
СОЮЗПЕЧАТЬ
Попробуйте сказать, что в детском фольклоре образно не отражаются реалии окружающей жизни!
Вот какие стишки сочиняют сегодня в детских садиках:
Спи, моя гадость, усни,
Завтра проснешься в крови,
Ушки на полке лежат,
Глазки в кастрюльке кипят...
Во времена моего детства самодеятельная поэзия была другой.
«Союзпечать» — говно качать.
Мальчишки насосом, а девчонки носом
— так дразнились мы, еще плохо понимая, что такое «Союзпечать».
Позже я уловил в той дразнилке недетский смысл: газетно-журнальная продукция и правда растекалась по умам читателей нечистотами лживых, фарисейских публикаций...
СМЕРТЬ
В одном эпизоде своей жизни никак — даже по прошествии значительного количества лет — не могу разобраться и поставить точку, прийти к окончательному выводу.
Речь о смерти моего деда Петра. Меня не было в Москве, когда ему (как позже выяснилось, от меня это долго скрывали) сделали инъекцию не того лекарства, которое следовало вколоть.
Ринулся в аэропорт. Вместе со мной туда же поехал мой коллега, журналист (назовем его инициалом К.), которому необходимо было срочно отправить в Москву любовницу, потому что навестить его, находившегося на отдыхе, внезапно решила жена.
К. опередил меня, и я не сумел улететь сразу: единственное свободное место он успел заполучить для своей подружки. Он, разумеется, знал, что я лечу к умирающему, но на кону стояло его семейное благополучие. А это немало значит и вряд ли перевешивает по важности уход отжившего свое старика. Ну не попрощается внук с дедом, невелика потеря!
Я готов оправдать своего коллегу. Живой думает о живом. Но сомнения все же возникают. Может, ему все же стоило поступиться своей отчаянной интимной ситуацией ради того, чтобы дать возможность близким людям последний раз увидеться и поговорить? До сих пор не знаю ответа... Как должен был вести себя я? Ворваться в самолет, разораться, выгнать из него и без того униженную девчонку?
Но кто меня в тот самолет впустил бы?
Я прибыл домой с опозданием на несколько часов. Мне говорили: дед до последней минуты смотрел на дверь, ожидая, что я войду. И вот то, что он, беспомощный, уходящий навсегда, не знающий, почему я не прилетел, отчаянно меня ждавший, не получил последнего облегчения — не дает покоя. Вот за это его оказавшееся безнадежным ожидание — с кого мне спросить? Ведь умерший уже ничего ни с кого никогда не спросит.
В ПИОНЕРЛАГЕРЕ
Я вспоминаю: в пионерлагере, не в том чистеньком и благостном, анапском, на берегу моря, который собирал актерских детей из столицы, а в другом, подмосковном, грязноватом, от какой-то торговой организации, куда я случайно попал и откуда через неделю сбежал, — вот чему я стал свидетелем: после отбоя, в темноте, когда мы, мальчишки, засыпали, вдруг распахнулась дверь, и в палату вбежала вожатая нашего отряда, молоденькая приятная блондинка, очень серьезная, за ней гнался и тоже ворвался к нам повар, наглый, разбитной, черноволосый. Он настиг и облапил ее, она отбивалась, он хохотал... Потом он ушел, она посидела с нами, опустившись на одну из кроватей, всплакнула...
Куда ей было деться от него — в том изолированном мирке-пространстве? Кому пожаловаться? И могли ли мы, дети, ее защитить? И хотели ли защитить? Если через несколько дней один из соотрядников рассказал, как подсматривал в щелочку за ней, моющейся в бане? Вот какую жизнь — неожиданную, недистиллированную, — я увидел в том пионерлагере. Я о такой не догадывался. Мне старшие о такой ничего не говорили.
* * *
Ну а в Анапе, в привилегированном пионерском заповеднике, когда нас повели мыться и мы разделись, оказалось: у Гарика Савкина к концу пиписки прилип свалявшийся комочек пыли. Миша Савостьянов хотел этот комочек отлепить, а Гарик думал, что тот его хочет схватить за пиписку, и убегал, уворачивался. Не понимал: о нем заботятся, хотят добра.
