КЛУБ «12 СТУЛЬЕВ»
Я видел, как вьются вокруг популярнейшей «Литгазеты» писатели, как мгновенно меняют планы и соглашаются на любые компромиссы — лишь бы их упомянули хоть строчкой — в обзоре, статье, рецензии, лишь бы увидеть свою фамилию и название своей книги в перечне замеченных и отмеченных. Сколькие из тех, кого числил независимыми и гордыми, на глазах превращались в жалких просителей, вползали в кабинеты литгазетовских начальников буквально на брюхе или входили, переломившись в подобострастии пополам... Действительно независимыми были очень немногие... Владимир Орлов (автор «Альтиста Данилова», отказавшийся преподносить свои книги литгазетовскому начальству, хотя я ему это предлагал и готов был организовать процедуру дарения), Юрий Нагибин, который в ответ на предложение написать для «ЛГ» статью ответил: «Ваша газета меня обосрала, ничего для нее делать не буду».
Приходили, приносили подарки. Взятки. Важно было напечататься любой ценой. Ради чего? Чтобы прославиться на пять минут? Неужели настолько сладка минута известности? И разве всегда те, кто прославлен при жизни, остаются существовать в веках? Сколькие кумиры, чрезвычайно популярные и громкие, были — после смерти — забыты начисто! Стоит ли лебезить перед современниками? Уж если пытаться угождать, то потомкам.
То, что происходило на 16-й странице «ЛГ», превосходило, однако, все мыслимые параметры пресмыкательства.
Один из авторов, Кушачищев, просачивался в мой кабинет сгустком сдобного теста, готовым растечься по полу и, распластавшись, превратиться в коврик, обволакивал душным обожанием, лез целоваться, слюнявил мокрыми губами, предлагал содействие в проворачивании различных махинаций (его жена заведовала секцией спортивной одежды в комиссионном магазине на Таганке, а тесть возглавлял арбатский ломбард). Было неловко и противно, я пытался увернуться от объятий и привести таявшего от обожания посетителя в чувство, встряхнуть его и воззвать к его человеческому достоинству, но старания оставались напрасны: он пребывал в счастливом убеждении, что именно так подогреваются и вылупливаются из инкубаторских яиц литературные успехи.
Еще одно из первых сильнейших потрясений после моего вступления в должность главного администратора Клуба «12 стульев» — визит в редакцию телеостроумца Майкла Дрозофилова. Он позвонил моему заму Владимиру Волину и сказал, что появится через пять минут. Волин сказал об этом остальным находившимся в комнате, где размещался музей Евг. Сазонова, сотрудникам. Все как очумелые бросились переворачивать лежавшие на редакционных столах рукописи текстом вниз, а изнанкой, то есть чистым пространством, — наверх. Я не мог понять, что происходит. Волин и Хмара объяснили:
— Он фотографирует…
— То есть?
— Ну… Не фотоаппаратом, конечно. Взглядом. Запоминает. Потом выдает за свое. Сколько раз мы с ним обжигались!
Как выяснилось, не только Майкл, но и многие другие присваивали или покупали чужие остроты. Конферансье Пресносятинов приобретал у Бориса Банина перлы его «Толкового словаря», маститые заимствовали у малоизвестных даже комедийные пьесы, которые потом выдавали за свои.
…В одном из номеров «Сатирикона» приведен список публикаций, к которым предъявляла претензии царская цензура — чуть ли не в каждом выпуске журнала она запрещала фельетон или рассказ, либо требовала внести в произведение правку. Я не производил подобных подсчетов, а жаль, они могли бы впечатлить не меньше. Сколько рассказов, стихотворений, афоризмов было зарублено на готовившихся к печати страницах! Порой приходилось складывать один выпуск — из ошметков, оставшихся от искромсанных четырех подготовленных выпусков. А то и пяти. Чего оказалось меньше всего в работе над самой веселой страницей «Литературной газеты», так это смеха.
Но мои амбиции зашкаливало, я вознамерился напечатать аж самого Константина Костариканского. Делалось страшно от собственной смелости — сумею ли взять эту высоту, перемахнуть через эту планку? Задача, которую ставил, представлялась невыполнимой: то, что Костариканский нес со сцены (а выступал он много, магнитные ленты разносили эхо его голоса по стране, в популярности он не уступал Владимиру Высоцкому), было невозможно представить опубликованным — высмеивая власть, издеваясь над успехами развитого социализма, Костариканский находился под негласным не то чтобы запретом, но высочайшим неодобрением. Руководителей страны, вообще-то приветствовавших отдельные справедливые и конструктивные критические замечания в свой адрес, этот ерник выводил из себя.
Но я загорелся...
Возглавлявший «Клуб» до меня Виктор Веселовский недолюбливал (и остерегался печатать) Костариканского по другой причине: изыски, появлявшиеся на 16-й странице «ЛГ», содержали юмор иного рода, чем отпадные монологи Константина. В «Клубе» печаталось: «Интеллигентный человек никогда не читает, он всегда перечитывает», «Чтобы носить очки, мало быть интеллигентным, надо еще и плохо видеть», «Раз с Проспером Мериме мы играли в буриме. Оказалось: Мериме в буриме ни бэ ни мэ») — то есть остроты были рассчитаны на людей, которые знают, кто такой Мериме и что такое буриме. И вдруг в эту начитанную компанию вторгается некто, заявляющий: «Вчера выпил три кружки, но больших, а сегодня пять, но маленьких»… Веселовский не то чтобы не принимал природы площадного балагана, но осознавал исходящую от него угрозу созданному им рафинированному «Клубу».
Я хотел в противовес этому мнению показать: все оттенки юмора хороши. У моего замысла обнаружилось много союзников, но скептиков и откровенных мешателей было больше. Все же я добился своего. Более того: после состоявшейся публикации инициировал и добился присуждения Костариканскому звания лауреата «Клуба».
Прошло несколько месяцев. Главный редактор «ЛГ» А.Б.Чаковский вызвал меня:
— Важное задание. Из ЦК. «Литгазета» должна лететь в Ташкент с устным выпуском. Вернее, с двумя выпусками. Один — сводный: звезды, золотые перья. Второй — смешной, целиком 16-я страница. Повод нашего визита серьезный. Просят не перегружать делегацию весельчаками. Нужны максимум двое. Вести будете вы. Кого можете предложить?
Я назвал Арканзасова и Костариканского. Только они, по моему мнению, могли держать в состоянии непрекращающегося хохота тысячи зрителей (выступать предстояло в огромном зале). Позвонил обоим. Тот и другой дали согласие.
Афиши были расклеены по Ташкенту. Ажиотаж перехлестывал через край.
За день до вылета Костариканский выступать отказался. Чаковский топал ногами. Я названивал отказнику.
— Почему?
— Неохота, — ответил он.
Вместо Костариканского в Ташкент полетел Андрей Кучаев. Публика встретила его свистом.
— Где Костариканский? — кричали люди.
Андрей сумел переломить настрой зала.
В Ташкенте в ночь между двумя литгазетовскими выступлениями я стал очевидцем странного: центр города был перекрыт, улицы закупорены танками и бронетранспортерами. При свете прожекторов двигалась траурная процессия… Оказалось: перезахоранивали прах Шарафа Рашидова —запятнавшего себя мздоимством руководителя компартии республики. Наши выступления нужны были, чтобы отвлечь внимание населения от способного (как полагали) вызвать возмущение шага. Диву даешься, до чего большую роль приписывали литературе и (что лестно) «Литературной газете»!
БУДУЩАЯ ПОВЕСТЬ
Я продолжал сочинять повесть, где писал о себе в третьем лице и рассказывал об окружавших меня реальных, а не вымышленных персонажах:
«Если бы не годовщина смерти Веселовского, Андрей задержался бы на даче и не потащился бы в раскаленной солнцем электричке в раскаленную Москву.
Поминовение происходило в «Славянском базаре», в Малахитовом зале, на втором этаже. По поводу названия ресторана пришедшие, рассаживаясь за стол, перешучивались:
— Это все равно, что назвать «мусульманский рынок»…
Собравшиеся были все сплошь профессиональные острословы. Упражнялись в оттачивании языка, спешили перещеголять друг друга в насмешливости: «зашившегося» от пьянства Липскерова назвали «водителем торпеды», про Виктора Гастелло, сына знаменитого летчика-героя, заявили, что отец его пошел на таран, узнав, что у него родился такой сын… Принялись соревноваться: кто выскажется смешнее, превзойдет остальных:
— Пепел рабочего класса стучит мне в сердце… (В «Тиле Уленшпигеле», если помните, пепел сожженного Клааса стучит в сердце).
В зальчике стояла невыносимая духота. Протрубившая сбор Вика уже до начала застолья была под градусом. А выпив, окончательно поплыла. Показывала фотографии: Виктор и кот Витюша. Оба рыжие и вальяжные.
Она втюрилась в Виктора еще на школьной скамье и всю жизнь ждала своего счастливого часа. Этот миг наступил, когда знаменитый на всю страну человек оказался не у дел, был отринут, забыт, брошен теми, кто еще недавно ему безудержно льстил…
Пародист Борис Банин прибыл с опозданием. Опустился на свободный стул рядом с Андреем. На лице — запекшиеся кровью царапины и следы швов. На него напали, когда он возвращался из ломбарда, где выкупил шубу, заложенную ранней весной. Видимо, от ломбарда его и пасли. Боря пребывал в безмятежном, благостном настроении: выкупил-таки заклад! — и не придал значения появлению в подъезде незнакомца. Сели в лифт. Тот нажал на кнопку одиннадцатого этажа. Боря сказал:
— Мне десятый.
Парень его ударил. Стал отнимать объемистую сумку. Боря сопротивлялся.
— Жутко обидно, — говорил Боря. — В магазин заглянул, хотел бутылочку водочки купить… Потом думаю: «Нет, не буду. Устрою Милке праздник. И шуба, и я — трезвый». А лучше бы купил и напился.
Андрей и Борис поехали провожать Вику.
Два паренька, стоявшие возле ее подъезда, провожали их взглядами. Холодные, прозрачные глаза на все способных людей. «Пьяная женщина — подарок для мужчины». Есть порода людей, терпеливо дожидающихся добычи и удобного случая… «А куда деться? Некуда деться! — думал Андрей, садясь с Баниным и Викой в лифт. — Они живут с нами в одних домах, все обо всех знают и только стерегут момент, чтоб наброситься…»
Борис попросил:
— Может, поедем ко мне? Выпьем. Дома — никого. Милка с любовником в доме отдыха. Сын — у невесты. А я не могу быть один. Не переношу одиночества…».
