***
С тобой, с тобой — и снова без тебя,
ведь вечность это тени на граните.
Ты женщина: попутал бес тебя,
с небес тебя впустив в мою обитель.
Ты здесь была — и снова не была,
и время в запрокинутой портьере
не двигалось — и темнота угла,
злорадствуя, шептала о потере.
Мне снились удивительные сны,
в которых видел странную планету:
являлась ночь хрустальной белезны
сияющей. А день не ведал света.
Там посреди неназванных дорог,
среди каких-то узких колоколен
я жил, как мог — но, так как жить не мог, —
я ждал тебя и этим был доволен.
Обыденность бескрылая иным
не в тягость, не в упрёк — ведь всё на месте.
Но я с крылом, и ты с крылом — и мы
в сто тысяч раз всех остальных небесней.
***
Для того, кто умер в облаках
ничего не важно, ничего;
разве только вспомнить, отлетав,
высоту полёта птичьего.
Среди ночи успокоить плач,
колыбель тихонько покачать
(прикоснись губами — не горяч
лоб земли разбуженной опять?)
Я умею думать о тебе,
ты умеешь думать просто так;
через край отмерено небес
только тем, кто умер в облаках.
Ну а те, что ходят по земле,
пусть живут, не вспоминают нас —
будут только клёны зеленеть
каждый раз, как будто в первый раз.
Среди пчёл в подсолнечных полях
я и ты. И больше ничего,
И застыла в белых облаках
высота полёта птичьего.
***
Среди камней, оставленных в покое,
я был оставлен тоже — целиком
засвечен между линией прибоя,
кривой луной и злым материком.
Я видел сам, как в хрупкой пирамиде
все стороны слегка накренены
над створками неподчинённых мидий —
и сложноподчинённой тишины.
Увидишь ли и ты? — и если сможешь,
тогда с какой увидишь стороны? —
с той на которой расположен тоже,
или с другой — ведь стороны равны?
И с той, и с этой наша подотчётность
придумана, не связана ни с чем:
ведь некому ответить, что влечёт нас
туда, куда влечёт нас — и зачем.
Вот пирамида хрупкая, вращаясь,
вдруг преломляет первозданный свет,
и он опять расходится лучами —
находит нас и сходится на нет.
Он снова здесь в своём исходном виде,
среди камней, прибоя и луны:
над створками неподчинённых мидий
и сложноподчинённой тишины.
Среди камней, оставленный в покое,
я вижу оба оттиска луны.
Я здесь один. Нас, несомненно, двое:
с той стороны, и с этой стороны.
***
Скалы покрыты лесом, в котором нет
света — деревья плотно стоят на склоне.
Стая ворон — тяжёлых небес полпред —
Карла зовёт, картавая, по-вороньи.
Только ни Карла нету, ни Клары нет:
изредка дождь развесит свои кораллы
вдоль по листве. Разыскивающий кларнет
больно ступни истопчет свои о скалы.
Здесь оставаться дольше и смысла нет,
но и уйти отсюда не больше смысла:
ель засыхает заживо, как скелет
вымершей рыбы. Значит и смерть костиста.
Значит и эти скалы сойдут на нет
(что же тогда мы требуем друг от друга?) —
нужно идти по звуку, лететь на свет.
(Звук отдаётся эхом и свет — по кругу)
Нет у меня вражды, и обиды нет.
Если ты сможешь, тоже забудь обиду;
стая ворон — тяжёлых небес полпред —
Карла зовёт? меня? Всё равно не выйду.
***
Моя душа имеет направленье
к тебе. Она взлетает по ночам
и слышит ветер в тонком оперенье
двух крыльев бьющих по её плечам.
Легко разрушен изначальный кокон
и куколка проснулась. Перед ней
дрожат обрывки крохотных волокон
сплетённые с осколками огней.
Так соткан мир. Он лёгок и беспечен —
весь напоказ: здесь точка, там тире —
сакральные, как будто части речи
зачёркнутые в главном словаре.
Кто помнит звуки этих междометий
тот, оперившись, знает свой черёд;
там снова будет бесконечный ветер,
и крыльев ровный и спокойный ход.
И куколка проснётся на мгновенье,
где под землёй шевелится трава.
Моя душа имеет направленье
к тебе, к тебе. И потому, жива.
