Никита Алексеевич общителен и по-студенчески открыт. От него буквально идет волна доброжелательности. В библиотеке иностранной литературы под скрип и шарканье отодвигаемых стульев мы пробежались по жизни его обрусевших предков — французов и немцев, для кого русская литература, наука и русская культура в целом стали родными не на одно столетие.
— Никита Алексеевич, в пору, когда фамусовская Москва повторяла: «Ах, Франция, нет в мире лучше края…», ваши предки почему-то махнули в заснеженную Россию.
— Предков по линии матери заставили уехать из Франции нужда и поиск счастья. Это случилось в 30-е годы прошлого столетия. Россия как молодая страна притягивала: там многое становилось возможным. Они достаточно прижились, разбогатели — торговали донецким углем и чаем. Жили в Москве. Под Москвой приобрели именье. Дом этот, кажется, не сохранился, но фамилия Катуар дала название станции. В Москве дом Катуаров стоит до сих пор на Петровке, сейчас в нем клиника.
— Не собираетесь его возвратить? Сейчас многие предъявляют свои права на недвижимость…
— Мы ни на что не претендуем… Основатель рода — Струве Василий Яковлевич, мой прапрадед, бежал от Наполеона из земли Шлейзвиг-Гольштейн в Западной Германии: не захотел служить в наполеоновской армии. Молодой человек с задатками ученого-астронома приехал в Петербург. Стал крупнейшим астрономом, основателем Пулковской обсерватории, ее первым директором. Я ездил в Пулково на торжества, посвященные Василию Яковлевичу.
Целых пять поколений Струве были звездочетами, последним очень известным астрономом был Отто Струве.
Мой прадед Бернгард Васильевич Струве, воспитанник Царскосельского лицея, был помощником у знаменитого иркутского губернатора Муравьева-Амурского, потом губернаторствовал в Перми, где у него родился сын Петр Бернгардович Струве, мой дед. Экономист, публицист, философ, он прошел путь от легального марксизма до белого движения.
— Петр Бернгардович эмигрировал во Францию по доброй воле или его выслали?
— Уехал сам — никак не мог оставаться в России. Из Москвы он перебрался на юг, включился как советник, как политический деятель в белое движение, стал поверенным по внешним делам генерала Врангеля…
Мои родители — Екатерина Андреевна Катуар и Алексей Петрович Струве встретились уже в Париже.
— Во Франции вашим родным пришлось начинать с нуля?
— Для матери — нет. Катуары были купцами первой гильдии, торговали с Западом — у них какие-то деньги сохранились. А вот отец пробивался с трудом. Книжник по увлечению, он стал продавцом книг. Торговцем был плохим, зарабатывал мало. Но благодаря каким-то деньгам, которые перешли по наследству матери, мы жили менее бедно, чем другие эмигранты.
— А теперь стали богаче?
— У нас нет никакой недвижимой собственности. Живем в доме под Парижем, который мне не принадлежит. Есть у меня маленькая хибарка в 130 километрах от Парижа, но земля эта подарена — она при единственном православном монастыре в Бургундии.
— Я читала о том, что ваши родители были знакомы с Буниным, Зайцевым. А как они относились к Цветаевой?
— Они с ней не встречались.
— Пути не сошлись?
— Скорее, по другой причине. Из-за мужа Цветаева постепенно становилась подозрительна и официозна. Ее муж, бывший офицер белого движения Сергей Эфрон, к сожалению, стал служить ГПУ и НКВД. Тень этой тайной службы переходила и на Цветаеву. Искренние друзья не изменили ей, но мои родители фактически с ней не встречались.
— Зато вам удалось встретиться с Ахматовой.
— Да, это случилось в 65-м году. Мне было тогда 34 года.
— Анна Андреевна предстала перед вами богиней?
— Она всегда была богиней. И стиль ее поведения, я думаю, с годами и бедами не изменился. Я записал тогда нашу парижскую встречу. Незабываемо! В Ахматовой, если хотите, поражало сочетание богини и человека, который выше, глубже других. В некоторой степени она сверхчеловек, но очень простой, домашний. Идти к ней я вначале боялся. Но Анна Андреевна оказалась очень простой в общении. И что совершенно удивительно — она СЛУШАЛА собеседника. При нашей огромной разности — и в возрасте, и во всем — мы понимали друг друга. Для нее этой разности просто не существовало. Она слушала. Она считала, что в советское время люди перестали, разучились слушать друг друга: «Никто не слушает — все говорят». Анна Андреевна была гениальным собеседником. Я тогда сидел с ней целый вечер. Спутница моя ушла. И мне предстояло несколько часов провести с Ахматовой наедине, выдержать достойно это свидание. Мы сидели, сумерничали, иногда даже молчали. Но эти молчания были чем-то наполнены.
— А в Москве вы с ней не встречались?
— Я же для советского правительства был «неприездным» до 90-х годов. Да я и сам дал себе слово — не ездить в Россию, пока там не станут издавать сочинения Солженицына.
— Вы написали книгу о Мандельштаме. А с Надеждой Мандельштам виделись?
— Надежда была «невыездной» из России. Так что наша встреча не состоялась.
— Работая над книгой, вы обошлись без архивов Мандельштама?
— Они прошли через мои руки, позволили в какой-то степени почувствовать дух эпохи. Надежда Мандельштам переслала архив поэта в Англию, в Пристон, чтобы спасти его, не дать ему погибнуть. Я мечтал возвратить архив в Россию. Но вдова подписала бумагу — всё ушло против моей воли и навсегда.
— Никита Алексеевич, ваши дети унаследовали вашу любовь к русской литературе и истории?
— И к русскому языку, и к русской культуре — всё это с нами. Мы все православные — и дети, и мужья дочерей. Жена сына — гречанка, тоже православная. Наша семья не знает проблемы столкновения и непонимания разных поколений. Дети разделяют и наше мировоззрение, и наши установки. Младшая наша дочь довольно долго жила в России, достаточно долго, чтобы не полюбить некоторые подробности советского быта. Она стажировалась в Петербургском университете: окончила историко-филологический факультет. Потом еще жила в России, где тогда работал ее муж. Сейчас она немного помогает мне в издательской деятельности.
Старшая моя дочка окончила исторический факультет, преподает русский язык в средних школах. Сын Даниил поле университета, где его ориентацией была теософия, древние французские языки, занялся гуманитарной деятельностью. Защитил докторскую диссертацию по японской литературе, преподает французский и латынь в средней школе, а в университете начал преподавать японский.
— Я слышала: вы собираетесь открыть в Москве библиотеку литературы русской эмиграции…
— Я сказал бы: это дело сейчас на мази. Вероятно, осенью можно будет открыть общедоступную библиотеку с книгами, выходящими в России, и в то же время библиотека станет настоящим Домом литературы русской эмиграции. Посмотрим. Всё хорошее рождается постепенно, маленькими шажками. И нужны огромные усилия для реализации добрых намерений. Этими проблемами занимается наш филиал «Русский путь», его директор Виктор Александрович Москвин. Наша гуманитарная деятельность — некий способ передать себя России.
— Никита Алексеевич, французский ваш быт хоть чем-то напоминает о России?
— Приезжающие из России находят наш дом русским. Из старинного у нас мало что осталось. Висит самодельный ковер, сделанный в Тифлисе в 1850 году английской няней в русском семействе. По-моему, это единственная у нас старинная вещь. Отец моей жены, ставший потом выдающимся священником, Александр Ельчанином при меньшевиках выехал вместе со своим тестем, генералом Левандовским с Северного Кавказа за границу. Они что-то могли погрузить на пароход, по-моему, даже какие-то кресла, в которых отплывающие сидели на палубе. Александр Ельчанинов уехал из России, когда начинало падать меньшевистское правительство, под звуки начинающейся стрельбы.
— Вам удавалось следить за событиями и бедами в России?
— Я очень благодарен родителям — мы всегда знали почти обо всем, что происходило в России. Мир не знал, вокруг нас не знали, а какое-то меньшинство все-таки всегда владело информацией — и про Россию, и про Германию. Мои родители не ошиблись в своих предчувствия, предвиденьях и догадках.
— Какую церковь вы посещаете в Париже?
— Мы ближе к той, которая с 30-х годов и до сих пор еще подчиняется Константинопольскому патриарху, чтобы не зависеть от несвободной русской церкви. Ведь в 30-е годы в Советской России даже патриарха не разрешали избирать — был всего лишь заместитель местоблюстителя патриарха. В жутких условиях гонений, преследования священнослужители вынужден были приспосабливаться к обстоятельствам… Мы ходим в главный православный собор Александра Невского, построенный в 60-х годах прошлого века. Это одна из достопримечательностей Парижа.
— Дома у вас есть иконы?
— Моя жена Мария Александровна — иконописец. И очень хороший. Она кончила художественную школу и помимо этого училась у одной гениальной художницы, прославившейся иконописью. К тому же, на Марию оказывала влияние ее мама, Тамара Васильевна Ельчанинова-Левандовская, тоже ставшая иконописцем. Овдовев в 37 лет, Тамара Владимировна написала книгу о своем муже, священнике Александре Ельчанинове. Книга, очень светлая и добрая, выдержала несколько изданий.
— Никита Алексеевич, а как звали гениальную учительницу вашей жены?
— Иоанна Рейтлингер. Кстати, она потом вернулась в Россию и умерла в Ташкенте несколько лет тому назад. Ей было что-то около 90 лет. Необычайно одаренная, она писала иконы очень свободно, но абсолютно в каноне.
— Ваша жена не расписывает храмы?
— Она расписала довольно много иконостасов — в Европе и в Америке. У нее хороший иконостас в Женеве, в православной церкви. Сейчас Мария пишет для Эдинбургского университета икону Святого Леонарда.
— А в России нет ее икон?
— Мы подарили икону библиотеке иностранной литературы.
— Недавно мне довелось почитать «Вестник русского христианского движения» №169. Вы не только его ответственный редактор, но и автор острых полемических статей. Вы так много сил отдаете духовному, что, наверное, забыли о культуре физической?
— Спортом занимаюсь довольно мало. Тем не менее играю немного в теннис. Даже с Александром Исаевичем Солженицыным лет десять назад играл в Вермонте. Тогда я живал у него подолгу, писал свою диссертацию. Солженицын мечтал играть в теннис — ему нужны были какие-нибудь физические занятия. Вот мы и поигрывали в теннис.
— Ну а каков Александр Исаевич в общении с гостями?
— Тут нужна целая лекция, ведь я знаком с ним все 20 лет его пребывания на Западе.
— Подходит ли к нему понятие «хлебосольный русский барин»?
— «Русский барин» — совершенно несправедливо по отношению к Александру Исаевичу. Солженицын — какое-то совсем особое явление. Он писатель, отмеченный самим провидением. Никакие общие мерки к нему не подходят. Солженицын отдает себя целиком писательству. Его жизнь хорошо организована и размерена. Его самоограничение поражает. Я думаю, у Льва Толстого, аристократа по рождению, были элементы барина. Солженицын — бывший армейский капитан, затем зэк и гонимый гражданин России. Откуда взяться в нем барству?
— Никита Алексеевич, вы такой легкий и худой, словно питаетесь только духовной пищей…
— Я люблю есть всё, что производит земля. Нет ни одного блюда, которое я отвергаю. К ужасу моих детей и внуков, я даже улитки люблю есть.
— А они не любят?
— Они считают — это разврат.
— В Париже хозяин отеля подал нам, русским туристам на прощальный ужин улиток. Страшно глянуть! Но я попробовала — и ничего. Нормально!
— Да просто тонкая курочка!.. Очень люблю устриц. Есть такой грех! Свеженькие. Море в 200 или 300 километрах. Наши скорые поезда за полтора часа домчат до Парижа.
— Наверное, вы сами на машине прилично гоняете?
— Еще бы. Живу в предместье. Что бы я делал без машины? Вся семья наша водит машины. У меня теперь просторная «Тойота». Я сменил машину вовремя: мы собирались с Александром Исаевичем попутешествовать по Франции перед самым его возвращением на родину. И попутешествовали! Мы ездили в Вандею, в департамент, где когда-то бушевали крестьянские мятежи. Открывали памятник Марине Цветаевой. Она жила в Вандее, в местечке Сен-Жиль-Сюр-Ви, с апреля по октябрь 1926 года. Памятник установлен там на дюнах, на песке. И рядом море. Совершенно замечательное было открытие! Александр Исаевич произнес доброе слово. Читал стихи Марины, высеченные на памятнике на французском и русском:
Старого мира — последний сон.
Молодость — доблесть — Вандея — Дон.
Белая гвардия, путь твой высок.
Черному дулу — грудь и висок.
А потом мы поехали с ним и с нашими женами в Бретань.
— Ваши милые жены вас обслуживали — готовили обеды и завтраки?
— Ничего! Ели мы в кафе или гостинице.
— А я вообразила: вы по-нашенски, по-простецки: в палатках ночевали…
— К сожалению, был конец сентября, стало довольно холодновато и сыро. Но что Александр Исаевич особенно любит — так это пикник на траве. Брали что-то с собой, садились на краю поля и пикниковали. Солженицын не любит пышные застолья, и ресторанов он не любитель.
— Теперь Александр Исаевич тщетно пытается заставить думать о народе наших «думцев». А что бы вы передали нашим молодым читателям?
— Я бы сказал: сейчас очень ответственное время — Россия выкарабкивается из очень глубокой ямы. Она выкарабкается — несомненно. И на каждом лежит большая ответственность — помочь ей подняться. Каждый должен приложить личные бескорыстные усилия. Я верю в действенность бескорыстия.
