— В этом году вы стали автором Тотального диктанта…
— Да, и 1 февраля будет объявлена его столица. Сейчас составляется шорт-лист из пяти городов, за которые проголосовали жители. А потом уже жюри, в состав которого я вхожу, выберет столицу Тотального диктанта, где 4 апреля я его и прочитаю.
— Получили инструкции?
— Диктант уже готов и отредактирован. Изначально никаких установок не было. Надо было написать интересный текст, несущий просветительские функции, а потом разделить его на четыре законченные части, поскольку читаться он будет в разных часовых поясах. Так, чтобы нельзя было сообщить его содержание из Хабаровска в Москву. Мы начинаем во Владивостоке с первого фрагмента, смещаемся на запад, где прочитают второй, третий, четвертый. Есть и финальный — пятый, для Америки. Пришлось подгонять количество слов в каждом из них, чтобы все было по-честному. К работе подключился совет экспертов по русскому языку из преподавателей московских вузов, которые и внесли предложения в сторону усложнения текста.
— Ваш предшественник Павел Басинский написал четыре законченных произведения.
— Да, у него отдельные тексты, связанные только общей концепцией. Паша взял тему детективного расследования в русской литературе. Я внимательно прочитал всех авторов Тотального диктанта. Они же все — мои друзья и коллеги. Мне интересно то, что они делали.
— А у вас какой личный интерес?
— В Тотальном диктанте? Хотелось себя попробовать: смогу ли написать текст внятно, да еще с интересными грамматическими задачами. К тому же это широкомасштабная акция, идущая по всему миру.
— В свете скандала по поводу чистоты русского языка Тотальный диктант приобретает особый смысл.
— Такая проблема существует даже у студентов Литинститута, где у меня второй курс. Они могут «солнце» написать без «л». Возможно, это связано с их жизнью в соцсетях. Я и сам пишу детям в Ватсапе «ничесебе» в одно слово. Но нам выпускать этих студентов, выдавать дипломы Литературного института им. Горького, а это фирма, за которую мы — ректор Алексей Варламов и я — отвечаем. Неловко, если наши выпускники придут на работу в издательство, не зная написания слов. Я сказал им, что пока не буду обращать внимания на грамматические и лексические ошибки, но предупредил: с третьего курса начну отчислять за них. Сейчас мне интересно, как они работают творчески.
Что-то происходит в нашей средней школе: ЕГЭ все сдают, а грамотно писать не могут. Просто не озадачиваются, считая, что акт коммуникации состоялся. Собеседник уловил их мысль — и этого достаточно. Кто-то из профессоров ВГИКа рассказывал, как было дано задание по «Темным аллеям» Бунина, и студент произнес: «Темные олени».
«Рэперы и есть герои нашего времени»
— В том, что появился роман «Чистый кайф», виноват Сергей Соловьев?
— Если бы он не выбрал мой рассказ Paradise Found для экранизации и не снял фильм «Ке-ды», ничего бы не было. И я бы не познакомился с Бастой (он же Василий Вакуленко), и не родилось бы мысли написать о русском рэпе. Мы с Сергеем Александровичем ходили на его концерты, и они произвели впечатление. Увидев, как двадцатитысячный зал смотрит на человека, стоящего на сцене в свете прожекторов, как на божество, подумал, что рэперы и есть герои нашего времени. А уж когда Вася и его друзья рассказали истории из своей жизни… Эти ребята с самого низа идут, опираются только на себя и свои кулаки.
У Василия Михайловича — харизма, какую невозможно не почувствовать. Когда вы оказываетесь с ним один на один, он производит неизгладимое впечатление. У него своеобразный язык. Когда писал роман, скачивал его программы из Интернета, внимательно слушал, записывал что-то необычное. Вася иногда может нестандартно построить фразу, на ходу придумать неожиданные словечки. Мне как писателю это важно.
— И как Баста воспринял себя в качестве литературного персонажа?
— Ему это не нравилось и, думаю, не нравится до сих пор. Василий Михайлович — скромный человек. «Чего про меня книгу писать? Я рэпер. Живу и живу своей жизнью», — такие у него возражения. Мы договорились, что роман будет не о Басте. Это собирательный образ человека из 90-х. Я разговаривал не только с Василием, но с его друзьями-рэперами.
Вторая часть романа построена на том, что герой уходит трудником в монастырь, чтобы решить свои психологические проблемы и проблемы химической зависимости. Эта часть — полностью придуманная. Я ездил в Святогорский мужской монастырь Псковской области, где Пушкин похоронен и где Вася никогда не был. Но там был его друг Леша по кличке Седой. Он и повез меня в монастырь, где в трудниках — люди с химической зависимостью. Я познакомился с отцом Макарием. Чудесный батюшка! Мы долго разговаривали. Я тогда не думал, что у меня будет монастырская часть, но она появилась — краеугольная для мировоззрения героя.
— Вы поступили, как советские писатели, отправлявшиеся на великие стройки, чтобы увидеть все своими глазами и описать.
— Да, я как советский писатель поехал. Надо было пощупать стены, узнать их толщину, увидеть лица людей, которые там служат. У могилы Пушкина постоять тоже важно. Когда мы пили чай с отцом Макарием, он серьезно сказал: «Я хочу добиться канонизации Пушкина. Пусть будет русский святой Пушкин!» Ради этого стоило туда поехать. В 15 км от монастыря находится реабилитационный центр для бывших наркоманов. Леша Седой пешком оттуда ходил в монастырь, а потом остался там на целый год.
— А могли бы все создать в воображении. Захар Прилепин обвинял вас когда-то в том, что написали «Жажду», не побывав в Чечне.
— У Захара был тогда такой пафос. Но мне не обязательно присутствовать в тех местах, про которые пишу. Написал же роман о мореплавателе Невельском, но я же не жил в XIX веке…
— Тогда зачем поехали в монастырь?
— В монастырь мне важно было съездить. Люблю храмы, батюшек, иконы. Во Франции захожу в католические соборы, в Риге — в лютеранские. Оказавшись с фильмом «Жажда» на кинофестивале в Онфлере, увидел там деревянную церковь Святой Екатерины XV века. Приближалось Рождество, и там уже сделали ясли, елочку поставили. Мы зашли в церковь с женой — никого нет, деревянные колонны, пол поскрипывает… Чудесно! Однажды я побывал в маленькой романской церкви XI века в деревушке Живерни, где жил Клод Моне. Она кругленькая, тесная, а в трещину между кирпичами кто-то воткнул букетик незабудок. Так это трогательно!
— Теперь про Басту вы знаете больше, чем он сам…
— Я многое придумал, но и его историй о детстве и юности достаточно. Мне как писателю важно художественное произведение, а не докьюментари. Если бы нужно было написать книгу о Басте, то пригласили бы любого журналиста, и он собрал бы факты, выставил их в определенном порядке. Я решаю художественные задачи. Мне важно рождение новых смыслов, а не сообщение информации о жизни конкретного человека.
Два года ушло на создание романа вместе с исследованием и подготовкой. Я активно писал, поскольку поймал драйв, когда мы с Сергеем Соловьевым ходили на концерт, и мне не хотелось его упустить. Нельзя останавливаться, как рэперу на сцене, который проговаривает текст. Пауз быть не должно. Это flow — поток, особый ритм речитатива рэпера. У меня и подзаголовок: роман-flow.
— Сразу вспомнились спектакли по пьесе Ивана Вырыпаева «Кислород» в стиле рэп.
— Он, кстати, мой земляк. Мы с ним родились в Иркутске. Но я не видел эти спектакли. Я же старый человек, и мне нужно время, чтобы мои заскорузлые мозги сдвинулись и начали наблюдать за тем, чем занято новое поколение, кто его герои.
— Удивительно, что совсем молодые люди сегодня так интересуются 1990-ми, снимают о них кино…
— Думаю, это связано с тем, о чем рассказывает Соловьев. Он заканчивал снимать «Ассу», и в финале Виктор Цой должен был выйти и запеть «Мы ждем перемен». Соловьев схватился за голову: нужна массовка, как ее собрать? Бюджета нет… Виктор говорит: «Вы мне скажите, когда и во сколько?» «Сегодня вечером», — ответил Соловьев. Цой обещал позвонить по двум-трем телефонам. Вечером Соловьев приезжает на площадку — и видит море людей, которые пришли, потому что Цой сказал, что будет петь.
Наверное, современных художников интересует этот феномен, время от времени повторяющийся. Так же было в 60-е с поэтами Евтушенко, Вознесенским, Ахмадулиной, собиравшими площади. В какой-то момент молодое поколение начинает интересоваться поэзией, наполненной протестным содержанием. Не против политики даже, но буржуазного уклада, истеблишмента, застоя. И тогда возникает феномен поэтов-шестидесятников, рокеров 1990-х, рэперов 2000-х… Между этими периодами есть лакуны, когда общество становится спокойным и сытым, не хочет задаваться сложными вопросами, возникает тенденция к подавлению этих вопросов, как в брежневские времена.
Молодые все время хотят перемен. Им важна искренность авторской интонации. Они слышат, что человек не врет. Когда Андрей Вознесенский закричал: «Уберите Ленина с денег!» — это всех воодушевило. Уверен, что говорил он это не по заказу ЦК КПСС.
— Юрий Шевчук говорит о своем поколении: «Да мы не спали никогда». И точно: было время неспящих.
— Хорошо сказано. Я думаю, эти три периода, связанные с шестидесятниками, роком и рэпом, ставят под сомнение мотив успеха — буржуазного, карьерного, политического. Молодые люди подспудно понимают, что не все его добьются, поэтому и говорят: успех не важен, важнее быть собой — настоящим, трушным, как выражаются рэперы. В некоторой степени это механизм самозащиты, особенно когда взрослые твердят: получи нормальную профессию, добейся успеха, заведи семью…
— Как вы все про 90-е разложили! А каким тогда были?
— Носил рваные джинсы и кожаную куртку. У меня были очень длинные волосы, но это еще из-за Васильева. Потому что я учился у Анатолия Александровича в ГИТИСе. Он-то был с длинными волосами.
— В хвост их так же завязывали?
— Васильевские все были хвостатые, но это еще было связано с ощущением рок-н-ролла внутри нас. Да и мастер благословил такого рода прическу и отношение к жизни. Он был очень неформальным человеком. Васильев одно время ходил в телогрейке, принципиально маргинальной по отношению к успеху, хотя сам был в тот момент очень успешным. Милиция его все время останавливала, принимая за человека без определенного места жительства. Ему говорили: «Паспорт!» Васильев его показывал, но однажды отдал и пошел дальше. Ему кричали вслед: «Эй, любезный! Куда пошел? Паспорт забери!» Васильев обернулся и ответил: «Друзья, вы все время просите паспорт. Явно он вам нужнее, чем мне. Оставьте его себе». Дальнейшее история умалчивает. Васильев его, конечно, забрал, но нам, молодым людям, важно было, что возникла такая формула: «Оставьте себе паспорт. Он вам нужнее». Хотя не все у нас были юными. Сашу Галибина узнавали на улице. Он уже был звездой. Тем не менее все это апеллировало к нашему рок-н-ролльному сознанию 90-х. Васильев тогда этим сильно подкупал. Мы были влюблены в мастера — слов нет!
— Позднее поддерживали отношения?
— Судьба нас развела. Я ушел из театра. До такой степени мастером высоко была поднята планка, что дух захватывало. По окончании ГИТИСа я попал в провинциальный театр. Это был Русский драматический театр им. Пушкина в Якутске. Все мне казалось не просто пресным, а не нужным. После тех высот, куда Васильев нас затягивал, хотелось крикнуть: «Закройте ваш театр! Зачем вы этим занимаетесь?!» Как после Эверестов Васильева оказаться в низине и ряске? А тебе говорят: «Это тоже театр». Нет, друзья, театр — это совсем другое. Я полгода там отработал и уволился.
— Успели что-то поставить?
— Начал, но возникли сложности с руководством, поскольку по ряду причин был высокомерен: я же приехал от Васильева — а вы кто?.. Очевидно, вел себя некрасиво, и мою постановку «Преступление и наказание» главный режиссер отказался смотреть. Спектакль так и не вышел. Я обиделся, написал заявление об уходе.
Васильев не любил декораций и говорил нам: «Пользуйтесь минимумом. Я хочу видеть огонь на месте персонажа, а вовсе не костюмы». Я в этом аспекте и работал. У нас не было костюмов — только пальто и длинные распущенные волосы у Раскольникова, которого играл я. Мы же все у Васильева играли. Мне это до сих пор нравится. Я же профессиональный лектор — выступаю перед студентами, используя актерские и режиссерские наработки. Выступаешь перед публикой в Москве или Париже, собирается человек двести — вот тебе и зрительный зал. Вроде бы свои истории рассказываешь, а все равно персонаж — писатель Геласимов, которого играешь…
— Куда же вы из театра подались?
— Решил вернуться в университет. Я же до этого заканчивал Иняз. Там были коллеги академического толка, интеллигентные, в отличие от театральных людей. Богемная жизнь приводит к хаотическому поведению в смысле морали и этики. Мне было комфортно вернуться в академическую среду и писать диссертацию об Оскаре Уайльде. Я стал кабинетным ученым. У Васильева мы репетировали «Упадок лжи» Оскара Уайльда, и это связывало меня, по крайней мере, по духу с тем Эверестом, на котором я до этого жил. Я писал диссертацию и рассказывал студентам об Уайльде и Фолкнере.
— Почему вы поехали в Якутск?
— Когда обучение закончилось, Васильев нас собрал и спросил, кто остается в театре, то есть в Школе драматического искусства. Предполагалось, что наш курс станет костяком новой труппы. До этого у Васильева была труппа Пиранделло, игравшая «Шесть персонажей в поисках автора»: Григорий Гладий, Коля Чиндяйкин, Наташа Коляканова. Все они — фантастические артисты. Но Васильев хотел новой крови. Когда черед дошел до меня, он спросил: «Остаешься?» Я ответил: «Уезжаю». У меня к тому моменту родилось трое детей. Они жили в Якутске. Это было начало 90-х. Я был крайне беден и понимал, что не смогу перевезти семью в Москву.
— Сколько вам было?
— 27. Трое моих малышей тогда и теперь, когда они выросли, для меня важнее искусства. Они сильнее перевернули мой мир, чем сделал это Анатолий Васильев. Поэтому я выбрал их.
— Сильно сказано! Но здорово, что Васильев был в вашей жизни.
— Да я просто счастлив! Жизнь была бы иной, если бы не этот театр и этот человек. Хотя страданий было много. Вы даже не представляете сколько. Надо ехать на сессию — репетировать «Фьоренцо» Томаса Манна, а у меня заболел зуб. Пошел к стоматологу. Оказалось, обезболивать нельзя из-за аллергии или чего-то еще. Врач говорит: «Придется делать без обезболивания». А мне все равно. Я ответил: «Вы мне не сделаете так больно, как уже делает мастер». Настолько был выстроен барьер психологического страха перед ним! Это тоже одна из причин, почему я сказал: «Уезжаю».
— Кто кроме Александра Галибина с вами учился?
— Оксана Фандера, Виктор Тереля, Рамиль Сабитов. Все мои большие друзья. У Рамиля — прекрасные работы в кино и на телевидении. Он начинал как режиссер снимать первый сезон сериала «Екатерина». Я спектакли не ставлю, но о театре пишу. Героем моего романа «Холод» стал театральный режиссер.
«В Якутске я прожил четверть века»
— Как вы вообще в Якутске оказались? Ваш отец служил на подводной лодке?
— Сам он родом из Забайкалья. Отслужив на Тихоокеанском флоте, приехал в Иркутск, поступил в высшее военное училище и стал военным. Его перебрасывали в разные места. Когда мне было 14 лет, папу перевели в Якутию, где я и прожил четверть века — окончил школу, женился и поступил в университет. Жена даже из моей школы. Она училась на год младше меня. Трое моих детей там родились. Для них это родина.
— Город-то — особенный…
— Для меня это место силы. Когда на самолете прилетаю, смотрю, как он заходит над Леной — широченной как море. На силу этой реки я опираюсь. К Северу люди прикипают. Став северянином, ты не можешь перестать им быть. Это феномен холода. Когда живешь при минус 50 зимой, а летом — при плюс 40 (а это колоссальный перепад, в 90-то градусов!), меняешься личностно. Место, где выживаешь, ты не сможешь оставить. Там особые отношения между людьми, потому что можно погибнуть прямо на улице. Упал — пропал! Замерз! Не подняли — к утру ты хладный труп. Поэтому есть взаимовыручка.
Из меня ни холод не выходит, ни люди якутские. Когда я в Москву перебрался, трудно было первые два года. Я к людям привыкал, не понимал, почему так легко обманывают, кидают, хамят. У нас на Севере ругаться нельзя, иначе через три слова получишь в лицо. Поэтому все внимательны и осторожны. В этом — культурное отличие Сибири от Москвы. У меня в первое время был культурный шок. Сейчас привык.
— Якутское кино смотрите?
— Да. Якуты как этнос — удивительный народ. Они почти все рисуют или вырезают по кости, имеют наклонности к творчеству. Я не удивлен, что именно у них региональный кинематограф стал одним из сильнейших в стране. Они — визуалы. Кино прямо для них создано. Да они первый в новейшие времена «Оскар» привезут! У них мифотворчество сильное. Там сама природа — мифологическая. Выходишь на берег реки, а коренного берега не видно, разве что острова. Философия якутского народа (и я ее перехватил) — принимать жизнь в том виде, в каком она идет. И это не покорность судьбе, не смиренность, а мудрое восприятие жизни: как идет, так и надо. Я даже свой роман «Степные боги» закончил фразой: «Вот так все встало на свои места».
Исследователь Серошевский назвал якутов северными евреями. Они предприимчивы, умны, инициативны и чисты душой — потому что северный народ, с очень красивой мифологией и музыкальной культурой. Я благодарен судьбе, что там оказался. В Иркутске бы жизнь складывалась по-иному.
Когда я преподавал на факультете иностранных языков Якутского госуниверситета, к нам приехала международная комиссия — отбирать педагогов и студентов для обучения в Англии и США. Проехав по стране, начав с Московского иняза имени Мориса Тореза, приняли экзамен у моих студентов, а потом сказали, что мы их учим лучше, чем в Москве. Наш факультет выиграл грант на миллион долларов, и все педагоги прошли полугодовую практику в Англии и Америке. Да еще каждый раз возили с собой студентов. Педагог из США Мэтью Варга услышал во время экзамена, как одна студентка за его спиной сдавала экзамен другому педагогу, и спросил: «Американка? У нее отчетливый калифорнийский акцент». А это была якутская девочка, пару месяцев прожившая в Калифорнии.
— Теперь вы преподаете в Литинституте. Как ректор Алексей Варламов заманил вас туда?
— Не сразу мы договорились: я очень занят, у меня много письма, в кино было много предложений. И я сказал: «Извини, времени нет. Я практикующий писатель, не теоретик». «Нам и нужен опыт практикующего автора, который пишет книги, переводится на множество языков. Ты должен!» — надавил Варламов на совесть. А у меня это слабое место. «Когда ты станешь старым, ты мне станешь неинтересен. Ты должен сейчас, пока свеж, силен и можешь их чему-то научить», — настаивал Алексей. Я подумал-подумал и понял, что долги надо отдавать. Я же должен Васильеву, взявшему меня на курс при конкурсе в 600 человек на место. Должен Якутскому университету, позволившему мне написать диссертацию, где в страшные 90-е я десять лет провел в комфортных условиях, не голодал со своей семьей. Выслушав Алексея Николаевича, решил: хотя бы этот должок верну.
— В кино и теперь много работы?
— Из-за того что я согласился на предложение Алексея Николаевича, уже нет. Не могу сесть за сценарий и полгода лупить его у себя в лесу в Подмосковье, потому что у меня студенты. Раз в неделю приезжаю к ним живьем, а все остальное время мы — ВКонтакте. У меня группа называется «Семинар Геласимова. Упыри». Они сами так себя назвали из-за того, что однажды я сказал, что они — упырьки. Все время тексты присылают. Даже ночью.
Кроме того, я ищу для своей серии абсолютно неизвестных публике авторов. Хочется, чтобы были картинные галереи с неизвестными художниками. Нужны экспериментальные площадки, как у Васильева. Он же нас собирал, когда мы были никто. Еще мы затеяли книжную серию с Фредериком Бегбедером. По моей просьбе он назвал современных французских авторов, не ставших еще лауреатами Гонкуровской премии. Их произведения мы переводим при содействии Литинститута, и скоро выйдет коллекция Бегбедера.
— Вы удивительно себя повели с Соловьевым, дав ему полную свободу.
— Я вообще не люблю лезть. Иду только туда, куда долго зовут. Как говорит Сергей Александрович, все самое важное складывается случайно. Я с этим согласен и всегда жду ветра. Подует — и паруса поднимутся.
— Знаете, что Соловьев снимает шестиминутный фильм со своими студентками?
— Я видел рабочий материал на его юбилее. Дерзко, задорно, весело. Я в восторге. Он меня донял до слез. У него же как? Ты смеешься, а потом до тебя доходит, что говорит он о смерти. Тут-то я и заплакал. Он молодец. Его физическое тело не соответствует тому Соловьеву, который сидит внутри. Это разные люди. Мы представляли в Ясной Поляне «Ке-ды» — так Сергей Александрович полтора часа держал огромный зал в веселом напряжении, рассказывал про жизнь и про мой любимый фильм «Избранные», который снимал в Латинской Америке. Я обожаю в этой картине Леонида Филатова и Татьяну Друбич, ее шляпы, шарфы, развевающиеся на ветру… Соловьев процитировал это в «Ке-дах»: героиня Аглаи Шиловской едет в машине, на ней такая же шляпа. Я ему благодарен за это.
