Хорошего Ярмольника должно быть много. Друзьям он помогает как никто другой, но об этом старается не говорить. С годами Ярмольник стал большим актером. Об этом тоже можно не говорить, и так все видно. Поэтому приглашение его Германом-старшим на главную роль совсем не случайно. Ярмольник-продюсер — и вовсе отдельная песня. Словом, он человек, который с каждым годом растет на глазах. 22 января ему исполняется 55. Что же дальше-то будет?!
— Леонид, ваш любимый литературный герой не Остап ли Бендер случайно?
— Наверное, нет. Хотя Бендера очень люблю. Да и сам я на Бендера не очень похож, он слишком романтизирован и зашучен. Да, я тоже многого хочу и стараюсь придумывать так, чтобы это случилось. Просто у меня приспособления другие, да и время поменялось. Оно теперь жесткое, суровое, поэтому разводить сегодня кроликов и людей намного труднее. Если речь идет об обмане, то сразу хочется задать вопрос: во имя чего? То, во имя чего я обманываю, немножко не то, ради чего обманывал Остап Бендер. Он преследовал личные цели, а я — общественный Робин Гуд. Я стараюсь только во имя того дела, которым занимаюсь. Меня трудно упрекнуть в чем-то другом.
— Вы обмолвились — Робин Гуд. Это как-то связано с вашим продюсерством?
— В каком-то смысле, действительно, я пытаюсь, используя положение и связи, взять у богатых и сделать для всех. Мне кажется, хотя это и звучит банально, что я продюсирую фильмы, которые делают людей добрее, лучше. Не хочется походить на американцев. Они едят пластмассу, и мы едим пластмассу, они едят дерьмо, и мы едим дерьмо. Но все-таки Россия — это земельная страна, мы любим все натуральное: и чувства, и страсти. И когда у нас что-то получается, то выходит так, как ни у кого. Я говорю не только о театре и кино, но и о медицине, космосе, физике…
— По-моему, звучит слишком пафосно…
— Да, пафосно, извините. Но это родина Пушкина, Гоголя, Булгакова, Прокофьева, Шостаковича, Эйзенштейна… А если нырнуть в сегодняшний день, то это родина Башмета и многих других выдающихся людей.
* * *
— Знаю, что вы человек ностальгирующий. Но продюсером-то стали в лихие 90-е…
— Да, первый раз это случилось в 95-м, фильм “Московские каникулы”. Но я стал продюсером поневоле и всегда говорил, как в одном пошлом анекдоте, что я не настоящий сварщик. Продюсер — человек, который выбирает эту профессию и занимается ею как производством. У нас это Сережа Сельянов, Игорь Толстунов… Они основывают компанию, параллельно снимают пять, десять, пятнадцать фильмов. А я — продюсер одного кино: если есть что снимать и мне чего-то действительно хочется, то я начинаю ломать копья и бороться за это. Нахожу братьев по разуму, то есть тех людей, которые вкладывают в это деньги. Говорю им, что не в одних деньгах счастье. Хотя, может, произойдет чудо, и мы заработаем. Правда, пока чуда не происходит. Сейчас на экранах идет новый фильм Валеры Тодоровского, качеству которого может позавидовать любой человек, занимающийся кино. Но, по прогнозам, максимум, что я соберу от проката, — половина всех затраченных на картину денег. Хватит ровно на то, чтобы вернуть долги. О прибыли речи вообще быть не может.
— Но вы же хорошо знаете, в какой стране живете.
— Я не отношусь к людям, которые могут все изменить. Но этими же болезнями болеют и те, кто может гораздо больше, чем я, в силу своего авторитета. Например, Никита Михалков. Его тоже обворовывают, он тоже не может собрать столько, сколько должен. Или Федя Бондарчук, Леша Учитель, замечательный режиссер.
— Бондарчук, по-моему, пока не вписывается в этот ряд замечательных режиссеров.
— Я сейчас говорю о модности, а не о существе. Наверное, Федор Сергеевич любимый, популярный, но этого у него немножко больше, чем существа. Это только показывает, как страшно изменилось время, как много есть чего-то дутого, как конфета, где есть только обертка и нет начинки. Но я думаю, что Федя больше других от этого и страдает. Время его делает таким. Он человек достаточно интеллигентный, с хорошими традициями, но в какой-то момент дал слабину и не понял, что будет выглядеть именно так. Вот есть у Андрюшки Макаревича песня “Не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас…”. У Феди немножко обратная история.
— Не обижайтесь, Леонид, но иногда кажется, что вы играете по этим же правилам, придумываете для пиара своих фильмов невероятные истории и бросаете их в массы.
— Я вынужден на это идти. Если лет 20—30 назад выходило хорошее кино, его смотрели все. Сегодня же все забито рекламой, все превращается в товар. Ты выпустил лекарство, пирожок, туфли, машину и должен обязательно об этом заявить как можно громче, потому что то же самое рекламируют еще миллион продавцов. Я знал, что мы сделали замечательное кино с Валерой Тодоровским. Но чтобы об этом узнали, я впервые вмешался в процесс проката.
— Когда выходил фильм “Перекресток”, вы притворились, будто вдрызг разругались с Макаревичем. Опять пиар.
— И все поверили. Нам даже звонили адвокаты, которые хотели нас защищать. Мы сделали это на американский манер. И люди думали: а чего они ссорятся, пойдем фильм посмотрим.
— Но получается, простите, некий развод лохов.
— Нет. Вот вы верите в Деда Мороза и Снегурочку? Верите. Потому что если вы верить не будете, то ваши дети и внуки тоже не будут верить. Это же красивая сказка. Поэтому мой обман невинный. Я хочу что-то придумать, чтобы спровоцировать людской интерес, и уже за это мне можно сказать спасибо. Но я же насильно никого в кино не загоняю, как это делают те, кто считает, что они сняли самый лучший фильм. Они меня приглашали к себе на премьеру, но я не пошел. При этом чувствую себя преступником, потому что в этом кино снимаются ребята, которым я ставил оценки в КВН, благодарил и хвалил. А теперь почему-то они, не сняв верхнюю одежду и грязную обувь, вошли в мою профессию.
— Когда вы участвовали в программе “К барьеру!” с редактором одного очень желтого издания и боролись таким образом против вмешательства журналистов в личную жизнь артистов, выглядели, увы, смешно и, простите, даже глупо.
— Согласен. Но я при этом надеюсь, что кто-то из тех людей, которые что-то решают в этой стране, — из правительства, Думы, Совета Федерации — вдруг увидят эту программу и поймут, что меня этот вопрос беспокоит. Нельзя давать лицензии кому попало. Если газета, против которой я выступал, столько сделала боли и невероятных бестактностей по отношению к тем, кто составляет нашу гордость, ее надо закрывать.
— И на последнем дне рождения Александра Абдулова в ЦДЛ вы вышли и разобрались с ними по-мужски?
— Они караулили нас на улице, а потом стали расстреливать фотоаппаратами. На нас охотились, как на животных. Мы с Сашей, конечно, с ними разобрались. Они нас пытались засудить, но ничего из этого не получилось. Если еще раз случится такая же история, я поступлю точно так же.
— Все-таки это их профессия…
— Есть законы порядочности в профессии. Если они ведут себя так, то я с ними обращаюсь не как с журналистами, а как с уличными хулиганами, которые вторгаются в мою личную жизнь.
— На Западе это целая индустрия.
— Но там на них можно в суд подать и большие деньги отсудить. Если бы у нас было как на Западе, я, может, еще и доплачивал бы желтой прессе, чтобы они писали про меня всякие кляузы, а я бы потом выигрывал в суде и делился с ними деньгами. Это другая история. А то, что дурак-читатель будет из-за таких статей покупать газету, — его проблема. Но я тогда хоть деньги заработаю и потрачу на что-то хорошее. А так это игра в одни ворота. Они пользуются моей жизнью, популярностью…
* * *
— Недавно на канале “Культура” показали фильм памяти Александра Иванова. Его пародии кажутся сейчас настолько современными. А еще были глаза зрителей из программы “Вокруг смеха”, где вы впервые показали знаменитого “Цыпленка табака”. Куда девались эти глаза?
— Так телевидение все сделало, чтобы эти люди поглупели. Это мы в течение последних двадцати лет уничтожили интеллигентного зрителя. А сейчас людям что ни покажи, они говорят — прикольно.
— Вы к себе как к актеру относитесь так же серьезно, как к продюсеру?
— Иногда с уважением, иногда с диким раздражением. Бывает, понимаю, что многое могу сделать лучше, чем все остальные, а порой понимаю, что чего-то не могу. Думаю, я достаточно объективно к себе отношусь. И если вы хотите спровоцировать меня на разговоры о собственной исключительности, то ее нет и быть не может. Но точно знаю, что я профессиональный актер. И этим обязан своим учителям и своему воспитанию. У меня нет тех заблуждений, какие есть у сегодняшней молодежи. Они просто хотят сниматься, мелькать и считают, что, если их два дня на улице узнают, это уже слава. Слава — это когда ты снялся в одном-двух фильмах, а тебя помнят десять или двадцать лет.
— В новогодние праздники несколько раз показали “Ищите женщину”, и там сакраментальная фраза про вас: “У Максимена железная хватка”. Эта ваша маленькая роль очень даже запомнилась.
— Она не такая маленькая, у меня там много выходов было. Роль вся создана с чистого листа, этого ничего не было в сценарии. Мы все придумали с Сашкой Абдуловым и Аллой Суриковой. Это одна из любимых моих работ с точки зрения тщательности и развития. Мне там все было в кайф.
— По поводу тщательности. Один из моих любимых фильмов — “Мой сводный брат Франкенштейн”. Я бы там дал премию вашей пятке, потому что когда вы лежите, свернувшись калачиком, по этой высунутой пятке видна вся судьба вашего персонажа.
— Есть еще один человек, который так же влюблен в эту роль. Это автор сценария Гена Островский. Он ее такой и писал и тогда уже говорил, что я — единственный человек, который может ее сыграть. Тогда я не понимал, что он имеет в виду. Играл, как велел мне внутренний голос, и это совпало.
— Но это же Тодоровский так вас положил?
— Конечно. Все, что связано с моими работами у Тодоровского, это на 80% сделано Валерой. Это его вкус и талант. Во “Франкенштейне” он меня выстроил. Валера — один из немногих режиссеров в России, кто умеет работать с артистом.
* * *
— Вы дружите с некоторыми товарищами там, наверху?
— Я не могу назвать это дружбой. Скорее это периодическое общение, где очень много точек пересечения. Я достиг того возраста и состояния, когда не очень от них завишу. Я им помешать не могу, если бы даже и захотел, но и они мне не мешают. Я занимаюсь тем, чем могу заниматься при любой системе и в любой стране. Просто я здесь вырос, здесь мои корни, и здесь я про своего зрителя все понимаю. И сколько мне отмерено — 20, 30, 40 лет, пока башка работает, я все равно буду делать то, что делаю. Можно мне создавать трудности, не давать денег или давать не столько, сколько нужно, можно мне даже что-то запрещать. Я все равно найду форму как выкрутиться. Может, это прозвучит самонадеянно, но я бы хотел, чтобы люди из власти чаще к нам, артистам, прислушивались. Мне их иногда становится жалко, потому что они оторваны от жизни, от метрополитена потому что смотрят на все проблемы только через окно машины, проезжающей под рев мигалки на дикой скорости. Так устроен человек. И я, если бы меня туда позвали, тоже, скорее всего, вскоре какие-то вещи уже не воспринимал.
— Почему-то верится, что в вашей роли несчастного отца из “Франкенштейна” вы многое достали из своей жизни.
— Нет, у меня этого, слава богу, не было. Но я таких людей очень много видел. Самому мне грех жаловаться. В каком-то смысле я везунчик, и у меня, если не сразу, то через годы, все получалось. Я достигал того, чего хотел, пусть даже через трудности, через невероятные усилия. Я очень упрямый.
— Но, например, в Театре на Таганке вы провели восемь лет, а большой роли так и не получили.
— Зато насмотрелся, как репетируют Высоцкий, Филатов… Сегодня у меня такое ощущение, будто я играл их роли, а не они. До такой степени я был губкой, которая впитывает. Во всем есть свои положительные стороны. Меня как актера научили умению перекладывать все на себя. Первый, самый дешевый тренинг артиста — подражать чьей-то походке, манере говорить.
— Вы помните август 80-го года, похороны Высоцкого?
— Это была национальная трагедия, и никаким законам или объяснениям такое не поддается. Яблоку некуда было упасть. Просто в эту секунду первый раз все по-настоящему поняли, кто такой Володя Высоцкий. Стало ясно, до какой степени он в каждого из нас попал, до какой степени он член твоей жизни, семьи, судьбы и времени. А на кладбище я тогда не поехал. На втором этаже театра стоял портрет Высоцкого, и как только Володю вынесли, менты и какие-то партработники хотели портрет снять. Меня ребята попросили, чтобы я остался его охранять. И портрет не сняли.
— Просто здесь можно сделать вывод о народе, который, придя проститься с Высоцким, уважать себя заставил.
— Это то же самое, почему мы выиграли Великую Отечественную войну, то, за что я люблю эту страну. И при всех оговорках я сердцем, душой и телом понимаю, где я родился. С возрастом осознаю, насколько здесь счастливо и страшно жить. Это сочетание с несочетаемым органично и присуще нашей земле.
