Евстигнеева, родившегося в 1926 году, в 15 лет не взяли на фронт, в войну работал слесарем завода “Красная Этна” в Горьком, Нижнем Новгороде. Его было приняли в театральную студию, но увольнения отдел кадров не дал. О том времени говорил так: “В замасленной куртке, худой и полуголодный, не считаясь со временем, проводил в цехе. Каторжный труд с короткой передышкой на сон, только для восстановления сил, и ничего более, становился нормой жизни”.
После работы играл в драмкружке и любительском джазе на барабане. Артистическую игру палочками увидел директор театрального училища и принял в студенты. После выпуска в местном детском театре играть не захотел. Выступал во Владимире, одним своим выходом на сцену вызывая смех в зале. Тайно от всех уехал в Москву и в 28 лет поступил сразу на третий курс Школы-студии МХАТ, где тогда учились юные Доронина, Басилашвили, Козаков, Волчек.
Галине Волчек принадлежит несколько описаний до “дикости странного парня”. По одному из них, Евстигнеев стоял на лестничной площадке в третьей балетной позиции в желтых модельных ботинках в дырочках, с модным плащом на согнутой руке. Каждую проходящую девушку с неподражаемой интонацией приветствовал словами: “Розочка, здрасте!”. По другому описанию, знакомство с будущим мужем выглядело так: “Вдруг в моей жизни появился великовозрастный выпускник Школы-студии МХАТ, старше меня на семь лет и “деревенского” происхождения. Он разговаривал так, что некоторые обороты его речи можно было понять только с помощью специального словаря. Внешне мой избранник выглядел тоже странно: лысый, с длинным ногтем на мизинце, одет в бостоновый костюм липового цвета на вырост (а вдруг лысеющий жених вытянется) с жилеткой поверх летней трикотажной рубашки с коротким рукавом, у воротника поверх молнии величаво прикреплялся крепдешиновый галстук-бабочка. Таким явился Женя в наш дом. Поначалу папа пребывал в смятении…”. Тестем оказался кинооператор Борис Волчек, снявший знаменитые фильмы Михаила Ромма, трижды лауреат Сталинской премии, профессор и режиссер.
Зять лауреата сыграл в “Вечно живых”, первом спектакле “Современника”. Встреча с Олегом Ефремовым “определила театральную судьбу Евстигнеева на всю жизнь”. Прославился в “Голом короле” Евгения Шварца в главной роли.
Премьера состоялась в здании театра, стоявшего напротив гостиницы “Пекин”, где сейчас автостоянка. Перед кассой выстраивались очереди. В руках держали плакаты “Куплю билеты на “Голого короля”. Мне с женой билеты достались.
Помню, когда в финале король возник в розовом трико, облегавшем худощавую фигуру, мне показалось, что он действительно голый, и я пережил всплеск чувств, катарсис, не благодаря “страху и состраданию”, по Аристотелю, а от взрыва хохота и гениальной игры.
Три года длился первый брак. Родился сын Денис. Молодые снимали квартиры, встречались с друзьями, пели под гитару, ходили в свитерах, вели себя как все “шестидесятники”. А когда Евстигнеев влюбился в красавицу “Современника” Лилию Журкину, Галина Борисовна собрала его вещи, пригласила мужа, “разлучницу” и, расставаясь, изрекла: “Теперь вам не придется никого обманывать”.
В дом на Никитском бульваре, 17, эта пара въехала, когда дом сдали в эксплуатацию, в 1971 году. Второй брак Евстигнеева, давший жизнь дочери, длился двадцать лет, до смерти жены.
Судя по незабываемым фильмам, кажется, что перед “Моцартом в кино” распахивались двери киностудий. Но и он испытал мучения, выпадавшие на долю артистов в Советском Союзе по дурости чиновников, ведавших культурой. Одно время запрещали давать роли лицам “с нестандартной внешностью, как дискредитирующим облик советского человека”. Главных героев в кино Евстигнеев редко играл. Но парадокс в том, что самыми любимыми у народа становились актеры-мужчины, которых, казалось бы, природа обидела. Стоит вспомнить Юрия Никулина, Савелия Крамарова, Евгения Евстигнеева, как душа невольно улыбается.
На съемочной площадке Евстигнеев не доставлял проблем ни партнерам, ни режиссерам, не подавлял новичков авторитетом. Мог при первой встрече предложить разделить с ним четвертинку. “Приходил на сцену человек, невероятно естественный, органичный, талантливый, входил в кадр, в сцену и делал все, что от него хотел”, — вспоминал Эльдар Рязанов. У него никогда не возни ощущения, что перед съемкой великий артист мучился, не смыкал глаз всю ночь, подбирая краски роли. Сын рабочего перевоплощался в императора Александра II и Луначарского, наркома правительства Ленина, австрийского князя и русского графа. С пролетарским, по выражению Волчек “деревенским”, происхождением, шесть раз играл профессоров. Олег Табаков назвал его “актерским солнцем нашего театра”.
Когда Олег Ефремов оборвал кровную связь с “Современником”, возмутив былых единомышленников, посчитавших его шаг предательством, Евстигнеев, не раздумывая, пошел за другом с желанием возродить былое величие МХАТа. Мне кажется, им это до конца не удалось. Вместо “вечно живых” и “голого короля” пришлось играть сталеваров и парторгов, представлять “заседание парткома”, радуя верхи и печаля низы.
Второй раз Евстигнеев остался с Ефремовым после раскола разросшейся непомерно огромной труппы МХАТа, традиционно считавшегося главным драмтеатром СССР со времен Ленина и Сталина.
После двух инфарктов, не имея сил выдерживать “потогонную театральную систему”, попросил лучшего друга, главного режиссера, не нагружать новыми ролями. Услышал в ответ: “Если тебе трудно — уходи на пенсию”. Он “перешел на договор”, заключил его с Сергеем Юрским, сыграл в его постановке одну роль в “Игроках” по Гоголю.
После смерти Лилии Журкиной за пожилого вдовца с радостью и любовью вышла замуж актриса Ирина Цивина, ученица профессора Евстигнеева.
Разница в возрасте между ними составляла 35 лет. Брак был недолгим, но счастливым. Он мог бы продлиться, если бы Евгений Александрович не полагал, подобно многим, что нет пророков в отечестве своем.
“Не прощаясь, легко” полетел, как на прогулку, с женой в Лондон. Деньги выделил министр культуры и актер в одном лице Николай Губенко. В заморской клинике некий развязный хирург, подобно режиссеру, включил поразительное воображение актера: “Вот ваше сердце, — он нарисовал его. — В нем четыре сосуда. Три из них забиты. А четвертый забит на девяносто процентов. Вы умрете в любом случае, сделаете операцию или нет”.
Что и случилось до операции. На 68-м году жизни “актерское солнце” угасло. Все могло быть иначе, если бы Евгений Александрович, не покидая пределы МКАД, лег бы на операцию в кардиологический центр Лео Бокерия. Профессор не стал бы ничего рисовать, пригубил бы с дорогим гостем сухого грузинского вина, выпил бы за его здоровье и спас.
У актеров я никогда не брал интервью. Исключение одно. С Олегом Ефремовым. Меня интересовало детально то, о чем никто его не спрашивал, — о жизни на Арбате. Он никуда не спешил. Болела нога, больше ста метров пройти не мог. Он ждал встречи с Джуной. Но дышал тогда и говорил легко. Несмотря на славу, сохранил доступность и естественность. Вел себя как на сцене и экране, мне показалось, что с ним давно знаком.
Все в его жизни, в отличие от Евстигнеева и других, ставших известными в столице провинциалов, связано с Москвой.
— Москву люблю осознанно, постоянно вспоминаю переулки и улицы, где родился, рос, где прошло детство и юность. И туда я так или иначе возвращаюсь, в прямом смысле, физически, и в переносном — в мыслях и воспоминаниях. С годами проявляется тяга к прошлому. Мое прошлое — на Арбате.
— Где вы родились?
— Как раз на перекрестке Гагаринского и Староконюшенного переулков. Это предреволюционный дом, построенный домовладельцем, неким Коровиным. Его дома разбросаны по другим арбатским переулкам. Я их помню еще и потому, что в одном из них, в Малом Власьевском, попала бомба во время третьей бомбежки в 1941 году.
Что рассказывать об этих переулках — вы их лучше знаете. Но я помню, чего вы не застали, как водили меня гулять в сквер перед громадным храмом, потом помню, перед войной на его месте поднялись конструкции большого дворца. И так случилось, что эти металлические конструкции легли в основу мостов через Печору, где мы жили в эвакуации. Так что кусочек Москвы был и тогда со мной.
— Номер вашего дома не забыли?
— Нет, четырнадцать дробь пять. По Гагаринскому четырнадцать, пять по Староконюшенному. Поступил я в девятую тогда школу, бывшую Медведковскую гимназию, она и сейчас на месте.
Что же касается театра, то вроде бы ничего в детстве такого не было предопределяющего. Отец родом из Бузулука, жил в Самаре. Волга и эта сторона России ему близки. В детстве меня возили туда к дедушке. А мать из северной Руси, Череповца, есть там села, она оттуда.
Занимали мы комнату в коммунальной квартире. И так случилось, что мой сосед, старше меня на два года, повел к своему другу. Его отца после революции подселили по уплотнению в особняк Василия Лужского, к одному из корифеев, основателей Художественного театра. Тот особняк стоял в Малом Власьевском переулке. А был построен чуть ли не Шехтелем, в стиле модерн, очень красивый. Тогда здравствовала еще вдова Лужского, незабвенная Перепетуя Александровна. В особняке царил покой, особый мир. Она иногда обращала на меня внимание, бывало, посадит рядом, поговорит о чем-то, что-то рассказывает. Приходили к ней старики Художественного театра. Я их видел.
Жил в особняке внук Лужского, Сашка Калужский, мой сверстник, он потащил меня в студию дома пионеров в нашем Малом Власьевском переулке. И я пошел, хотя там поначалу, по правде говоря, меня больше интересовали девчонки.
Да, вспомнил еще такой эпизод. С братом двоюродным, он тоже стал режиссером театра, мы занимались кукольным театром, домашним. Участвовали с ним в смотрах, помню, даже играли однажды в рабочем клубе имени Горбунова у Киевского вокзала. Кукольным театром мы увлекались…
Но с шести лет МХАТ как таковой уже вошел в мое сознание, еще до того, как побывал в самом театре. У особняка Лужского архитектура, фурнитура, квадратные ручки дверей, витражи на окнах и другие детали были в стиле точно таком, как у здания МХАТ, возможно, обе постройки делал один архитектор. Таким образом, с детства МХАТ входил в мои представления через архитектуру, стиль, мир жизни обитателей особняка.
Заканчивая десятилетку, мы с Сашкой Калужским на всякий случай поступили на подготовительное отделение Института стали. Когда “Сталеваров” ставили, пришел на завод “Серп и молот” и встретил вдруг знакомого, начальника цеха. Мы с ним учились на подготовительном. Мог и я стать сталелитейщиком…
Пятьсот человек на одно место. Такой конкурс при поступлении в Школу-студию МХАТа выдержал сын сотрудника “Росстеклофарфорторга”. Мне Ефремов на вопрос, кто его отец, ответил: “Экономист, его подготовили к такой деятельности родители, служил в разных наркоматах, — и продолжил: — Моя учеба кончилась тем, что в филиале МХАТа появились “Вечно живые”. Было принято важное решение “сохранить труппу в сфере МХАТа”. Следующий спектакль, “В поисках радости”, играли опять в филиале МХАТа. Вот тогда разразилась буря. Нас попросили освободить помещение. Стали арендовать зал гостиницы “Советская”. Мы играли, а руководство думало, что же с нами делать: то ли перевести в другой город, то ли расформировать труппу. И решили дать нам здание на площади Маяковского, где появился официально признанный еще один московский театр — студия “Современник”. Ну а с семидесятых вернулся, можно сказать, во МХАТ.
В дневнике студента Олега Ефремова есть предсказание: “Я буду главным режиссером МХАТа!”. Оно сбылось осенью 1970 года.
— Долго занимались реконструкцией исторического здания Шехтеля, чья архитектура так поразила меня с первых лет жизни еще в Малом Власьевском переулке, в особняке Лужского. Здесь что хотелось бы сказать, его архитектура дала импульс к творчеству. Не только театр, литература, музыка влияют на нас, но и архитектура, вот что хотелось бы подчеркнуть. Да, надо беречь старый Арбат.
Мы храним старые кресла, хотя говорят, что они тесные. Мне дороже, когда зрители будут касаться локтями друг друга, чем восседать на современных диванах.
В театре самое главное — общение со зрителем. В нем уникальность, вечность этого искусства. Когда-нибудь мы научно зарегистрируем, на чем основана эта духовная связь. Возможно, от актера со сцены к зрителю доносится какая-то тепловая волна, она-то, мы считаем, теряется в большом зале, затухает где-то уже в шестнадцатом ряду. Вот почему при разделении труппы Ефремов оставил за собой старую, малую сцену.
Трижды его назначали главным режиссером — “Современника”, МХАТ и МХТ имени Чехова. Дважды в жизни побывал в загсе — с актрисами Лилией Толмачевой и Аллой Покровской, родившей сына Михаила. Между этими браками дочь знаменитого полярного летчика-героя Ирина Мазурук родила дочь Анастасию, носящую с момента поступления в первый класс фамилию отца.
По словам Анастасии Олеговны: “Любимой маминой фразой была: “Жизнь не удалась”. И папа, читая лекции студентам, часто повторял: “Как говорит одна моя знакомая, жизнь не удалась…” И кто знает, может быть, они были созданы друг для друга? Когда папа ушел, мама перерезала вены на руках и на горле. Всю жизнь потом носила шарфики и множество браслетов. Похоже, только Алла наиболее приближалась к идеалу. Брак с Аллой Борисовной был для папы длительным и счастливым периодом жизни”.
Отец однажды признался дочери, что очень любил Нину Дорошину. Она вышла замуж за Олега Даля. В беседах с журналистами актриса признается, что всю жизнь любила одного только человека. Имя не называет. По-видимому, то был не Олег Даль. Одна из возлюбленных, чье имя не упоминается, привила Ефремову вкус к красивой одежде, на которую он до нее не обращал особого внимания. Преобразовала квартиру с окнами без занавесок, где горели лампочки без абажура.
Хорошо известны его актеры, лучшие во второй половине ХХ века.
Ногу вылечил не в Москве. На Филиппинах исцелили хилеры, которых официальная медицина трактует шарлатанами. Одно время в Москве в клубах мой друг Эдуард Наумов показывал не для слабонервных зрителей, как они руками делают операции без скальпеля.
По воспоминаниям Людмилы Петрушевской, Олег Николаевич поддерживал остатки жизни, дыша кислородом через постоянно укрепленные трубочки. Последний вздох произошел 24 мая 2000 года. Скоро десять лет, как гения не стало.
