Недавно довелось слушать откровения именитого деятеля культуры — о его непростой судьбе и воззрениях на природу искусства. Усталым голосом умудренного человека он вещал о том, что высшие доблесть и прозорливость для творческих людей — вовремя постичь: ты не гений, ничего выдающегося не создашь, но при этом должен мужественно продолжать работать — на своем поприще на благо общества.
У меня перехватило дыхание. Вот в чем, оказывается, сокровенный смысл — осознать: неземное прозрение тебе не светит, никаких из ряда вон выходящих вершин ты не покоришь, но при этом будешь прочно удерживать насиженное место… Я-то всегда полагал: с таким настроем надо с Парнаса убираться. И для этого персонам вроде упомянутого оратора как раз потребуется мужество — нелегко ведь уйти и оставить привычную (и, по-видимому, доходную) делянку, уступить не поддавшуюся стезю. Но ничего не поделаешь — придется так поступить: ибо настрой на усредненность принесет вред тебе, другим, обществу, искусству. Конечно, если не гению есть хоть какое-то дело до искусства и общества.
Художник, настоящий художник, тем и окрылен, что верит в свою звезду и исключительность, избранность и — несмотря на неудачи и преследующие неуспехи — знает: рано или поздно он перешагнет грань недостижимого. Без веры, что находишься на подступах к чему-то выдающемуся, незачем браться за перо, выходить на сцену, размазывать краски по холсту.
* * *
Когда говорим о массовой культуре, не всегда отдаем отчет: что это такое? А за примерами далеко ходить не надо. Безликие, заполонившие книжные прилавки детективы и любовные романы.
Безразмерные сериалы. Ширпотреб на каждый день. Хлебово для невзыскательных и не слишком разборчивых. Перипетии, смастраченные на скорую руку и якобы живую (а реально — мертвую) нитку. С приблизительными характерами, невнятными (или, наоборот, до примитива спрямленными) диалогами. Зафиксированное второпях на бумаге или заснятое на пленку, явленное потребителю без долгих сомнений и мук поиска, а то и вообще без репетиций и черновиков, становится эрзацем духовности. Рядом с подобным халтурным поточным производством любой, даже самый плохонький, фильм, замысленный режиссером и актерами как самостоятельный, законченный, обособленный, стиснутый до полутора часов перл, воспринимается чудом, жемчужиной, штучным эксклюзивом, а не конвейерной штамповкой.
* * *
Россия идет по пятам, ступает след в след худших образцов европейского и американского рыночного производства — телехалтуры, полиграфической белиберды — и при этом остается застегнутым на все пуговицы чиновничьим государством. Поэтому сохраняется и официальное, признанное сверху и обласканное (или облаянное — разницы никакой) властью, осыпанное милостями (или пинками) искусство. Короткой неразберихой, возникшей в период перестройки и гласности бывшие непризнанные творцы воспользовались, чтобы стать признанными и втереться в помощники новым кремлевским небожителям, это удалось, и они, как и прежние советские номенклатурщики, встали в очередь за подачками. У тех, кто помнил их неудачливыми и загнанными, сохранилось ощущение: это прежние оппозиционеры. На самом деле — стали сытыми, равнодушными, обстряпывающими делишки. Сторонимся прокаженных, хотя они не виноваты, что заболели, а нужно избегать этих, сознательно выбравших порчу.
* * *
В литературе, кино, театре продолжается советский период, коллективная агитационная гоп-компанейщина. Индивидуальностей раз-два и обчелся. Опять — монолиты группировок, кланов, союзов. Стычки стенка на стенку — иначе, в одиночку, творческих высот не взять, сложностей завоевания популярности не преодолеть. Не сам человек выдвигается в “кумиры”, “классики”, “властители дум”, его двигает заинтересованная челядь, гвардия единомышленников или подельников — по законам и соображениям, далеким от творческих. Надо, чтобы приносил пользу и доход, надо, чтобы в ответ на оказанные ему честь и доверие выказал благодарность, оказал на кого следует воздействие, покарал врага данной группировки или наградил своего кланового коллегу. Сама продукция, выходящая из-под пера и резца, на экраны и подмостки, — дело десятое, никого она особенно не волнует, пусть читатель-зритель-слушатель-болван-болваном мается и отдувается, пытаясь постичь, о чем в книге речь, пусть пугается, что спятил с ума, поскольку ничего в расхваленном на все лады сценическом “шедевре” уразуметь не может. Для тех же, кто превознес автора мнимого хита и бестселлера, важно другое: чтобы самозванец не подкачал и в ответ тоже превознес, одарил, наградил, поощрил того, кто его выдвинул.
Подобное невозможно представить в ХIХ веке, где дружили и грызлись по принципиальным соображениям, а расхождения носили вот уж не откровенно финансовый характер. Не по меркантильным меркам воздавали почести.
* * *
Человечество делится на созидателей и разрушителей. Творец по по сути своей — созидатель. Он — природой или Богом созданный орган упорядочивания хаоса, рыцарь гармонии. Его удручают и выбивают из колеи царящие несоответствия и несправедливости, он стремится ликвидировать эти изъяны — хотя бы в своих произведениях. Его попытки постичь и объяснить мир помогают разуверившимся и отчаявшимся обрести взвешенный взгляд на запутанную и уродливую картину реальности. Так мало-помалу могла бы выработаться концепция правильного бытия.
Но произошел сбой и в генетике, и в психологическом настрое: среди тех, кого по инерции называют “творцами”, все больше разрушителей, видящих свою задачу не в том, чтобы умиротворять и врачевать души, а в том, чтобы усугублять и раздувать распри. Не в оказании помощи страждущим и слабым, не в призывах “милости к падшим”, а в призывах с этими слабыми расправляться. Один уподобляет свои писания серной кислоте, которая, по его мнению, очищает (а не разъедает) человеческую натуру, другой открыто признается, что ненавидит бедных (и если бы это было сказано в запальчивой полемике с Достоевским, который сочувствовал “униженным и оскорбленным”, если бы была продемонстрирована солидарность с Пушкиным, презиравшим “чернь”), но нет, это — манифест выбившегося из грязи в холуи угодливого увеселителя богатых, служащего им, состоящего при них и потому тоже богатого — эти-то богатые, сыплющие крохи со своего стола, супермену-литератору как раз по душе…
Книге, сцене, экрану опять, как в прежние тоталитарные времена, нельзя доверять безоглядно, они могут являть семя раздора, зависти, зла.
