— Зачем ты написала про него книгу?
— Это побочный плод наших личных взаимоотношений… Мы поссорились: абсолютно случайно, совершенно нелепо, на пустом месте… Я испугалась, что он слишком обиделся на брошенные мной необдуманные слова и не примет теперь поздравления с днем своего рождения. И тогда я решила сделать ему подарок, от которого нельзя отказаться…
— А! Так это — признание в любви?
— Нет! Это — двойная исповедь: его — мне, моя — ему…
— Но ведь ее прочитают посторонние!
— Я надеюсь, что они будут молчаливыми свидетелями…
— Он тебе не простит…
— Он говорил, что может простить все… На это я и уповаю.
“Оглянуться кто не вправе, вспомнить, словно сквозь сон…”
На расстоянии двух сомкнутых ладоней над опустившейся на цветок бабочкой напряженные до предела мышцы шеи, голос мощный, проникновенный тугой волной летит над залом, беззащитная капелька пота над четко артикулирующими губами, распахнутая на груди рубашка…
“Что нашел, что оставил, что запомнил он…”
Я поймала его во время короткой пробежки по залу, когда он искал: где бы присесть?! Встала на пути и показала на свое кресло. “Но рядом с тобой нет свободного места!” — возразил он. “А нигде нет! Впрочем, ведь как всегда. Я сяду на пол…” “Нет! — рассердился он. — Только через труп!” “Через чей?” — мой голос был слышен только ему, а его, усиленный микрофоном, летел через весь зал. “Не через мой! Мы сядем рядом, вместе на одно кресло…”
“Время мчится, будто всадник. На горячем коне…”
Интересно, а я не помешаю, если… “Можно вам положить голову на грудь?” Не в микрофон: “Можно!”
“Но сегодня мой избранник, отшумевший звонкий праздник…”
Я ощущаю своей кожей исходящую от него безумно сконцентрированную, пульсирующую энергию, я запоминаю мокрую прядь волос, прилипшую ко лбу, нежно-горьковатый аромат его парфюма, максимальное напряжение жил на шее и его голос. Запоминаю навсегда, потому что завтра этого у меня может уже не быть…
“Вспоминается мне …”
* * *
— Валерий Яковлевич, вы играете в шахматы? — спрошу я, когда закончится очередной его концерт.
— Играл.
— Нравилось?
— Нет, не нравилось, потому и бросил. Эта игра требует очень большой собранности, присутствия самообладания, интеллекта, а поскольку я не обладаю ни одним из вышеперечисленных качеств, пришлось завязать с шахматами.
Если он, отказывая себе в самообладании и интеллекте, набивается на комплимент, то не дождется, ведь партия уже началась.
— И я начал довольствоваться игрой в шашки. Особенно я люблю играть в “Чапая”, знаешь?
Не знаю, а значит, теряю фигуру.
— У тебя белые, у меня черные, выстраиваем фигуры в одну линию, одна упирается в другую, и так надо засадить по своей шашке щелчком, чтобы она выбила как можно больше шашек противника. Вот эта игра мне по силам.
Значит, выбор им сделан — и мои белые.
— Вы какими фигурами играли в шахматы?
— Вроде бы черными предпочитал.
— Значит, больше любите защищаться, чем нападать?
— Не поэтому, просто в черном всегда присутствует какая-то глубина, а белые — что? Парад и парад…
— А интервью не напоминает вам игру в шахматы?
— Последние лет 15 — да, напоминает.
— Самый ожидаемый ход — е2—е4. У вас скоро юбилей, и вы будете весь вечер слушать, какой же вы обожаемый, обожаемый, обожаемый… На какой день вы бы променяли ближайшее 19 марта?
— На Новый год. Он же безответственный: если успел обеспечить себя салатом оливье, так и нормально, а не успел — ничего страшного. А день рождения, особенно предстоящий… Это настолько многотрудный праздник, что я готов променять его не только на Новый год, но и на любой другой день.
Любовь, потерявшая стыд
Свою книгу о нем я назвала “Грешный ангел”. У меня спрашивают — почему? “Почему грешный?”— уточняю я, и любопытствующие смеются. В его греховности они убеждены априори. Впрочем… любой человек грешен. “Я хотела назвать “Грешный Бог”, — объясняю, — но слово “Бог” слишком тяжелое, довлеющее, а ангел — воздушнее, нежнее, оно подходит больше. “Разве он Бог?” — недоумевают мои собеседники.
Я вспоминаю его прошлые дни рождения, на которых мне доводилось бывать пять лет кряду. И те бесконечные дифирамбы, которые обрушивались на его беззащитную голову. И финалы его концертов, когда зрители выстраиваются перед сценой и отчаянно удерживают, удерживают на ней артиста своими бесконечными овациями. И брошенную мне с грустной интонацией фразу Киркорова: “Я кто? Просто король! А Леонтьев — бог…” Трудно ли быть богом?
Из книги “Грешный ангел”:
“Однажды, на одном из ваших дней рождения, я не без ехидства поинтересуюсь у вас: “Что, Валерий Яковлевич, трудно быть богом?” Я буду ждать любого ответа, но только не этого. Помните, что вы мне ответили? “Да уж нелегко”. И этот ответ прозвучал так буднично, как будто вы говорили, что, дескать, конечно, неприятное это занятие — посуду-то после ужина мыть.
…Я буду долго недоумевать, как же люди могут говорить вам такие страшно-приторные слова о любви, как же у них совести на это хватает? А потом прочту у Шопенгауэра: “Любовь многих людей, которая потеряла всякий стыд, называется славой”. И я пойму, что все эти слова поклонницы ваши говорят вовсе не человеку Валерию Леонтьеву, а своему кумиру. “Тогда да, — подумаю я, — тогда, конечно, можно. Примите мое сочувствие, Валерий Яковлевич. Это действительно очень нелегко — быть для кого-то богом”.
— Валерий Яковлевич, женщины, прямо скажем, не обошли вас нежными чувствами. А случалось, вам говорили: “Ты для меня слишком знаменитый. Ты меня завтра бросишь — и тысячи других женщин со всех ног бросятся занимать мое место. Вот если бы ты не был звездой, я бы осталась с тобой навсегда, а так я от тебя ухожу…”?
— Во всяком случае, не припомню такой ситуации.
— Жалеете, что не услышали такой фразы из женских уст?
— Не-а! Да у меня все хорошо.
Собеседник закрылся. Ага! Черные выстроили защиту.
— Значит, слава не просто дает много возможностей, она к тому же упрощает человеческие отношения?
— Слава может упростить отношения с завскладом, как это было в 80-е годы. Вот когда я столкнулся в жизни с проблемой, что надо поставить мебель в квартирку, тогда я и обнаружил, что быть известным — это очень полезно. Так что на уровне завбазой—артист отношения облегчаются, а во многих других обстоятельствах и с другими героями эти отношения могут даже очень и очень осложниться. Известность, тем более слава, могут так еще запутать человеческие отношения, что и не распутаешь!
— Значит, мешают.
— Конечно. Шах королю!
Из книги “Грешный ангел”:
Рассказывают мне, как однажды Леонтьев, еще в те времена, когда не было у него дома в Майами, поехал с друзьями в Питер Новый год встречать. А компания была сплошь мужская. И вот сняли они номера в гостинице, в ночь с 31 декабря на 1 января накрыли стол и заказали в номера девочек. Новый год, гульба, танцы-обжиманцы, а по телевизору тем временем идет “Голубой огонек”. И вот Леонтьев уединяется с девицами в комнате, начинается у них любовь-морковь, и вдруг в самый пикантный момент девочки эти начинают кричать: “Ой, парень! Подожди, подожди! Там Леонтьев по телевизору поет! Ой, можно мы посмотрим, мы его так любим! Ну просто страсть как! Мы сейчас две минуты посмотрим и тебе потом все, что ты захочешь, сделаем...” И Леонтьеву ничего не остается, как растерянно сказать: “Ну да, конечно...” И я так хорошо представляю себе, как сидит он, хмельной, в Новый год один на кровати и думает: “Блин! Если они пошли Леонтьева смотреть, то я тогда кто?”
Мифы и легенды
— Валерий Яковлевич, вы какой последний слух про себя слышали?
— О! Папарацци нашли мне незаконнорожденную дочь. И я теперь испытываю неловкость перед этой неизвестной мне девушкой. Думаю, как же ей сейчас тягостно доказывать знакомым, что у нее есть настоящий отец. И я сочувствую ее матери, с которой я всего-то учился когда-то в одной школе. И кто бы мог подумать, что это обстоятельство окажется для нее столь печальным, что через сорок лет после окончания этой самой школы ее имя вдруг окажется задействованным в журналистской интриге.
— Этот приписываемый вам незаконнорожденный ребенок ведь далеко не первый.
— Да я уверен, что и не последний! У меня за годы моего творчества появилось столько незаконнорожденных детей, что лейтенант Шмидт просто отдыхает. Можно даже картину нарисовать, как все они тянут ко мне жадные ручонки и кричат: “Папа, дай денег!”.
— Кстати, о деньгах. Вы ошиблись, ваша якобы незаконнорожденная дочь — это уже глубокое прошлое. Последний слух — у вас вымогали 100 тысяч евро.
— Это откровенная ложь, да и полнейшая чушь к тому же. Никогда такого не было и быть не могло. Иначе этим занимались бы уже соответствующие органы.
— Вы не задумывались — почему именно вас так не любит “желтая пресса”?
— Так, наоборот, любит! Пишут же, значит, любят! Ну а если серьезно — возможно, потому, что я сам лично никогда не общаюсь с папарацци. Никто не заставит меня разговаривать с людьми, не гнушающимися необходимостью ползать по чужим могилам. А их мое откровенное пренебрежение, видимо, раздражает, и они мне, вполне возможно, за это мстят. Ну и пусть, мне не страшно, для своей публики, которая каждый вечер заполняет до отказа залы на моих концертах, я — вне подозрений. Мои зрители знают другого Валерия Леонтьева, и вот как раз тот и есть настоящий.
— А вы не предполагаете, что все дело как раз в полных залах? Вот в американских изданиях недавно появился ряд публикаций, в которых доказывалось, что нападки “желтой прессы” на вас — это проплаченная кампания черного пиара со стороны ваших ближайших конкурентов по сценической деятельности.
— Ну что тут скажешь… Существует мнение, что врага надо знать в лицо, но я и в этом случае оказался человеком в высшей степени непрактичным. Ну не знаю я врага в лицо, и не знаю, есть ли он вообще. Поэтому трудно комментировать как-либо эти публикации… Я думаю… “Да пошли они все!” — вот что я думаю!
Черные переходят в атаку.
Из книги “Грешный ангел”:
Он и сейчас, как ни трудно в это поверить, не потерял навыка драться. Мне рассказывают, как однажды он набил морду провинциальному администратору, по вине которого и без того измученный переездами коллектив Леонтьева всю ночь болтался по окрестным городским ухабам в поисках несуществующей гостиницы. Потому что местный администратор не только не встретил и не разместил артистов, как был обязан, но еще и сообщил им название отеля, где им якобы предстояло жить, которого отродясь не было в городе. “Валера утром встретил его в коридоре, — рассказывали мне не без придыхания, — и спросил: ты должен был нас встретить? Тот начал оправдываться. Тогда Валера подошел и дал ему по морде. И завязалась драка. И Валера очень умело и продуманно дрался, — поведали мне, — так, по-дворовому, при этом помнил и то, что он меньше в весе, но зато может быстрее двигаться, и что лежачего не бьют... И совсем бесстрашно он дрался, а ведь должен был бы бояться… Хотя бы за свое лицо, ведь для него это — производственный инструмент… И администратора того он довольно сильно побил. И ты бы знала, — продолжили свой рассказ мои собеседники, — как его за это сильно зауважали в коллективе!
Дом, в котором не поет Леонтьев
— Вы заходите вечером в ресторан поужинать, а кто-то заказывает музыкантам вашу песню… Какие вы испытываете чувства?
— Волей-неволей сравниваешь свое, привычное звучание с этим непривычным. И независимо от того, в чью пользу (а бывает, что и не в мою, редко, но бывает), все равно испытываешь к этому исполнителю какое-то теплое чувство. Мне нравится наблюдать, как под мою песню люди танцуют, обнимаются, целуются…
— А вы танцуете под свои “медляки”?
— Что-то не припомню такого.
— Если вы организуете дома романтический вечер…
— Первое условие — чтобы не звучало то, что я пою. Никогда. Бывает, когда женщина там говорит: “Ну поставь! Ну вот эту песню!”. Там, скажем, “Птица в клетке”. “Ну я ее так люблю!”. Я говорю: “Я не могу, давай я выйду в другую комнату, а ты слушай!”. Но уступаю.
— А какую музыку вы используете для создания романтического настроения?
— Никакую.
— Мешает?
— Да.
Черные продвигаются по флангам.
— Валерий Яковлевич, признавайтесь, часто мужики приходили бить вам морду за своих, но влюбленных в вас женщин?
— Бывало… Но по пьяни ведь, на трезвую голову — нет. А так в компаниях, в застольях случались ситуации комичные. Я помню, муж нашей клавишницы Оли (он работал у нас же в коллективе саксофонистом — золотым парнем был) как только определенную дозу переступал, случалось замыкание именно на этой почве. И он начинал предъявлять мне вот эти претензии. Я уже старался избегать таких ситуаций, а для этого нужно было за ним смотреть. Если бутылка кончалась, надо было успеть поймать этот момент и до того свалить, пока не начинались разборки. Наутро он извинялся… Я, в общем, с юмором к этому относился. Но в тот момент, когда он с пожарного щита снял… не помню, то ли лопатку, то ли топорик, то ли какой другой прибор, тогда было не смешно.
Из книги “Грешный ангел”:
Это случилось, как только Леонтьев записал песню “Маргарита”. К нему по его адресу явилась молодая женщина. Красивая. С двумя чемоданами. И заявила нам, стоящим у подъезда фанаткам: “Я Маргарита. Я приехала к Леонтьеву жить…” И пошла наверх по лестнице… А следом мы пошли — смотреть, как она замуж за него выходить будет… Леонтьев на звонок не открывает, хотя он и дома. А в подъезде его жила одна женщина, актриса, немолодая уже, но очень импульсивная особа. Тут мы уже не помним: то ли на звонок, а может, она просто случайно мимо шла — эта самая Валерина подруга на лестничном пролете появляется и говорит: “Вам, девушка, что надо? Идите-ка отсюда!” А та: “Никуда я не пойду! Я Маргарита. Я приехала к Валере жить!” Подруга Валерина от такой наглости обалдевает и начинает на девушку сильно наезжать. И пошли у них ругань и крик, и чуть ли не до драки дело дошло. Тут Валера открывает дверь и, стоя в пролете, пытается выяснить, в чем, собственно, дело… Вдруг эта самая Маргарита хватает свои чемоданы и вламывается в его квартиру, а Валерина подруга, естественно, следом с криком “куда?!”. Валеру они при этом со своего пути сметают и, кажется, даже роняют где-то в коридоре. Потому как такого нападения он не ожидал и стоял довольно расслабленный. После чего между женщинами завязывается настоящая драка. Валера пытается вмешаться, но они его все время отпихивают с криком: “Отвали, мы сейчас сами тут разберемся…” Они носятся по комнате, роняют вещи, дерут друг друга за волосы, Валера бегает за ними следом и кричит: “Девочки, девочки, ради бога, прекратите!” Но его никто не слышит. А сделать-то он ничего не может, потому что там уже клубок из двух женских тел. Ну не бить же их ему! И вообще в женскую драку вмешиваться, как известно, бесполезно. Вдруг в разгар борьбы эта самая Маргарита влетает во вторую комнату и запирает дверь изнутри. А подруга Валерина в азарте начинает дверь эту выбивать с криком: “А ну открой! А ну убирайся отсюда!” Короче, квартиру Леонтьеву они разгромили полностью. Маргарита эта потом гордо удалилась, а Валерина подруга ее вещи по лестнице вниз спустила. А Леонтьев голос сорвал и был потом долго злой.
Не ко двору и не в формате
— Валерий Яковлевич, артист и публика как любовники, по-хорошему не расстаются никогда. Это ваше утверждение работает в отношениях артист—композитор?
— Нет. Расходятся по-хорошему. За себя отвечаю совершенно точно. Прекращается период такого плотного сотрудничества, когда песни пишутся одна за другой, выходят альбомы, а потом наступает спад творческого энтузиазма по отношению друг к другу. И ничего страшного. Мы встречаемся с удовольствием и с Раймондом Паулсом, и с Тухмановым, и с Игорем Крутым.
— Вам нравится больше брать, что называется, готовые хиты или это, наоборот, давит? Думаете: “Что тут своего вложишь, с такой песней каждый справится!”
— Это имело большое значение в те годы, когда карьера только начиналась, больше шансов было остаться в какой-то телепрограмме, если песня была Тухманова, скажем, или Паулса, Саульского, Шаинского, Пахмутовой. А впоследствии я уже стал смело брать произведения, вынутые буквально из почтового ящика. Как я вынул, например, “Белую ворону” в 1987 году, кассетка среди массы других лежала. Я послушал: какая острая вещь, перекликается со мной! И мне было безразлично, чья она. А потом у меня еще есть такой признак — песню надо хватать, когда от нее мурашки по спине и волосы шевелятся…
— Валерий Яковлевич, охарактеризуйте свое творчество одной фразой.
— Раньше говорили “не ко двору”, а сейчас говорят “не в формате”.
Из книги “Грешный ангел”:
Я знаю, за что я люблю песню “Свеча”. Обычно люди не знают, почему им нравится какая-то песня — нравится, и все! А я знаю. Я нашла ответ в знаменитой фразе Станиславского. Ее обычно цитируют в усеченном варианте, а изначально она звучит так: “У Гоголя “входит черт” — верю...”, а потом уже всем известное продолжение. Так вот, когда Леонтьев поет “Свечу”, я ему, как Гоголю, верю. И эти самые “два башмачка”, которые “падают со стуком на пол”, слышу, и две сходящиеся тени на стене в свете той самой свечи вижу, и всю эту вложенную в стихи мужскую страсть каждой клеточкой своего тела чувствую.
* * *
— Валерий Яковлевич, давайте все-таки доиграем партию. Ситуация обязывает… Я, пожалуй, задам вам вопрос президентов… А как вы относитесь к пробуждению Ктулху?
— Так же, как и к пробуждению Годзиллы. Скорее бы они оба проснулись и съели всех журналистов.
— Шах и мат! — с дурашливым отчаянием говорю я ему, и мы оба смеемся.
“Оглянуться кто не вправе, вспомнить словно сквозь сон, что нашел, что оставил, что запомнил он…”
“Когда концерт особенно удачно сложился, когда шоу было очень органичным, энергетичным, я вспоминаю какое-то свое выступление, не помню когда, не помню в каком городе, но я еще не был профессиональным артистом, где-то в 60-х годах. Это был деревенский клуб и какие-то удивительные аплодисменты, очень громкие. И там был одинокий фонарь, который светил в глаза, освещая сцену, исполнителя, все сразу. И вот этот свет я вспоминаю через многие годы. Я тогда подумал: идти бы на него. И я запомнил именно этот одинокий фонарь…”
“Время мчится словно всадник…”
Он допевает куплет, быстро целует меня и, кивнув, уходит по проходу, сопровождаемый острым лучом света.
Пройдут годы. Я забуду, когда именно это было и в каком городе. В памяти останется только, как он кивает, поворачивается и уходит в луче света. Поворачивается и уходит…
Из книги “Грешный ангел”
Мне за все время нашего с вами знакомства очень хотелось донести до читателей, насколько живой Леонтьев отличается от того образа, что показывает нам телевизор. Боюсь, сделать этого мне так и не удалось. Я дам себе самый последний шанс. Вы как-то сказали мне, что хотели бы сыграть в фильме “Мастер и Маргарита”… “Воланда!” — тут же увлеченно подумала я. “Га-Ноцри”, — закончили вы фразу. Я тогда страшно удивилась: “Ну какой же из вас Христос, прости господи?”. Сейчас, когда я узнала вас намного лучше, я, вполне осознавая, что вызову негодование, недоумение и даже протест большей части читателей, могу смело сказать: “Да, эта роль — ваша. Это роль ваша не потому, что вы святой или безгрешный, а потому, что вы знаете, что это такое — быть таким любимым толпой и притом быть совсем одиноким. И еще вы такой же уставший. Потому что это очень трудно — быть хотя бы для кого-то богом…”
