Мы встретились в ресторане: даже обеденный перерыв режиссер проводит в работе. Уничтожив за две минуты тарелку горячего супа («Ничего не могу с собой поделать — армейская привычка есть быстро»), подписав несколько важных бумажек, выключив звук двух телефонов, которые звонили с периодичностью в пять минут, принялся отвечать на вопросы. И из его ответов начал складываться уже совсем другой миф.
«Ветераны смотрят на кино, а не на достоверность»
— Федор Сергеевич, вы рассчитывали, что фильм о Сталинграде вызовет такие полярные эмоции?
— Я не рассчитывал, я знал. Большая часть оценок касается моей скромной персоны. Несопоставимо меньшая часть — собственно фильма. Они разные: от ожидавшихся претензий к достоверности — было так или не было — до откликов писателя Эдуарда Лимонова, смущенно и коряво пересказавшего сюжет, или галериста Марата Гельмана, предложившего расстреливать за использование закадрового текста. Ладно меня, но Земекиса и Финчера надо спасать, потому как и в «Форресте Гампе», и в «Бенджамине Баттоне» текста немало... А еще знатоки комиксов со своими сравнениями с Заком Снайдером. Ах, какое глубокое наблюдение! Одно утешает, что и режиссера «300 спартанцев» так же уличают в использовании технологических приемов. Учить и поучать любят везде. Только в отличие от США у нас хватит пальцев на одной руке, чтобы посчитать режиссеров, которые умеют говорить с многомиллионной аудиторией. А все три фильма, которые я сделал, — чемпионы российского проката в годы выхода на экраны. Так что это не знатоки кинокомиксов мне, а я им могу рассказать, как что делается, если им, конечно, интересно.
— Вы же не будете спорить с тем, что и вам есть куда расти.
— Ну конечно! Уже сейчас я бы сделал несколько иначе. Например, эпизод похода Кати и Сергея Астахова в кинотеатр. Там должна быть максимально нереалистическая картина воздушного боя. С разрывами, падающими самолетами, обломками крыльев. Невероятно привлекательная адова живопись — как детский взгляд на очень страшные события. Просто нам не хватило бюджета, так же как и во многих других сценах, которые должны были выглядеть еще более оперно, еще более сюрреалистично.
— Помимо вашей персоны зрителей привлекает сама тема войны. Война в последнее время воспринимается у нас исключительно через призму патриотизма. Достоверно никто не знает, что это такое, зато каждый знает, что бывает с тем, кто осмелится над ним надругаться.
— Это не только моя проблема, это проблема отношения общества к самому слову, которое слишком часто используют плакатно. Для многих оно стало одиозным. Почему я так боялся премьеры картины в Волгограде и был так удивлен после? На нее пришли настоящие ветераны Сталинградской битвы. Люди свободные — и после многомесячного общения с ними я настаиваю именно на этом слове. Так вот, они смотрели картину и были абсолютно свободны в ее восприятии. Для них вопросы, кто из какой двери выбежал, из какого окна стрелял, отошли в сторону. И смотрят они на кино, а не на достоверность. При том что каждую сцену фильма можно найти в документах. Я приведу вам пример.
Бондарчук достает мобильный телефон и читает с экрана:
— В одну минуту, одновременно, сразу вспыхнули все до единого нефте- и бензохранилища, и знаменитый курган на какое-то время превратился в низвергающий лавины огня и черного дыма вулкан. Устремившаяся вниз по скатам горящая нефть усиливала впечатление расплавленной лавы, стекающей из кратера вулкана. Никто бы не удивился и не посмел бы обвинить в трусости наших солдат, если бы они вдруг оставили свои оборонительные позиции и побежали к Волге, чтобы спастись в ее волнах. Но они не побежали. Многие моряки, поднявшиеся в контратаку в своих воспламенившихся и дымящихся бушлатах, походили на факелы, на ходу сбрасывая с себя все, что было на них, а кому это не удавалось, падали, сгорая, и плавились, не преодолев катящейся с кургана огненной реки. Бежали, не опуская оружие, босиком. В одних тельняшках добежали до первых улиц рабочего поселка Красный Октябрь. Жуткие эти привидения заставили немцев в безумном страхе броситься от накатывающегося на них с хриплыми криками и непонятной бранью дьявольского видения. «Неужели это люди? И откуда они взялись? Не дьяволы ли они, в самом деле?» — не такое ли могли подумать немцы, улепетывая и бросая для облегчения не только винтовки и автоматы, но и мундиры.
— Это военные воспоминания, — оторвавшись от телефона, говорит режиссер. — И одновременно буквальная раскадровка сцены «Сталинграда».
— Не знаю, как с Заком Снайдером, но мне удобнее сравнивать ваш фильм с «Они сражались за Родину». В конце у Сергея Бондарчука уцелевшие бойцы как раз уходят на Сталинград.
— Конечно! Это и есть ответ на вопрос, почему я начал делать именно «Сталинград». Кстати, как «Войну и мир» аудитория кинематографическая сначала не приняла, так и к «Они сражались за Родину» была масса претензий. Если вы посмотрите ее сейчас — там картинка абсолютно сюрреалистичная.
— Да, повторяющиеся видения главных героев — как эффект неба над Аустерлицем.
— У отца была знаменитая история, когда министр обороны впервые посмотрел картину, сказал: «Надо наградить». Ему отвечают: «Артистов? Ну конечно». «Нет — их надо наградить», — говорит министр, имея в виду солдат на экране. «То есть как?» «Ну как — выходит политрук и награждает». «Так эта сцена уже снята!» «Ничего не знаю, надо наградить». Я эту историю с детства помню, помимо того, что я был на съемках в Волгограде. Я знаю эту землю, просто жил там.
Самое удивительное... Что меня потрясло невероятно. У нас в индустрии есть классик важнейшего для кино дела, коррекции цвета, — Божидарка Масленникова. Когда-то она с лупой у глаз правила негатив Вадима Ивановича Юсова в «Солярисе» и в «Они сражались за Родину». И она же сейчас в цифру выводила «Сталинград». Божена знает фильм отца до кадра. И она мне говорит: ничего с собой поделать не могу, такое впечатление, что работаю с тем же материалом.
— Для меня ваш фильм — продолжающийся разговор отца и сына.
— Разговор никогда и не прекращался. Я же с отцом не договорил. Я во взрослых разговорах с ним провел от силы год. Мне уроков было дано не так уж много. Один — по отношению к профессии, когда я позволил себе фривольно пошутить над двумя артистами в телевизоре. Большим и маленьким. Назвал их кем-то вроде актеров легкого жанра. И получил по башке так, что запомнил на всю жизнь.
Второй — по отношению к себе. Как-то на даче отец вырезал из полена то ли языческого персонажа, то ли схимника. Мы его называли долдоном. И мне было поручено выбить на его книжке стамеской: «Смысл жизни в самой жизни». Так я не только выбивал эту фразу на дереве, но и буквально вдолбил себе в голову.
«Когда увидел титр «Сергей Бондарчук», у меня вывернулось все внутри»
— Как вы думаете, сможете снять фильм без оглядки на творчество отца?
— Такой была «9 рота». У меня есть свойство душевного устройства — отключать какие-то вещи, не допускать к себе. Со смертью отца, правда, не получилось... Но на «9 роте» я эту связь сознательно отключил. Дал себе установку — слово близкое, но не совсем верное — максимально дистанцироваться от отца. Не вспоминать, не ассоциировать, не сравнивать, не быть рядом, не соревноваться. Развернуться — и идти своим путем.
Наверное, я пережил то потрясение только к третьему фильму. И пришел к чему-то совершенно другому. Теперь я, напротив, звонил Владимиру Николаевичу Досталю — он работал вторым режиссером на «Войне и мире», — чтобы спросить, как они снимали пожар Москвы 1812 года. А единственное, что я делал перед озвучанием, — слушал, как это получилось у отца в «Ватерлоо». Я даже какие-то его вещи хотел впрямую процитировать, ставя камеру. Такое в моей жизни происходит впервые.
— Как так получилось, что в вашей семье Сергея Федоровича сменяет Федор Сергеевич, а его — снова Сергей Федорович?
— Это превратилось в семейную легенду. И я не хочу искать, откуда это пошло. Но хотелось бы верить, что традиция продолжится.
— То есть у вас даже мысли не было, как назвать сына, кроме как Сергеем?
— Нет. А вот когда увидел на черном экране титр «Сергей Бондарчук», у меня — клянусь — вывернулось все внутри. Титры же делаются в самый последний момент, когда и съемки позади, и монтаж. Все время я воспринимал его участие спокойно. Ну, мальчик и мальчик. Но когда на черном фоне увидел белые буквы, меня снесло просто. Удивительное ощущение.
— Когда вы дебютировали в «Борисе Годунове» у отца, это было ваше желание?
— Его.
— Вы не хотели себе такой судьбы?
— Я до «Годунова» всегда думал: почему не я? Первый раз в «Степи». Отцу нужен был мальчик совсем другой масти, пшеничный ребенок в веснушках и с голубыми, как небо, глазами. Но ощущение — почему мне не дали попробовать? — я запомнил. Ощущение не про то, что меня не взяли, а про то, что даже не обратили внимания. Как будто меня вообще нет. А когда случился «Борис Годунов», съемки не запомнил, потому что ничего хуже в моей жизни не было. Тогда я, так же как Сергей сейчас, сказал, что этой профессией заниматься не буду. Разлочили (разблокировали, — Н.К.) меня во ВГИКе на первом курсе. Это сделал Иван Васильевич Уфимцев, замечательный режиссер-мультипликатор, автор «38 попугаев». Он у нас преподавал актерское мастерство.
Рука, которую нельзя поднять, фраза, которую нельзя произнести от чувства абсолютного дискомфорта, физиологическая невозможность существования на площадке — все враз ушло. Я помню день и час, когда это произошло. Ничего сложного, просто молчаливый этюд «Пассажиры в троллейбусе». Я сел себе на заднее сиденье и ехал.
— А ваш сын сразу согласился на роль?
— Он был в Америке, когда я ему позвонил: можешь не есть ничего, не стричься, я тебе пришлю сценарий — почитай. Там он был с дядькой, со Светкиным братом Гришей. И вот Гриша мне перезванивает, говорит, что таким Сергея не видел никогда. А я просто вспоминал, как в детстве переживал: почему не я, почему не обратили внимания? И сделал эксперимент. Сейчас я могу говорить об этом с радостью, потому что Сережину роль приняли. Но риск был, и я его взял на себя.
— Как думаете, он будет артистом?
— Мир кино интересно устроен. Как только появляется интересный персонаж, о нем сразу расходится слух. Сережу еще год назад пригласили на большой проект. Он не хотел, пришел за советом. Я ему сказал: главное, что у нас с тобой все состоялось, а дальше решай сам. Прошел год, чуть больше. И я уже вижу, что он стал смотреть в эту сторону, его влечет. Он не признается, но ситуация изменилась. Я у Пети Федорова спросил: можешь сказать что-нибудь про артиста Сергея Бондарчука? Он с детства его знает, еще с «Обитаемого острова». И Петя ответил: бессмысленно рассуждать, профессия сама его найдет.
«Моя политическая жизнь — это строительство и поддержка Путина»
— Ваш сын избегает публичности. А вы когда-нибудь хотели славы?
— До сих пор дико неловко себя чувствую, принимая поздравления на людях. Мне сложно выйти на большую аудиторию. Даже пройтись сто метров по дорожке на «Кинотавре».
— В 2011 году на «Кинотавре» победил фильм с вашим участием — «Безразличие» Олега Флянгольца, смонтированный из кадров двадцатилетней давности. И тот Бондарчук оказался совсем не похож на того, к которому мы привыкли. Трогательный, сомневающийся, в чем-то даже неловкий.
— Я бы с удовольствием к тому Бондарчуку вернулся. Я его знаю и очень этой своей частью дорожу. Банальная фраза, но в тебе всегда должен оставаться ребенок. Не в смысле легкости поведения, а именно неуверенности. Очень важная составляющая если не для режиссера, для актера — точно.
— Эту неуверенность можно увидеть в «Сталинграде» — ответственность перед прошлым, отцом, войной давит на вас. Не дает раскрыться до конца. А вот если посмотреть на ваши роли — там сплошь самоуверенные лощеные персонажи. Если не чиновник, то какой-нибудь прочий обаятельный негодяй.
— Закончил я с ними. Больше такие роли играть не буду.
— И еще о скромности. Простым перечислением должностей можно прийти к выводу, что вы достаточно уверенный в себе человек. Режиссер, актер, продюсер, бизнесмен, телеведущий. Теперь еще и председатель директоров «Ленфильма».
— Сколько бы небылиц ни говорили, а репутация порядочного человека для меня самая важная. И что касается «Ленфильма», я сплю и вижу, когда студия будет готова, когда появится виртуальный ключик от нее, чтобы передать его питерским кинематографистам. Меня это прет невероятно. Все мои друзья знают, что я строитель. Я ближе туда, к земле. Тут, может, цель моей жизни. Мне нужно видеть конкретные результаты моего труда. Его материализацию или визуализацию. Будь то студия или фильм.
— А высший совет «Единой России»?
— То же самое. У меня до сих пор есть желание столкнуть с мертвой точки строительство сети кинотеатров в малых городах России. А потом, у меня же очень просто было. В свое время Путин сказал, что необязательно в партии заниматься политической жизнью, что она может стать платформой для реализации своих проектов. Я так ею и воспользовался.
— Говоря о репутации, которой вы дорожите, она у «Единой России» сейчас не самая лучшая.
— У одних одно мнение, у других — другое. Партия власти априори должна быть подвержена критике.
— А когда «ЕР» вносит закон о запрете усыновления, а Путин его подписывает…
— Я этот закон не поддерживаю. И я подписал письмо против судебного срока одной музыкальной группе. Но я еще раз говорю: я с 2004 года как считал, что Владимир Путин — один из главных политиков в мире, так и считаю.
— Эта позиция распространенная.
— Я с ней живу. И жил тогда, когда еще никакой «Единой России» не было. Моя политическая жизнь — это строительство и поддержка Путина. Все. Я вам больше скажу: и «Сталинград» без него не родился бы. Я же понимал, что заступаю на сакральную территорию. Три года назад я затащил к Путину сценарий, макеты и эскизы: маленькие фигурки, декорации — как два таких стола. Рассказал ему весь фильм. Объяснил, что именно и как хочу снять. Все началось с него. Без Путина я бы не смог реализовать задуманное. За что я ему невероятно благодарен.
— Так чем конкретно он помог?
— Прежде всего пониманием того, что в 2013-м нельзя делать фильм о войне, как в 1973-м... Практически же — он связал меня с МЧС, которое оказало нам техническую помощь, и с ветеранскими организациями. В результате я опросил пятьдесят человек, это десятки часов разговоров. Просто невероятные интервью. Очень хочу, чтобы они не пропали. Потом я показывал ему рабочий материал. У него была настороженная, но эмоциональная реакция. Это визуально выглядело совсем по-другому — просто нарезка под музыку, но даже в таком виде она вызвала эмоциональное подключение.
— То, что работа над фильмом началась с визита к президенту, для меня лишний раз подтверждает, что территория Великой Отечественной войны мало того что сакральная, но и до сих пор приватизирована государством. Не принадлежит ни вам как художнику, ни мне как зрителю.
— Это же не только про кино вопрос. И про раскол в обществе, про интеллигенцию. Про все. С одной стороны, у нас жутко консервативная страна. С другой — в свободе мы тоже нелегки. У нас или убить, или полюбить.
— Что для меня самое важное в вашем фильме — что они не за родину воюют, а за Катю, то есть за конкретного человека. В то время как любой патриотизм — подлинный или квасной — человека не имеет в виду в принципе, только страну.
— Если вы спросите меня, я за гуманизм. Так что здесь я с вами не в споре, я про это и снимал.
