“Если папа молчит, значит, все нормально”

— Их очень много. Вот он идет в плавках и в белой шапочке с козырьком от солнца по Коктебелю. Мы шагаем вместе, он впереди, но все время следит, где иду я. Оглядывается, с ним все здороваются, улыбаются, шутят… Я помню, как папа нырял, он мог пронырнуть весь бассейн 25-метровый. Он не отталкивался от бортика, а уходил вниз, делал большой вдох и медленно плыл под водой.  

Помню, мама и бабушки наряжали меня в костюмчик, давали в руки ноты, и я должен был идти в музыкальную школу. Но я клал ноты в стол и бежал играть с пацанами в футбол во дворе. Мне было лет 12—13. Уже тогда все крепко ругались матом, и я тоже. Как-то я, прогуливая, играл в футбол и, выкручивая очередное ругательство, поднял глаза и вдруг увидел, что папа стоит за сеткой и смотрит на меня. Он мне ничего не сказал, просто посмотрел молча, постоял и ушел.

Помню съемки фильма “Человек с бульвара Капуцинов”. Мы жили в Коктебеле и вместе с папой ездили в ковбойский городок, построенный специально для съемок в Тихой бухте. Папа ходил в ковбойском костюме, и мне это очень нравилось.

Когда я уже стал актером, мы поехали с друзьями в Екатеринбург. Это был 98-й год. Сделали спектакль, ночами его репетировали, но нас там обманули, кинули, не заплатили денег. Мы отправились обратно на поезде, а у меня совершенно случайно было с собой 100 долларов, на которые мы все и ели пока ехали в Москву. Помню, как папа нас встречал на Казанском вокзале с такой улыбкой ехидной, с подколом: “Ну что, гастролеры, приехали?”

Помню, как мы с ним ездили на машине. Папа всегда очень ругался на других водителей. Его любимое ругательное выражение было “пес горбатый”. Он ездил всегда очень резко, резво. Никогда не пересаживался на иномарку, даже когда была уже возможность в конце 90-х. У него была даже “Волга-2410” бежевого цвета, он очень гордился ею. А последнюю машину купил — “семерку” цвета “баклажан”. Из-за инсульта так на ней и не поездил.

— А когда ты уже учился в театральном и стал актером, как он оценивал твои работы? Вы профессионально могли говорить уже на равных?

— К сожалению, ничего вместе мы так и не сделали. Снялись только в одном фильме “Директория смерти”, он играл там главную роль вместе с Мариной Могилевской, а я в эпизоде был. То есть всего один раз мы с ним в кадре встретились. А потом втроем — мама, папа и я — сыграли отрывок из моего дипломного спектакля “Мораль пани Дульской” в Доме актера. Но дома, поскольку мы все актеры, о театре почти не говорили. У нас мама любительница об этом поговорить, а мы с папой как-то не очень.
Меня всегда поражало, как папа записывал свои дела на отрывном календаре. Он писал: “7 утра — Рик”. Это у нас была немецкая овчарка, которую я купил. Папа с ней всегда гулял по утрам. Дальше запись: “9 утра — зубы”, то есть после прогулки с Риком он ехал к зубному. “11 утра — репетиция” или “Вылет”. Он очень часто летал на концерты, уже в зрелом возрасте мог слетать в Воркуту и обратно на один день. Даже после операции на сердце, которая вроде бы прошла удачно, он никогда не сидел на месте, все время был в ритме аллегро. На какое-то время вроде сбавил темп, у него была реабилитация. Потом папа полетел на Канары восстанавливаться. Вернулся и опять все завертелось.
Из моих работ он видел очень мало. Разве что когда я в Молодежном театре работал, играл в массовке. Ну и дипломные спектакли мои видел.

— Что говорил, как оценивал?

— Молчал. А если папа молчит, значит, все нормально.

— Как он относился к твоей личной жизни, твоим женитьбам? Насколько здесь он был тактичен, позволял ли себе давать советы?

— В этом плане отец был очень мудр. Он никогда не лез в мои дела. Если видел, что девушка мне нравится, то принимал ее. Единственный раз ему не понравилась девушка, с которой я встречался еще в школе. Он подошел к ней и сказал: “Не общайся больше с моим сыном”. Папа очень нежно полюбил мою жену Ларису, хотя поначалу напрягся: ведь до этого я развелся, и в Ларисе он мог видеть какую-то очередную девушку. Когда отец, будучи больным, капризничал, не хотел слушаться, я на него кричал, но ничего не мог с ним сделать. А Лара как-то находила к нему подход. Ну и, конечно, внуки. Всего лишь месяц назад он смотрел на Милю, мою младшую дочь, и очень у него сердце радовалось. А вчера она зашла в комнату, посмотрела: “Деда Сеня, ай-ай-ай, ты где?..” Об этом невозможно говорить. Вчера Миле исполнился 1 год и 10 месяцев.

— С Семеном Львовичем случился первый инсульт, после того как умер его друг Григорий Горин. Он был настолько чувствителен, раним, хрупок, беззащитен?

— Если мы говорим о духовной стороне, то да. Но если брать только медицину и его жизненные силы, то ему после операции на сердце просто нельзя было вести такой образ жизни. А с Гориным — это уже совпадение. Операция была очень серьезной, ему заменили аортальный клапан, разрезали грудную клетку. Я, несмотря на то что тогда еще был совсем зеленый, разговаривал с врачами. “Ему надо беречься”, — сказали они. А он жил так, будто ничего не произошло.

— Нельзя было его заставить вести другой образ жизни?

— Это могла сделать только покойная баба Ида, его мама. Только ее он боялся, слушал. А то, что говорили ему моя мама и я, как бы слушал, но не воспринимал.

— Девять лет Семен Львович был очень серьезно болен. Как он ощущал мир в это время, свои отношения с тобой, с твоей мамой?

— Со стороны папа всегда казался строгим, его все очень уважали. Но на самом деле он был очень беззащитен. Когда с ним случилась эта болезнь, он поначалу был уверен в том, что все соберутся, помогут ему, и он встанет. Эта вера поначалу придавала ему силы, он стал выкарабкиваться. Но, когда спустя два года он все-таки понял, что мало кому есть до него дело, это стало для отца ударом. Он очень замкнулся. Как-то папа позвонил своему товарищу и сказал: “Мы сейчас с тобой поедем в Кремль, к Путину”. Они поехали в Кремль, остановились на мосту перед Спасской башней. Подошел охранник: “Вы что здесь делаете? Уезжайте отсюда”. На что папа ответил: “Я к Путину, он меня ждет”. Видимо, он хотел попросить какой-то помощи у президента. Помню, дома мы над этим смеялись. Интересно, что бы было, если бы его пропустили. Но папа все равно боролся. А в последние два года сник, в основном сидел или лежал. Смотрел по телевизору спорт, футбол, новости. Очень тяжело воспринимал смерть своих коллег, друзей. Всего лишь за десять дней до смерти Александра Абдулова он говорил с ним по телефону. 

— Какие у тебя остались самые последние воспоминания об отце?

— Последние три месяца у меня было отчаяние. Я себя уговаривал, что все будет лучше, а было все хуже и хуже. Зимой он был дома. У него был юбилей, 75 лет. В тот день он надел свою любимую красную майку с надписью Young, молодой. В мае мы были в 6-м госпитале на Речном вокзале. Я понял, что ему нужно серьезное лечение, ведь у него была сильная апатия. После этого мой друг Сергей Анатольевич Белякин, заведующий военным госпиталем №3, очень хороший человек, позвонил мне: “Я папу заберу в свой госпиталь. Приезжай, посмотри”. В июле я приехал, посмотрел, госпиталь действительно очень хороший. Мы договорились, что в августе с папой туда поедем. Вернее, хотели мы туда отправиться 29 июля, но 25-го у папы сильно упало давление. Вызвали “скорую”. Врачи говорят: “Надо срочно ехать в больницу”. Я позвонил Сергею Анатольевичу, он сразу: “Езжайте к нам”. Мы приехали. У отца нашли пневмонию, правда, не очень большую. Его тут же отправили в реанимацию, ему стало лучше. Я потом к нему приехал: температура упала, пневмония стала уходить. Ему кололи антибиотики. Несмотря на всю его депрессию, папа в госпитале стал восстанавливаться. Я планировал в октябре еще раз его туда повезти, потому что в этой клинике люди небезразличные. Я должен был забрать папу утром 21 августа, а 19-го у него взяли анализы уже под выписку, и они были лучше, чем когда он поступал. Но 20-го в 9 вечера резко упало давление. Прибежали врачи из реанимации, два раза запускали сердце. Один раз запустили, второй — уже не вышло… Я знаю, они сделали все, что могли. Когда после я с ними говорил, они мне сказали: “Пришло время, организм боролся 9 лет, а ведь некоторые не выдерживают и пяти”. Папа девять лет боролся. Единственное, он ушел с мыслью, с неразрешенным вопросом: “Как же так, почему меня не вылечили?”