Нина, я хочу иметь от вас детей
— Нина Ивановна, как вы познакомились?
— Это такая старая история. Меня уже приняли во МХАТ, а Слава только поступил. К тому же я была замужем за Мишей Горюновым (сын известного вахтанговца Горюнова. — М.Р.), а он — студент, моложе меня на четыре года.
И вот во МХАТе его назначают на маленькую ролишку — в спектакле “Битва в пути”. Я там тоже играла. И Слава как-то спросил меня после спектакля: “Можно я вас провожу?” Проводил до Пушкинской площади, посадил в троллейбус, в последний момент вскочил в троллейбус: “А можно я проеду с вами одну остановку?”. Ну проехал. Вышел, я еду дальше, а на следующей остановке, когда троллейбус остановился, Слава, запыхавшись, влетел — оказывается, всю остановку он бежал. Но я всерьез его ухаживания не воспринимала — я же замужем была. Ну ходит около меня какой-то мальчик — и пусть ходит.
Потом мы начинаем работать в спектакле “Три толстяка” — я играю Суок, а Слава — продавца шаров. Он сидел в темноте в кулисах и, когда я шла со сцены, говорил мне: “Возьмите вот это”, — и протягивал шоколадную конфетку. Она была мягкая, видимо, долго лежала в горячей руке. Слава понимал, что со мной так не пройдет, что меня надо завоевывать.
— То есть, получается, он вас от мужа увел?
— Он увел. И этому способствовал мой Мишка — он жутко пил. Я с его мамой ходила по врачам, лечили его, зашивали — ничего не помогало. Постепенно у меня внутри к Мише начала расти неприязнь, которая переросла в отвращение. Еле терпела. А Слава, когда провожал меня, каждый раз говорил: “Уходи ты оттуда, ну что ты мучаешься с ним”. Но тем не менее все равно ходил со мной к Мишке в больницу.
А мне уже было 33 года, и я хотела родить. Все высчитывала “трезвые” дни мужа — на театральном расписании отмечала, когда он был трезвым: таких дней почти не было. Терпела-терпела, и вот, как говорится, гиря до полу дошла. Однажды ночью я попрощалась с его родными и вышла на улицу, неизвестно куда. Дошла до Арбатской площади — тишина, никого нет. Зашла в будку, набрала телефон Славы:
— Вот я ушла, как ты просил. И что мне делать?
— А где ты, Нина?
— Я на Арбате, в будке стеклянной. Замерзаю. Если скоро не придешь…
— Стой, не уходи, я скоро.
Он прибегает. Целует меня. Все хорошо, но где ночевать? У него в общежитии, где семь человек в комнате? И тогда мы стали звонить по всем театральным друзьям-знакомым: одного нет, другого нет, у третьего — полна коробочка. И только артистка наша Забродина (замечательная тетка) приняла нас. Так мы мыкались по чужим квартирам, пока не сняли квартирку на “Щербаковской”. Тогда мы решили, что я выхожу за него замуж и подаю на развод. Туда же, на “Щербаковскую”, приезжал Миша Горюнов выяснять отношения со Славой. И Славка мой тогда сказал: “Если Мишка будет меня бить, я отвечать не буду — я как бы виноват перед ним”.
Еще никогда не забуду, как в театре отмечали какой-то праздник. Все собрались в фойе, и Слава отвел меня в сторону. Он вынул из кармана колечко:
— Ниночка, я хочу иметь от вас детей.
Тогда он меня почему-то все на “вы” называл. Это колечко у меня до сих пор — смотри, рубинчик настоящий. Вообще Слава любил меня, как никто не любил — безгранично, что ли.
— Выйдя замуж за никому не известного артиста Невинного, вы ни разу не пожалели?
— Нет. Никогда! Между прочим, мой первый муж Миша, узнав, что я беременна, привез чемодан яблок — мне вообще благородные мужчины попадались, не циничные.
Нина, ты заштамповываешься
— Когда Невинный стал Невинным?
— Когда он сыграл “Старый Новый год”, и все поняли, что в театре появился прекрасный актер.
— Как он начинал работу над ролью?
— Да все его роли были разрисованные — Слава прямо на тексте роли рисовал себе грим, реквизит. Любил брать палки, очки, придумывал походку. Однажды пришел с репетиции: “Знаешь, Нина, как я буду играть? Я буду уходить и как будто все время оборачиваться, вроде тик у меня”. — “Ты только до прогонов держи это и никому не показывай, а то артисты, они ведь подворовывают”.
— Он строптивый был с режиссерами?
— Он их подавлял. Когда он выходил на сцену, рядом никого не было — такая мощная энергетика, — и залом умел управлять. Поэтому все к нему в театре относились почтительно. Гримеры, костюмеры обожали его, потому что он к ним сам относился ласково: “дочка, ты мне не те усы дала”, “дочка, принеси-ка мне вот тот пиджак”. А артисткам говорил: “дочка, что-то ты не так играешь”. И никто на него не обижался.
— Вы много играли вместе? Любили с ним играть?
— Я любила с ним играть. Только часто видела на себе глаз такой — не персонажа, а Невинного. “Слав, чего ты на меня так смотрел сегодня?” — спрашивала его дома. “Нин, что-то у тебя стало стираться, заштамповываешься в этой сцене. Надо подновить”. Все видел и понимал. Вот он открывал дверь и смотрел на меня: “А-а, не получилось?” — по лицу видел, как я сыграла. А я — по его все читала. И поговорка у него была такая: “На сцене играть трудно, а хорошо играть — невозможно”. Вот ему говорили: как вы хорошо играете, — а он мне потом, пересказывая это, повторял: “Если бы вы знали, как я хочу сыграть, как мечтаю…”
— А удобный партнер был?
— Да, очень. А в концертах, когда мы с ним играли Чехова, любил хулиганить. Вот я говорю свой текст, а Славка начинает мне вопросы не по тексту сыпать. Часто выбивал меня. И очень любил смешить всех на сцене. Как-то МХАТ поехал за границу на гастроли, и туда не взяли актеров из массовки в “Так победим”. Все маленькие ролишки раздали артистам, занятым в других спектаклях — Славе, Кашпуру. Тогда Слава достал где-то зеркало, что доктора вешают на лоб, белые халаты. Прогон перед спектаклем. Подходит сцена, когда к больному Свердлову приходит Ленин. “Владимир Ильич, туда нельзя”, — говорит Калягину Слава. “Это почему?” — “А у него испанка”, — и руками делает щелчки, пританцовывает. Олег Ефремов кричит из зала: “Прекратите хулиганить! Вы думаете, я вас сниму с массовки?”
— Вы его ревновали? Ведь он очень много в кино снимался.
— У нас с ним само собой сложилась своя конституция. Или правило — чего можно и чего нельзя. И он знал: у нас все разрушится, если что-то произойдет на стороне, у меня и у него. Вот какие у нас есть отношения (человеческие, интимные) — все разом рухнет. Причем мы не договаривались признаваться: просто если что дойдет до меня или до него — конец. И я никогда не давала повода ревновать. И он мне ни разу повода не дал. И в театре все об этом знают. За мной ухаживали много, но я не могла даже представить, что у меня будет роман, что я могу флиртовать, случится, не дай бог, постель — тьфу. Ничто не может сравниться с нашей историей, чувствами, интимными отношениями.
Нина, не пой!
— У Славы был абсолютный слух. Когда он был студентом, он с артистом Валентином Никулиным ночью гулял по Москве, и они пели, представь себе, фуги Баха. И еще Мусоргского. Слава мне тогда говорил, что в “Хованщине” он слышит русский джаз.
— У Вячеслава Михайловича было музыкальное образование? Играл на каком-нибудь инструменте?
— Представь себе, нет. Как-то мы шли на радио в детскую редакцию спектакль какой-то записывать. На первом этаже открыта дверь, и слышим, как артисты записывают то ли концерт, то ли симфонию. Слава остановился на секунду и сказал: “У вас в оркестре скрипка ошибается” (не стал говорить, что врет). Музыканты снисходительно так, мол, спасибо, а мы пошли дальше. Проходит время, мы уже записали спектакль, спускаемся из студии, а дирижер машет рукой: Вячеслав Михайлович, зайдите к нам. Заходим, а все музыканты смычками ему аплодируют. “Мы проверили, действительно, на четверть тона скрипач ошибался”.
Я спрашиваю его: “Славка, как же ты слышишь?” — “Не знаю, я слышу диссонанс”. У него же отец играл на гитаре великолепно и в Туле, где они жили, в клубе дирижировал оркестром. А Славу никто не учил — он бегал в драмкружок и в велосипедную секцию. Он же мастер спорта был, на треке.
Если я дома пела, то Слава из соседней комнаты кричал: “Нина, не пой!” — “Ну почему, Слав?” — “Ты не попадаешь, ты рядом”.
Нина, не оставляй меня одного!
— Он не пьянел никогда. Все были кругом пьяные, а он вставал из-за стола как ни в чем не бывало. И это было ужасно — я пропускала тот момент, когда его нужно было остановить. Ведь он, оказывается, давно был болен диабетом, а мы этого не знали. А водку категорически нельзя при диабете. Только перед самой смертью он мне как-то сказал: “Нин, я так хочу выпить”. Он выпил немножко, а потом пожаловался, что ему стало плохо.
Он лежал в ЦКБ семь месяцев, где ему лечили диабет. Саша Калягин устроил его туда и до последнего дня помогал — и врачами, и деньгами. И Олег Табаков тоже — они Славку не бросали. Ему тогда одну ногу отрезали, выписали. Прошло полтора года — снова 9 месяцев в той же больнице, в той же палате. Вторая ампутация. И дома он пролежал два года.
— Не могу себе представить, что он чувствовал: блестящий артист, любимец народа — и без ног…
— Он страдал жутко. Но не жаловался никогда. Единственное, когда я уходила на репетицию и звонила ему из театра, он просил: “Нина, я не могу быть один дома. Приходи!”. Даже когда была на кухне с сестрой, он звал меня: “Нина, Нина, иди сюда. Я не хочу один”. У него был страх оставаться одному. Я даже в магазин не могла выйти. “Не уходи, сиди”. В последнее время, бывало, прилягу с ним, глажу его по лицу, волосы расчесываю. А он глаза закроет, а по щекам — слезы. Вот и всё.
— Нина Ивановна, можете вспомнить его последний день?
— Ничто не предвещало смерти. Мы радовались, что Слава пошел на поправку. Это потом мне врачи объяснили, что перед смертью тяжелобольной человек как бы оживает, наступает кризис, который может хорошо кончиться, а может — плохо. Он вдруг стал хорошо видеть. “Мне хочется сесть”.
Перебрался на коляску, поехал по квартире. Решил разобрать свой стол: “Мне надо много выкинуть”. И так несколько дней. Врачи сделали анализы и сказали, что хорошая кровь. А сахар я ему каждый день проверяла.
И вот 31 мая. Утром я проснулась: “Эй, привет”. — “Привет”. — “Живой?” — “Живой. Знаешь, что мне сделай — гречневой кашки и дай мне сардельку. Ты копченую купила?” Выпил чаю. Сделала ему укол, померила температуру — всё идеально. Я была уверена, что он доживет до юбилея, и к этому готовились. Попросил включить радио и слушал детскую передачу. Я хожу по квартире, пою, но он почему-то не ругает меня, как обычно: “Ты врешь”. Тишина. Я окликнула его: “Слава, Слава”. Не отвечает. Пришла — вижу, что он перевернулся на другую сторону и тяжело дышит. Я позвонила сыну: “Мне не нравится отец, приезжай”. Вызвала врачей — из района и неотложку из ЦКБ: какая быстрее доедет. Обе одновременно подоспели. А до них приехал Слава, сын: “Папа, мы приехали. Чего ты?” А он делает так ему рукой, что-то хочет сказать, как будто набирает воздуха, и вдруг грудь падает, падает… Ничего не успел сказать…
Я зеркало — нет дыхания, а тут входят врачи. Врач из ЦКБ сказал, что Слава умер. “Я не верю, — кричу я, потому что рука моя была мокрая и горячая, когда я его приподнимала. — Это у него кома, так уже было, сделайте что-нибудь!”. Бросилась за сахаром. А врач сказал, мол, мозг отключился.
— Вы понимали, что живете с очень большим артистом?
— Нет. У нас в семье нет этого фетиша — артист, не артист. Никто не говорил высоких слов об искусстве — великие, не великие. Просто мы относились друг к другу трезво и единственное, что знали — я и Слава владеем нашим ремеслом. Мы и сына так воспитывали, поэтому крыша у него никогда не поедет. Я не относилась к нему как к великому. “Славка, не верь, когда тебя хвалят. Вот тут, я вижу, ты играл плохо”. И то же самое он мне говорил. Это наша профессия, поэтому говорить про величие было просто неприлично.
