…Далеко не во всем с ним соглашаешься (речь о последнем куске интервью — мнение А.Л. об активности церкви и о том, что нынче творится в стране). Но одно восхищает: Рыбников всегда был самостоятелен, не принадлежал ни к каким союзам-нишам-группировкам, упрямо творил, и каждая вторая вещь его столь же упрямо становилась хитом.
— Обычно, когда говорят о самых играемых и, в общем, успешных композиторах, называется три имени: Щедрин, Десятников, Рыбников.
— Первый раз слышу, но очень приятно. Щедрин для меня — патриарх современной музыки. После выхода спектакля “Юнона” и “Авось” он написал в журнал “Юность” потрясающую статью “Опера в драматическом театре”, в которой доказывал, что новый жанр рок-оперы имеет право на существование. Он отстоял “Юнону”, понимаете? А такое не забывается… А вот Десятникова видел раз в жизни; “Детей Розенталя” не слышал, я же, как говорится, диск покупать не буду. Меня надо пригласить. А раз не пригласили, то я и не пришел.
Алло, мы НЕ ищем таланты!
— Теперь о больном: уж сколько копий сломано — нынешние композиторы-академисты (за редким числом) вообще не имеют ни малейшей возможности самореализации. Президенту РФ письма пишутся… впустую. Вот как, на ваш взгляд, если бы государство взяло 30 молодых композиторов — недавних выпускников консерваторий — и выдало бы им по 30 000 евро наличными со словами “за год родите большую форму, симфонию!”, был бы от этого толк?
— Был бы, и колоссальный. То, о чем вы тут рассказываете, очень широко практиковалось при советской власти. Существовало несколько официальных заказчиков классических произведений, одним из них был Музфонд, который молодым авторам, и мне в том числе, поручал…
— И что, не только между своими распределяли?
— Нет. Был худсовет, куда входили такие мэтры, как Кабалевский, Хачатурян, Шостакович; они-то и следили за “чистотой жанра”, выявляли из среды молодых тех, кому действительно надо помочь… Вторым заказчиком после Музфонда был Минкульт (причем два — СССР и РСФСР). Третьим — Радиокомитет (мне, помню, заказывали какие-то песни для эстрадно-симфонического оркестра: ты и деньги получаешь, и тебя слышат-видят по радио и по телевидению). Или помню исполнение моего скрипичного концерта с Олегом Каганом: это ж все было оплачено — и оркестр, и дирижер, и солисты, ноты напечатаны, а мне-то — всего 22 года!
Прежде забота о молодых композиторах была государственной задачей, не меньше. Теперь, насколько понимаю, это в задачи не входит.
— Лед тронулся хотя бы с оркестрами — стали получать президентские и правительственные гранты.
— Одно дело — оркестры, которые “занимаются обслуживанием населения”, играя все тех же Моцарта да Брамса. Другое… Россия войдет в совершенно иное качество, если поставит целью продуцирование исключительно нового продукта — новых музыкальных произведений! Это стократ важнее, чем просто еще раз сыграть Чайковского, это новый замечательный имидж для страны. Но тут должна быть четкая, постоянная программа, без, знаете, “широких жестов”: сегодня, мол, захотели — дали композиторам, а завтра — не дадим, дадим лучше художникам! Нет, поддержка должна стать рутиной, обыденностью, чем-то само собой разумеющимся.
— Еще ваш учитель Арам Хачатурян говорил, что композитор ни на кого не должен ориентироваться…
— Да, это так. Он мне это привил, я действительно на всех плевал, верил только себе. Ведь такие чудеса происходят: кого носили на руках, потом выбрасывают на помойку, а кто был в загоне — выходит на первый план. Но для того, чтобы идти своим путем, во-первых, нужна смелость, а во-вторых, извините, финансовая помощь. Потому что если ты просто будешь на всех плевать, но тебя никто не будет слышать — это все быстро кончится, композитор мгновенно завянет — и кому это интересно?
— Я знаю кучу девчонок с дипломом композитора — одна работала в караоке-клубе, пока не сократили, другая — ведущая на радио, третья пошла в бизнес.
— Это катастрофа. Понятно, что все мы проходим сквозь перипетии судьбы (я тоже был редактором в издательстве, завмузом на “Таганке”, концертмейстером в ГИТИСе), но раньше была “точка”, куда все несли свои произведения. А сейчас ребята приспосабливаются к жизни и… теряют себя.
— Ну киномузыка…
— И там несладко, продюсеры не дают возможности развернуться, им не нужны таланты, им нужно, чтобы музыка не мешала… Это растление полное. Тут меня удивляет полное бездействие Союза композиторов. А ведь он существует.
— Существует, но даже не принимает молодежь в свои ряды, потому что тогда придется делиться…
— Чем по-хорошему должен заниматься этот союз? Композитор-то нынче забит, к нему приходят: “А вот напишите нам музычку за 4 рубля!” — он и отвечает: “Ура, сейчас напишу!”. А союз должен сказать продюсеру: “Не-е-ет, извините, за 10 рублей как минимум!”. Во всем мире так. Должна быть тотальная защита своих членов, а там все руки опустили… Да про СК и не слышно ничего. Вон какие баталии идут в Союзе кинематографистов, видно, что это живой организм.
— У наших композиторов — “Московская осень”…
— На “Московской осени” — одни и те же имена, которые большого интереса не вызывают. Нужны абсолютно новые, никому не известные композиторы. У которых в мозгах нечто совсем иное, неслыханное! Верится мне, что молодые сейчас захотят сделать небывалую смесь из всего того, что человечество придумало за все время, сейчас самое время говорить Новое слово! Надо только дать эту возможность, помочь с организацией и финансами.
— Кстати, у вас сын — композитор. Почему не перекрыли ему дорожку, не сказали: ступай в МГИМО, послом во Франции будешь?
— Увы, он с детства был отравлен всей этой атмосферой — обожал музыку и звукозаписывающую технику и сейчас фанатично относится к разнообразным компьютерным программам, в совершенстве владеет аппаратурой… Ведь музыка без техники невозможна, даже симфоническая прежде моделируется на компьютере. Любой дирижер скажет: дайте мне партитуру и демо, а на демо все уж красиво разложено по инструментам. А сын… Ему интересно: он пишет музыку к фильмам и сериалам; продюсирует мои проекты, а я — его. Все время вместе работаем!
Доносы на подпольных рокеров
— Вот вы говорите: дирижеру подай диск с демоверсией. А я так и просто слышал о привычке иных композиторов к идеальному отредактированному звучанию на дисках, и слушать с погрешностями вживую, в зале, им уже не хочется…
— Нет-нет, я выбираю только живое звучание. Записи надоели; вначале казалось: ой, как здорово, можно и то записать, и это. Но ничто не сравнится с живыми колебаниями воздуха, пусть даже кто-то и сфальшивит!
Вот и сейчас пишу большое произведение для четырех хоров — певцов будет под 200 человек, но управляться они будут компьютером (пилот-сигнал пойдет через наушник в одном ухе), поскольку полную синхронность дирижеру просто не обеспечить, хоры “разлетятся”… Премьера в будущем сезоне.
— И все-таки почему вы, начиная как авангардист, вскоре покинули это лоно, не остались? Оно же тоже было заманчиво!
— Авангард поначалу безумно увлек. В консерватории мне стали ставить “двойки”, всячески ругать. Но я шел за своей звездой. А потом вдруг наступило охлаждение… Сел писать новую вещь и вдруг почувствовал, что язык этот совершенно мертв — ну неинтересно. Стало раздражать, что не могу написать красивую мелодию… А только появившаяся тогда рок-музыка произвела просто фантастическое воздействие: из танцулек, которые были у Элвиса Пресли, она перешла в более творчески насыщенное качество, я ринулся в нее с головой, мгновенно, однако, став изгоем, — меня “отодвинули” от классики…
Но это был настоящий взрыв! Мы увлекались тяжелым роком, слушали Alice Cooper, играли на каких-то подпольных точках, сами делали гитары, паяли усилители, я окунулся в эту “идеологически вредную” среду, будучи, кстати, преподавателем в консерватории. Понятно, что на меня тут же пошли доносы, дескать, общаюсь с рокерами…
— Но конфликта с общественным мнением не убоялись?
— Был дискомфорт, но он компенсировался неслыханным вниманием к моей музыке — она вдруг стала нравиться многим! Сколько писем получал! Музыку стали петь, и… это такой наркотик, отказаться от которого уже невозможно. Получил реакцию — попался на крючок, все. А если дальше работаешь и реакции не получаешь — тебе уж неловко, жизнь течет не так. Тогда же как раз на фоне своих киномузык получил заказ от “Ленкома” — писать (пусть и на голом энтузиазме) настоящую рок-оперу (“Звезда и смерть Хоакина Мурьеты”)!
— На “Хоакине”, а уж тем более на “Юноне”, начались проблемы с властями…
— Прямая конфронтация наступила после первого прослушивания “Юноны” и “Авось” — не в “Ленкоме”, а в церкви Покрова в Филях 10 декабря 1980 года. В то время там хотели устроить, кажется, музей, а реставраторы оказались нашими знакомыми. Я и предложил: а почему бы здесь не дать нечто вроде концерта? А там нетоплено, мороз, но места больше нет! Запись только-только подпольно закончили на фирме “Мелодия”. Начал собирать западных корреспондентов, которые тогда в большом количестве вертелись около меня. Мало того: через телефон-автомат сделал несколько официальных звонков в посольства, скажем, американскому культурному атташе…
— Вас прослушивали?
— Конечно. Это была своего рода провокация. И вот собрались все в церкви — и западные, и наша элита — был Гена Хазанов, Гарри Бардин, другие… Ну тут и приехали на двух машинах товарищи из отдела КГБ по Киевскому району города Москвы. Начались переговоры. “Всех западных корреспондентов убрать!” — говорят. Я парирую: “Нет!”. — “Тогда мы вообще отменяем прослушивание!”. Но в итоге все состоялось: люди сидели в шубах, шапках, среди фресок, впереди — магнитофон и в предалтарной части — два портала-колонки… Один немецкий обозреватель потом писал, что это напоминало культурные программы послевоенной Германии — в нетопленых помещениях люди слушали музыку. Уникальное действо, подобного никто никогда не повторил.
Дорого я заплатил за эту наглость. Кислород-то потом поприкрыли, уголовное дело против отца завели, дескать, машину как-то не так продал, а ему уж было 80 лет… В суде все рассыпалось, конечно, но давили со всех сторон, не стеснялись.
— Кто-то сказал, что самое страшное при советской власти — когда замалчивали…
— Верно. “Юнону” надо было спасать, без скандала бы ее в “Ленкоме” не поставили. Просто сделали бы вид, что такого произведения не существует. Понимаете, скандал был единственным способом выйти в свет, причем скандал политический — чтобы что-то говорили “голоса”, чтобы писала западная пресса. Так же было у Любимова — он шел на скандал, а потом приходили члены Политбюро и… разрешали. Конечно, риск был большой. Могли из страны выгнать, в тюрьму посадить, но с “Юноной” все, по счастью, перешло в русло легальности…
— А вы где-нибудь работали постоянно?
— Некоторое время служил в консерватории, а потом — все, на зарплате никогда не сидел. Вольные хлеба: получаю заказы — есть деньги, не получаю… скажем, с годик — становится страшно. И я понимал, что только качеством работы могу обеспечить последующие заказы. Так что при капитализме я живу очень-очень давно.
— Если бы в начале 80-х вас не “прикрыли”, могла бы родиться после “Юноны” еще одна чудесная рок-опера, от которой народ так же млел?
— И не одна! Нет, я писал, конечно, киномузыку — уж слишком жестко мое имя не запрещалось. Но и поддержки не было. Просто желали погасить, потому что горел ярко. Получал авторские за “Юнону”, но не в том количестве, сколько получали за нее же билетные спекулянты, буквально сделавшие тогда состояния. Меня повело в другую сторону: собственно, и “Юнона” была первым шагом на пути к духовным произведениям, меня в ней мало интересовала вся эта любовная история, но в большой степени — молитвы, “аллилуйя”… Скажу честно, если бы меня немножечко не “отрубили” тогда, я так бы и писал один мюзикл за другим, убаюканный своим успехом. Духовный путь был бы потерян. А так я встал на путь отшельничества, начал писать “Литургию оглашенных”, создал свой театр.
— А вот сейчас вам скажут: Алексей Львович, напишите нам для “Евровидения” шлягер! Сможете?
— Я вспоминаю Эндрю Ллойда Уэббера, который сидел и аккомпанировал на “Евровидении”… И понимаю, что у композитора должен быть азарт. Азарт! У Эндрю Ллойда Уэббера никакого азарта писать там какие-то шлягеры не было — он настолько выше всего этого, он велик. Уж и не знаю, для чего это ему… Чуточку развлекся, наверное. Вот и мне, честно говоря, неинтересно. Значит, и не получится.
Церкви необходим рупор!
— Только что брал интервью у Сокурова; говорили о весьма негативном явлении — сращивании православной церкви с властными институтами… К тому же определенные нюансы церковной активности вызывают крайне неоднозначные оценки — это и возвращение бывшей собственности с изгнанием оттуда музеев и концертных залов, радикальные взгляды на современный арт…
— Вы говорите, что церковь слишком активна… А я считаю, наоборот, у нее заткнут рот, она не может говорить полноценно, не может влиять на сознание — нет этих возможностей. Я как раз считаю, что надо делать религиозные программы по ведущим каналам — по первому, по второму! Ну почему с другой стороны баррикады идет мощнейшая пропаганда того образа жизни, который не соответствует церковному? На это тратятся колоссальные деньги. А с церковной стороны — вообще ничего. Ну и где оно, это влияние, о котором вы говорите?
— …сращивается с властными институтами…
— Где? Что там сращивается? Если бы у нас сращивалось, то была бы мощная пропагандистская машина, которая с утра бы нам говорила: ты уже помолился?! Но нету сейчас этого. К сожалению! Я бы хотел, чтобы это было как в Америке. Там по воскресеньям идут религиозные передачи одна за другой, колоссальная религиозная пропаганда. А радиостанции? Там церковь вмешивается в стократ больше, чем в России! Может быть, поэтому американцы, явно верующие, усыновляют наших больных детей? Вот и у нашей православной церкви должен быть свой рупор.
— “Формат” американского протестантизма позволяет беседам быть интересными. Возможно ли подобное “снисхождение” у нас?
— А нужно, чтобы в программе не только священники говорили, но и приглашались просто интересные верующие люди; шли бы диспуты на разные духовные темы… Ведь духовное сознание должно формироваться и в жарких спорах в том числе.
— Каков сейчас ваш взгляд на то, что происходит в стране, куда она катится? Потому что сказать, что в России все хорошо, — это надо быть подлецом.
— Для того чтобы отвечать на подобные вопросы, надо обладать достоверной информацией о том, что сейчас происходит в стране, в правительстве. А мы ориентируемся на информацию, исходящую от разных группировок.
Моя разведка — это мой театр, который объездил всю страну от Архангельска до Петропавловска-Камчатского. Я с ними на гастроли не езжу, потому что иначе ничем другим не смогу заниматься, музыку писать не смогу. Так вот я спрашиваю у них: ну как? Ведь они сталкиваются с бытом, с реальными людьми.
— И что про жизнь в стране вам рассказывают?
— Из самого отрицательного слышу только то, что в некоторых городах — мертвечина, людям скучно чем-то заниматься, нет жизненного интереса. А в основном все нормально. Живут люди! И в театр приходят. И стоя аплодируют. Нормально живут. Горячая живая реакция. Ни разу никто не сказал “ой, там катастрофа!”, не было такого. Ведь лакмусовая бумажка — это средний российский человек. Не надо брать крайности — олигархи там или низшие слои, где волосы дыбом встают. Крайности — да, чудовищные, их-то нам и показывают по телевизору, в телевизор глядя хочется повеситься.
Знаете, в России сейчас много проблем, но самое для нас главное — уцелеть. Потому что слишком много идей по поводу России — она слишком многим мешает. Вот и нужно, чтобы государство уцелело, уцелел язык, уцелел народ. Надеюсь, президент и правительство понимают эти задачи как самые важные. А внутренние проблемы… да это бесконечные проблемы. Почитайте Салтыкова-Щедрина — ничего не изменилось и возможно ли что-то изменить? Я не знаю. Это психология. Как с этим бороться? Вот сейчас говорят, что у нас взяточничество и коррупция. А что было в России в XIX веке? Там просто была разработанная система коррупции — всё от и до.
