Сам же Чайковский дипломатично категоричен: если “эстетическая политика” (язык не поворачивается) государства не претерпит изменений, Россия как Россия просто прекратит свое существование. Новых концертных залов не строится, оркестров не создается, музыкальные школы закрываются, в обычных школах музыка — низкий поклон Фурсенко от всего музсообщества — выкинута на факультатив, из талантливых ребят пытаются сделать уродов, призывая в армию, а профессия композитора… существует лишь “для красоты” в эфирном пространстве. А народ (вот гад) — в качестве протеста поощряемому сверху бескультурью — все-таки идет слушать классическую современную музыку.
Что в мешке у Плетнева?
— Нечасто мир музыки сотрясают скандалы, и то всё больше профессионального, местечкового плана. Но то, что случилось с Плетнёвым…
— Случай выходит за рамки обычных дрязг. Мне вот 65 лет будет, но не припомню ничего подобного в нашей среде. Ну дирижер вышел и упал прямо на сцене, потому что был пьян. Или кто-то имеет кучу любовниц. Это едва ли не нормой стало: если ты не алкоголик и не донжуан — уже вызываешь подозрения. А здесь…
— Потому и спрашиваю: общество начинает сталкиваться с такими задачками, глядя на которые не всегда просто обозначить свою позицию…
— Обращаясь к истории, были случаи и похлеще, когда, например, Карло Джезуальдо, великий композитор итальянского Возрождения, богатый, но крайне жестокий, зарезал жену и ее любовника. Шнитке впоследствии даже написал оперу “Джезуальдо”, впрочем, довольно скучную. А история с Плетнёвым… событие крайне нехорошее. Все мы чувствуем себя неловко, неудобно. Было это или не было — всё равно это удар по нашему цеху, что говорить.
Чего лично я не понимаю: почему нет категоричности? Если это есть — тогда почему это так? А если этого нет — почему мы не слышим категорического “нет”? Он потрясающий, грандиозный по талантам музыкант, но все, что с ним происходит, с одной стороны, вызывает сочувствие (личность-то одаренная!), а с другой — если это так, то, черт знает, это просто очень грустно. Ему тяжело, я представляю. Не знаю, кто в чем виноват, я не судья. Но теперь очень долгое время, если не всю оставшуюся жизнь, к Плетнёву абсолютно объективно никто относиться не сможет. Что бы он ни делал дальше, всё равно будет висеть этот мешок горя-злосчастья.
Молодым везде у нас… дроги
— Вы, профессор консерватории, лучше других знаете, что перспектив у молодых композиторов — ноль.
— Композиторство — такое же серьезное, фундаментальное явление, как, скажем, наука. И вот как государство относится к науке, так же оно относится и к композиторам. Сами мы, увы, не справимся, нужна мощная господдержка, без которой дело будет… волочиться. Сейчас в нашей профессии выживает сильнейший. Только если вы ну совсем без этого не можете, тогда бог дает шанс, как-то останетесь на плаву, прорветесь. Мы-то, педагоги, первые 2—3 года после консерватории пытаемся поддерживать перспективных, но дальше — нет возможности. Вот дипломное сочинение — для них первое соприкосновение с большим оркестром…
— Для многих оно становится и последним.
— Верно. Только единицам удается впоследствии работать с оркестрами. А это плохо, потому что, пока вам не стукнет 32—33, вы должны пробовать себя в разных жанрах; в вузе-то мы их шпыняем, но все перелопатить ребята не успевают, в итоге ремеслом до конца не овладевают, “портфель” не заполнен. Мало того: время нужно, чтобы имя зазвучало. Это только с третьего раза меломаны хоть как-то фиксируют в памяти вашу фамилию: ах ну да, что-то в нем есть! Но этот “третий раз” должен состояться! Нынче не та пора, когда вечером сыграли, а наутро проснулся знаменитым — такого уже не бывает.
— Как-то вы сказали, что нам достанется лишь посмертная слава.
— Это в лучшем случае. Я все время спрашиваю абитуриентов: зачем вы сюда пришли? Процентов 30—40, особенно девушки, идут просто ради диплома. Остальные… зарабатывают тем, что кому-то набирают ноты, делают аранжировки. Учитывая то, что наша попса и шоумены музыкально безграмотны, консерваторские идут работать на них. Еще в рекламу. В большую же музыку пробиться очень трудно, сегмент сократился до микроскопических размеров.
— А само музсообщество ничего не может сделать для исправления ситуации?
— Тут нужна система! А я вижу лишь спорадические действия. Скажем, кто-то организует фестиваль. И это, впрочем, немало. Благодаря одному крупному бизнесмену я три года подряд проводил молодежно-музыкальные академии в Питере, Москве, Краснодаре; около 20 молодых композиторов получили путевку в жизнь, остались в обойме, имеют заказы из Германии, Австрии!.. Реальная польза. А цена вопроса — ерунда, что-то в районе 200 000 долларов в год. Почему бы это не поставить на поток?
— А сейчас много талантов?
— Во всяком случае, их больше, чем 15 лет назад. Тогда бы я сказал, что композиторский пласт исчезает. Нынче народ снова пошел, процессы бурлят. Но, увы… Идет постоянный отток музыкантов за границу.
— А что их туда тянет?
— Ну как же: масса фестивалей в маленьких городах, полудеревнях, на которых композиторы хоть каким-то образом слышат свою музыку. А у нас... смотрю вон, какие миллионы отваливаются на очередной помпезный юбилей — ужас! А здесь-то денег нужна смехота, чтоб организовать под Москвою или Питером 2-недельный симпатичный фестивальчик, ребята хоть востребованными себя почувствуют. Много ли им надо: раз в год исполнишь, так уже счастье!
— Официально работая при этом в самых экзотических местах…
— Естественно, композиторским трудом денег не заработаешь.
— Пардон, а долго еще композиторы в России не будут иметь возможности заработать своим трудом?
— Если будет всё продолжаться так, как оно продолжается, — вообще никогда. Без государственной воли так и останется всё и через 20, и через 50 лет. Перспектив не вижу. При этом много езжу по стране и убеждаюсь, что публика с большим интересом слушает молодых авторов. Вон в июне в городе Чайковском на Каме проходил композиторский конкурс, так что думаете? Сплошные аншлаги! А говорят, нынешней музыкой интересуются 0,001%! Нет. Даже усматриваю в этом некое протестное настроение против эстетической политики нашего государства (в лице радио, телевидения и образования).
Или вот пример: там, в Чайковском, хотели закрыть три музыкальные школы, а общественность их отбила! В итоге в 90-тысячном городе целых три школы искусств! Фурсенко может сократить вообще всё, позакрывать школы, но тягу к творчеству он не убьет. Есть потрясающие студенты, есть блестящие педагоги, которые работают за гроши, есть любознательный зритель — всё есть. Этому лишь надо придать остроты, и тогда пойдут золотые плоды!
— Пока идут одни метастазы…
Авангардные прятки
— Композиторство — профессия неблагодарная у критиков: едва напишешь — сразу упрекнут: вторичен, у того-то репличку украл, того-то процитировал…
— Эклектика стала современным стилем. И это спасательный круг, за который можно удержать слушателя, дать его уху что-то знакомое, те же цитаты из классиков. Это не ново в искусстве. Извините, еще при Бахе модно было играть “фантазии-импровизации на темы”, то есть вовсю использовать чужую музыку как основу.
— Сейчас принято гнобить авангард.
— Авангард ради авангарда действительно потерпел у публики фиаско; впрочем, и авангард нынче приспосабливается, а как иначе? Любопытно наблюдать: чтобы сохранить ауру авангардизма, “приверженность к идеалам”, музыканту ни в коем случае нельзя извлекать звук традиционным способом. Берет, скажем, скрипку — так непременно надо бить смычком по бокам, или дуть в деку, или вообще ее расколошматить… И не нужны всякие Страдивари, но чем хуже, фабричнее — тем оно душевнее… Иногда получаются занятные шумы; помню, наш аспирант, лидер консерваторского авангарда Жора Дорохов, пилил на фестивале табуретку… или стул.
— Нововенский стул пилил?
— Ну да, и надувались шарики… Потом ребята мгновенно пропускали звук через компьютеры, живое пиление превращалось в электронное, вот эту производную зрители и получали.
— В общем, какого-то сильного, генерального направления в музыке не наблюдается. Скорее разброд и шатания.
— Есть такое. Самое интересное, что один авангард сменяет другой — и от того, старого, очень немногое остается.
— Остается даже не музыка, а некий шоу-слепок. Кто, например, наизусть сыграет Вертолетно-струнный квартет Штокхаузена? Никто и никогда. Но все знают, что квартет такой существует. Слепок эпохи.
— Совершенно верно; я вот глубоко убежден, что 80% всего авангарда 60—70-х годов было прописано еще в опере “Нос” Шостаковича, а это, пардон, 1928 год! А то, что выдается за авангард сейчас, звучало полвека назад в “Полиморфии” Пендерецкого. Кстати, Пендерецкий, как большой мастер, от подобной стилистики позже ушел, ведь на этом очень быстро исчерпываешься. Не спорю, авангардисты расширяют нам кругозор, но это лишь добавление оттенка к палитре…
— Ну, знаете ли, авангардист ты или традиционалист — всё попадешь впросак. Оригинальным быть непросто.
— Сейчас не столь оригинальным надо быть, сколь искренним, твое искусство должно вызывать эмоцию. Ведь часто оригинальность удивляет, но абсолютно не волнует. А для искренности нужны уверенность, иммунитет к модным тенденциям. А то вон едва молодые люди уедут за границу — всё, с быстротою ракеты попадают под влияние западноевропейской моды на авангард. Авангард-то писать безопаснее, за ним легче спрятаться. И это тревожно, ведь композитор должен уметь сочинять всё: вплоть до эстрады и джаза. Это ремесло. Представьте, что шофер вам скажет: на скутере умею, а вот на автобусе уже ни-ни — ну и какой ты после этого профи?
— Сами-то не жалеете, что пошли в композиторы? У вас была вилочка стать пианистом.
— Нет, я фаталист. И на сей момент сделал больше, чем смог бы сделать, будучи пианистом. Ну сыграл бы 10—20—50 удачных концертов…
— Прежде вы сетовали, что вас — пианиста безжалостно резали на консерваторских конкурсах…
— И спасибо, что зарезали. Не то сейчас была бы больная спина, все бы меня уже переиграли: пианистов все-таки очень много!
— То есть суперкрутым вам бы стать не удалось?
— Супер — не знаю, хорошим — наверняка. Но… каждый день заниматься по 7 часов — это и физически трудно, и надоедает. Сразу бы повело либо в дирижирование, либо еще куда — ну не усидел бы за этим черным ящиком до 65 лет! А композиция… самодостаточна. Будто каждый раз начинаешь жизнь с нуля.
— А уж себя слушать в зале…
— …Это ни с чем не сравнимое наслаждение! Видеть публику и мысленно восклицать, как лягушка-путешественница: это же я придумал! Ну и до сих пор кто-то от меня чего-то хочет, если обращаются такие, как Башмет или Янсонс. Тут недавно звонит Боря Березовский: посмотрел, говорит, твою сонату, понравилась, буду играть в сольном концерте в Москве в январе. Еще пишу оперу для театра Покровского “Альтист Данилов”. Или Марис Янсонс заказал мне для Баварского радио и “Терем-квартета” веселую виртуозную пьесу, которую исполнят open-air в Мюнхене летом 2012 года. Всё интереснее, чем на рояле играть!
— Это вы, видно, не застали времена гонений на композиторов.
— Знаете, при Советах многие композиторы боролись за звание “гонимых”. Зато сейчас гонимыми мы стали все. Ну не хотят, чтобы мы существовали!
Лучшие мужья девушек — это китайцы
— Как вы относитесь к раздвоению конкурса Чайковского на Москву и Питер?
— Так я, будучи ректором, еще перед прошлым конкурсом предлагал частично перенести КЧ в Питер, никакого криминала здесь не вижу, если всё грамотно разрулить.
— Традиции размываются…
— Традиции, говорите? Традиции размываются решениями жюри, а не местом проведения. Ну что делать, если в Москве позорно мало концертных залов? Стыд! За последние десятилетия (может, не прав, поправьте) только Гергиев заново построил настоящий концертный зал, что называется, по мировым стандартам, а не…
— Не переделывая из кинотеатра...
— Ну да. А что в Москве? Есть лишь два зала — БЗК и “Чайковский”. Всё!
— И примкнувший к ним костёл на Малой Грузинской.
— Допустим. Вот в Токио в каждом муниципальном центре один-два комплекса концертных залов (то есть с большим, камерным etc.), не говоря уж про потрясающую технику, акустику, инструменты… А у нас? А для нас наступил точно такой же XXI век, как и для Токио, только между Питером и Москвой до сих пор не существует хайвея — фантастика! Вот где надо говорить о традициях! В Новосибирске под 2 миллиона жителей — нормального зала нет. А их должно быть там пять! Филармонический зал в Горьком — да-да, в кремле, это круто, только акустика никакая, духотища страшная. А в Саратове? Страна нуждается минимум в ста новых (!) концертных залах. Но их нет и не предвидится. Всё это свидетельствует о менталитете Российского государства…
— Вот то и опасно, что смотришь на всё это и думаешь: может, для России так лучше, естественнее? Без залов, без музыки, по уши в говне? А то, о чем мы тут говорим, — притягивание за уши к чуждому образу жизни.
— Если идти этой “естественной” дорогой, то лет через десять Россия полностью утратит свою государственность. Это путь к полному распаду. Тут будут жить японцы, китайцы, американцы…
— А что, китайцы хорошо работают.
— Замечательно! Я и говорю, что нам с вами, может, даже лучше жить будет, только страну потеряем. А китайцы — да. Говорят, на Дальнем Востоке все женщины хотят китайца, ищут, очень довольны. Китайский муж не пьет, работящ и замечательно женщину удовлетворяет. Вот так.
— Кстати, о половинке. Ваша супруга — скрипачка в Мариинке. Это помогает, когда муж и жена одной профессии?
— Конечно. Скажем, какая неудача — сразу человека понимаешь, можешь дать совет. А моя прежняя жена — медик, так, объясняя какую-то проблему, я должен был начинать со времен зарождения человечества. Но тут еще важно, чтобы супруги-музыканты были оба высокого профессионального уровня, потому что, если один из них профи, а другой не очень, высшего партнера вскоре это начинает раздражать.
— А сын ваш — музыкант?
— Не-а. Мы его в музыканты не решились отдать, а сам он не рвется. Мудрый. Смотрит на нашу беспорядочную жизнь — то мамы нет, то папы — и задает вопрос: “Что ж это вы так много работаете, а больших денег у вас нет? Вот ты, отец, можешь купить себе 600-й “Мерседес”? Нет?” — его это не устраивает. Резонер, одним словом.
— То есть 4-го или 5-го (как считать) Чайковского-композитора (пусть и не имеющего к Петру Ильичу никакого отношения) мы не увидим?
— 14 лет — такой возраст, когда всё еще может быть. Пока не хочет категорически, увлечен гражданской авиацией. Но если что-то прорежется — от судьбы не уйдет.
