Нынче же… “беспафосную круглую дату” Вениамин Борисович отметит у друзей в Берлине; собственно, там, где окончил войну 98-летний отец, дай бог здоровья. Там мы Смехова и застаем…
— Иногда меня умиляет нежное вранье наших газет. То сообщат, что в больницу попал, — спасибо, что не под поезд. Как говорил Александр Сергеевич, если сзади кто-то плюнул на мой фрак, дело лакея — стереть это. Впрочем, мне только лучше: столько друзей сразу же звонит, переживает.
— Будьте снисходительны: любимый артист…
— Оставим комплименты. Они не для моего возраста. Хотя всю жизнь привык быть моложе тех, кто меня окружает. Хорошая привычка, шутка лишь в том, что расставаться с нею приходится неожиданно: только в последнее время обнаружил, что в разных добрых компаниях (словами гениального Эрдмана — “какая у тебя компания, такие и успехи”) я вдруг оказался старшим. Но накануне юбилея решил повидать людей, которые всё же старше и продолжают учить таких скромных типов, как я, уму-разуму…
— И кто эти люди?
— Во-первых, мой отец, ему 98 лет. Мы с ним недавно гуляли три часа — он рассказал так много интересного про Гомель (почти все Смеховы оттуда), про войну, которую завершил в Берлине и в Хемнице…
Потом — и это высокая честь — меня пригласили на 90-летие Тонино Гуэрры и на 60-летие Славы Полунина. Причем Слава подарил мне 70-летний коньяк, родившийся под Парижем чуть не день в день со мной.
— Откроете?
— Ну зачем же! Ему еще жить и жить. Вот будет 80 — тогда и попробую. А 4 сентября вместе с д'Артаньяном и Портосом мы приглашены во Францию, где в Гаскони установят памятник мушкетерам — там точно зафиксированы наши физиономии…
— А кто скульптор?
— А вы догадайтесь.
— Да я догадался.
— Не сомневаюсь. Или вот еще по поводу стариков: мои немецкие друзья хотят меня познакомить со знаменитым актером голландского происхождения по имени Йоханес Хеестерс; ему самому — 106 лет, а жене — 70. Замечательная молодая семья, а он сам продолжает играть в оперетте… Кстати, серьезный повод задуматься, насколько спасителен жанр музыкальной комедии. А я вот кинулся в танго…
— В каком смысле — кинулись?
— А сделал несколько подарков самому себе: во-первых, выходит мой трехтомник, его представят осенью на Международной книжной ярмарке. Во-вторых, следуя здоровому желанию быть легкомысленным, выпустил диск “12 месяцев танго” — то есть сочинил 12 новых текстов на восхитительные мелодии польского танго 30-х годов. В ноябре их исполнит с необходимой дозой иронии Алика. А на самом диске между песнями я читаю стихи Мандельштама — послушайте. Все это — лучшее доказательство чудного настроения. Притом что на свете много печали: потери, страшные испытания, весь этот ужас, что творится нынче в Москве в воздухе… Но остаются друзья, любимая жена, умные дети и запас легкомыслия!
— Как без него, когда такая фамилия!
— Вы правы. На древнееврейском слово “симха” означает “веселье”. Гласных не было, а эти буквы — с, м, х — перешли в русский язык и стали “смехом”.
— Теперь больной вопрос: почему Таганка перестала быть вашим театром?
— Она была и остается единственным театром… в моей памяти. Знаете, на расстоянии любить мой театр гораздо эффектнее и справедливее, чем попадать в какие-то неловкие ситуации не с Юрием Петровичем Любимовым, которому я на всю жизнь благодарен, а скорее, с его женой. Но… браки совершаются на небесах, что делать.
В 1998 году я покинул Таганку, сыграв последний раз на сцене Воланда. Ничего дурного говорить не хочу. И не умею. Искать дурное надо в себе. Это старый завет. Мне хорошо помнить Таганку — как сказал мой герой Воланд: “Зачем же гнаться по следам того, что уже окончено”. Вы меня поняли.
— Кстати, многие отказывались от этой роли…
— Ну… мне неслыханно повезло, что этот спектакль оказался первым. Прорыв! Как Гагарин — первый космонавт, так “Мастер и Маргарита” — наш первый спектакль. Это Библия тире проза, лучшая книга России последнего времени. И работа Любимова, несмотря на обязательное количество каких-то шероховатостей, недоделанностей, стала бомбой. Таковой и осталась в истории. А у меня в этой истории наряду с актером Шаповаловым (Понтием Пилатом) была главная роль — мое главное актерское везение (хотя говорил Любимову в свое время, что идеальные фигуры для Воланда — Гафт, Евстигнеев или Гердт).
— Еще один больной вопрос. Ваша фильмография очень избирательна. Это не 200 фильмов, поменьше. Что, от многого отказывались?
— Во-первых, в те времена, когда партийное бюро решало больше, чем режиссер, меня приглашали довольно часто, но не столь же часто допускали к съемкам. (А что, сегодня по-иному? Сегодня роль партии играет доллар!) Тем не менее я неплохо себя чувствовал, ибо театр для меня был абсолютно божественен, а кино считал искушением дьявола. Мои товарищи, которые активно снимались тогда, уж слишком ценили свои временные успехи. Понимаете, кино — это прежде всего оператор, режиссер, монтажер. А театр — это актер.
— Но каким-то образом вы попали все же в “Служили два товарища” на роль барона Краузе — вашу первую картину…
— А это тогда Высоцкий вместе с гениальными сценаристами Дунским и Фридом уговорили меня на этот шаг. Ведь роль-то была недописана. Впрочем, недописана и осталась, ограничилась двумя эпизодиками… Но Высоцкому я остался благодарен навсегда. Получив книжечки с нашими фотографиями, мы сложили друг другу стихи — Высоцкий написал:
Служили два товарища
В однем и тем полке,
А третьего товарища
Варили в котелке.
Пусть солнце киногения
Не так уж чтоб взошло —
Твое изображение
Есть в книге всем назло.
Но вот в умах брожение
И рвение за гения —
Есть в книжице изъян.
Всегда уверен в Вене я,
Его изображения
Да наводнят экран!
…Благое пожелание любимого поэта Владимира Высоцкого. Но я его не очень выполнил. Да, часто приходилось отказываться. И вообще вот уже 20 лет из трех своих профессий — актера, режиссера и писателя — я предпочитаю четвертую: путешествия. Мы с моей Галей Аксеновой двигаемся по маршруту искусства, любви и наших интересов.
— Часто говорят сегодня об испорченности вкусов, об умерщвлении искусства и проч. Вы не поддаетесь общим настроениям?
— Речь идет об эпохальных сдвигах. Вот была эпоха, которая сама себя не умела оценить, — это великое время русского авангарда (от начала XX века до 30-х гг.), хотя оно оставило след в каждой точке мировой культуры. Даже нам, актерам Таганки, посчастливилось видеть живого Николая Эрдмана!
Знаете, не берусь быть решительным и самоуверенным, не умею. Пусть этого не будет и в нашем интервью — могу лишь любопытствовать, предполагать. И мне интересно: как так получается, что нынешние взрослые столь сильно ругают молодежь? Я же, напротив, при всем почитании старших (для меня примеры из живых — Табаков, Джигарханян, Юрский, Войнович), повсюду вижу примеры замечательной молодежи. Взять Пермь, которую полушутя-полусерьезно объявляют третьей культурной столицей. Побывав там на открытии поэтического фестиваля, я обнаружил огромное количество потрясающих поэтов! Специально говорю с пафосом. Или такие театральные режиссеры, как Кирилл Серебренников, — тоже, конечно, надежда. Так что совершенно необходимо сейчас фиксировать все молодые порывы, которые чем-то должны будут аукнуться в будущем. Как в свое время русский авангард. Тогда мы и узнаем, что же творится сегодня — время тусклое и покрытое смогом, что потонет в наводнении памяти, либо время это произведет серьезную работу в следующих поколениях.
