— Вы долго работали над пластинкой и два раза переписывали материал. Как получилось так, что в первый, получив уже записанный диск, вы не узнали свои песни?
— Для начала надо просто понимать специфику того, как происходит работа над альбомом. Когда готовится жаркое (а музыка — это жаркое), ты используешь разные ингредиенты. В процессе ты начинаешь видеть, что какие-то из них уже готовы, какие-то — еще сыроваты, потом добавляешь новые. Понять, что будет в результате, — довольно сложно, тем более что мы придумывали принципиально новое блюдо, ни на что не похожее. Когда последняя щепотка специй была добавлена и блюдо можно было попробовать, я понял, что получилось что-то не то. Я присутствовал при работе над материалом, в ней принимали участие прекрасные британские музыканты, и тем не менее полученный результат меня совершенно не устраивал. В песнях не было самого главного — алхимического «клея», который создает душу музыки. И вырабатывать его может только сам артист. Эту субстанцию можно называть по-разному: уникальным артистическим обаянием, харизмой, энергией. Мне тут некого винить. Сначала я доверился людям, которые не очень хорошо понимали, что я хочу получить на выходе, потом потерял контроль над процессом. Это были просто издержки производства, никакой драмы не произошло, хотя 70 процентов материала пришлось переписывать.
— Альбом получился эклектичным, с говорящим названием, которое переводится как «рог изобилия», и все-таки есть в нем для вас какая-то общая мысль, которая нитью проходит через все песни?
— Конечно, есть. (Смеется.) Мальчики гуляют, мальчики мстят, мальчики грустят, безответная любовь, разбитое сердце, одиночество… Эта пластинка, наверное, не совсем попадает в категорию поп-музыки, в которой она сейчас находится в iTunes. Поп-музыка все-таки предполагает некий мажорный настрой: «Я тебя люблю, ты меня любишь, любовь до гроба». В моем альбоме все наоборот. У него пессимистический характер.
— Какую нишу вы хотели бы занять в современном музыкальном авангарде?
— Анализируя то, что происходило со мной и моей музыкой последние два года, мне кажется, что я занимаю какую-то свою нишу. Во-первых, не чувствую себя своим ни в одной музыкальной тусовке. Я был на центральных каналах и ощущал себя там пришельцем, абсолютным чужаком. Я поперся туда сдуру за пиаром, но тот пиар, что я получил, мне не нужен. Я был скорее расположен к миру индепендент-музыки, более независимой музыки, у меня очень много знакомых из этого кластера, но при этом я тоже не могу сказать, что комфортно чувствую себя там. Я принадлежу к странному и уникальному поколению, которое воспитывалось в Советском Союзе, а потом, когда он распался и мне было всего 22 года, произошла смена ценностей. Хорошо, что в том возрасте мы еще могли воспринимать многое, потому что если бы мы были постарше, то остались бы «совками», а если бы были помоложе, не захватили бы ту старую культуру. В результате мы впитали в себя обе культуры — и новую, и старую. Я приехал в Москву из деревни, где смотрел по телевизору «Песню-87», и в первый же день парни из Чехословакии, с которыми я поступил в МГИМО, поставили мне альбом U2.
Когда я писал свои песни, придумывал аранжировки, когда мы их записывали, я не ставил перед собой задачу попасть в определенное направление. Меня спрашивали: «Под какой формат мы будем делать альбом?», но в какой-то момент я устал думать о формате и сказал продюсерам и музыкантам, с которыми работал: «К чертям форматы. Давайте просто делать то, что нам кажется уместным».
— Тем не менее, описывая свой альбом, вы употребляете выражение «инди-кабаре». Что вы вкладываете в это определение?
— Я скорее имею в виду визуализацию своей музыки. Мне хотелось объединить всю эту музыкальную разноголосицу, которую я уже выпустил, в нечто единое. Учитывая, что, например, три известные песни с пластинки — «Сны моей весны», «Танго» и «Бестолковая любовь» — звучат так, как будто их сочинили разные композиторы, передо мной стояла задача уложить их в один концертный формат. Это, конечно, странная ситуация, что один человек может сочинять такую разную музыку, но для меня в этом нет никакого конфликта. Это всё я. Я подумал, что театр дал бы мне именно такую возможность — надевать и сбрасывать разные маски, и каждая новая маска может отрицать предыдущую. Презентация альбома, которая состоится в Москве в октябре, не будет мюзиклом, не будет рок-концертом в театре. Мне бы хотелось показать новый жанр с использованием современных технологий, видеоэффектов, специального освещения, современной театральной машинерии.
— Но вы говорили о том, что нечто подобное делали Вертинский и Алла Пугачева…
— Да, хотя недолюбливаю Вертинского. Он для меня слишком манерен. Я скорее имел в виду реализацию в музыке артистической харизмы. Я бы добавил в этот список еще Утесова, Шульженко и Курехина. Я перечислил вам модели, где на кону стоит в первую очередь артист, который своим образом и повествованием от первого лица создает спектакль. Вертинского, который был не совсем певцом, и Пугачеву, которая определенно была певицей, объединяло то, что на сцену, в первую очередь, выходил актер, силой своей харизмы доносивший до слушателя неуловимое.
— Почему вы решили вдруг кардинально изменить жизнь и променяли журналистику на музыку?
— Перемена действительно резкая. Мне кажется, вы не найдете в мире похожего примера. Хотя нет: я знаю одного японца, ныне дирижера Берлинского оркестра, который до 50 лет был менеджером в звукозаписывающей компании. Вот, пожалуй, и все. Мне нравилась музыка, я все время пел в караоке, и мои друзья-музыканты, профессиональные артисты, к которым я не мог не прислушаться, говорили мне: «То, как ты представляешь песню, что с тобой происходит, когда ты берешь в руки микрофон, — это очень здорово. Почему ты не делаешь это публично?» Я не воспринимал это все всерьез, потому что для меня это было дурачеством, игрой, просто приятным времяпрепровождением. А потом я вернулся из путешествий в Москву, мне было совсем нечего делать, и я подумал: «Может быть, действительно попробовать?» Я собрал бэнд, и у нас уже через две недели была программа из каверов, и все закрутилось. Мы начали играть на корпоративах, и так продолжалось два года, а потом я понял, что нужно идти дальше. Мне нужны были свои песни. Стал обращаться к разным композиторам — и известным, и неизвестным. Я помню, как пришел к Игорю Николаеву и спросил: «Может, ты мне что-нибудь напишешь?» На что он мне ответил: «Игорь, посмотри на себя, ты же не 18-летняя старлетка, которой я написал бы песню за пять минут, — ты состоявшийся человек со своим уникальным и странным миром. Тебе никто не напишет песню, потому что этот человек должен быть твоим альтер-эго». Это стало для меня очень сильной встряской. Я начал переживать — и переживал так сильно, что кто-то сверху, наверное, подумал: «Парень так сильно страдает, давайте пошлем ему музыку», — и музыка стала приходить ко мне, с того момента я только успевал ее записывать.
