Кавказская пленница

С одной стороны — бескрайнее море. С другой — бесконечные горы.

Посередине — Махачкала.

Здесь среди сотен смуглых и загорелых лиц вдруг мелькнет в толпе непривычная северная белизна. Спрятаны под дагестанским платком — гульменди — тяжелые русые косы.

Кто эти славянские женщины?

Каким ветром занесло их в Дагестан? И почему они остались здесь навсегда, отдав горам свое сердце?

“Для того чтобы мы навеки полюбили Россию, не нужно было пушек и картечи генерала Ермолова, — не устают повторять в Махачкале. — Это сделали простые русские учительницы, добровольно переехавшие жить к нам и выучившие наших детишек грамоте”.

82-летняя Елена Васильевна Рамазанова поселилась в горах ровно 65 лет назад, приняла мусульманство. В другой вере ее нарекли Патимат, но все вокруг до сих пор величают ее по-русски. У каждого из ее детей тоже есть второе имя. Тайханат-Таисия. Айзанат-Анна. Магомед-Михаил. Хирасухма-Василий. Гайдархан-Гриша.

Шестеро детей. Восемнадцать внуков. Пятнадцать правнуков. Когда близкие собираются на праздники — в родовом доме не протолкнуться. Елена Васильевна Рамазанова — глава уважаемого в Дагестане рода-тухума, полноводного, словно горный поток.

Ее лицо переменчиво, как погода на море. Когда она надевает платок по-христиански, то становится похожей на обычную русскую бабушку. А повязывает по-мусульмански, заложив ткань за уши, — вылитая аварка из горного аула.

Удивительная история ее жизни в Махачкале известна каждому. Ее образ даже высечен в камне. Это памятник, посвященный десанту русских учительниц, высадившихся в горах в 30-х годах прошлого столетия. Их судьбы стали сюжетной основой для фильма “В Дагестане я нашла свое счастье”. А сам монумент скоро установят на одной из главных улиц города. Но Елена Васильевна об этом пока не знает, это сюрприз.

Дагестанская бабушка так и не смогла ответить мне на вопрос: где же ее родина? Под Киевом, где корни их сгинувшего польско-украинского рода, могилы отца и матери?

Или высоко в небе, в селении Хиндах, неприступном и вечном, как скалы, на которых оно стоит.

Обед у людоеда

Впервые Лена Пугач попала в горы не по своей воле.

— Ты должна ехать в аул Кахиб, навести порядок в учетных записях местного комсомольского актива. Чего ты рыдаешь от страха? Ты же — советский человек, у тебя единственной в нашем обкоме каллиграфический почерк, — вожак всех махачкалинских комсомольцев выразительно посмотрел на юную девушку.

“Там джигиты в шубах и с кинжалами по колено, они меня украдут”, — всхлипывала 16-летняя Лена. На дворе — 39-й год. Несколько месяцев назад приехала она из Украины в Махачкалу, к двоюродному дяде. Дома остались могилы близких — из всей многочисленной родни после коллективизации и раскулачивания выжила только Лена.

Гордую полячку-бабушку сослали в Сибирь. Деда со стороны отца, церковного старосту, большевики запытали до смерти, требовали ответить, куда он схоронил золотую церковную утварь.

Память хранила слова матери, умершей от туберкулеза. Та любила открывать кованый сундук со своим девичьим приданым. Изящные пальцы польской панны перебирали невесомые бальные платья, расписные малороссийские сорочки: “Когда-нибудь и ты станешь носить эту красоту, доченька!”

Лена радостно кивала, забираясь на широкую кровать. Рядом копошились три ее брата и сестричка Анечка.

Их крошечное счастье было безграничным и сладостным, точно плоды черешневого дерева в бабушкином имении. Черешня была разделена у корня на три части, и поэтому плоды на ветвях поспевали необыкновенные, сразу трех цветов: черные, алые и белые.

Никогда больше, кроме как в детстве, не видела Лена столь сказочной красоты. После голода 33-го года село под странным названием Конэло Цебермановка будто вымерло.

До сих пор переживает Елена Васильевна смерть одного из братьев, маленького Филиппа. Голодный мальчик уснул на ее руках и не проснулся. А она все качала, убаюкивала его — остывшего.

— В тот страшный год мы, малыши, парами ходили побираться по окрестным селам, и некоторые не возвращались, — продолжает свой рассказ она. — Оказалось, что детишек ловил местный мужик по имени Зигон, он от голода сошел с ума. Людоед скушал собственного сына и жену — но все никак не мог насытиться. Тогда он стал заманивать к себе новые жертвы, их мясо складывал в мешок и прятал в погреб. Нелюдя поймали, и только после этого власти обратили внимание на оставшихся в живых — для детей открыли вроде приюта, где раз в день выдавали похлебку. Благодаря этому, возможно, я и спаслась…

После пережитого кошмара Лену Пугач ничего уже, казалось, не могло напугать. И все же поехать в командировку в незнакомый аул было выше ее сил. “Головой ручаюсь, что доставлю тебя обратно в целости”, — заверял местный секретарь райкома.

Тем же вечером, утирая слезы, Лена впервые села на лошадь. До места добирались три дня, сквозь неприступные горные кручи. Столетия будто и не коснулись тех мест. Каменные глыбы домов нависали над скалами, соседствовали с полуразрушенными сторожевыми башнями. Горцы строили их, чтобы при помощи огневых стрел передавать друг другу сообщения об атаке врага.

“Откуда вы?” — вопрошали на годекане, месте, где восседали старейшины. После расспроса гостей определяли на ночевку — тот, кто принимал у себя пришельцев, навеки становился для них кунаком — другом.

Покорные женщины в черных брюках и простого покроя платьях-ретель, не поднимая глаз, ставили возле гостей тарелки с хинкалом — точной копией украинских галушек в разваристом бульоне. “Как можно жить в этой глуши? Влюбляться, растить детей, сажать хлеб? — думала Лена. — Поскорее бы вернуться назад”.

В Кахибе их встретила неразговорчивая Патимат, жена комсомольского секретаря. Протянула Лене кувшин с водой: “Умойся с дороги”.

Лена ополоснула руки и замерла. Чей-то жгучий взгляд издалека словно прожег ее насквозь. Мужчина смотрел по-хозяйски, оценивающе, но восторженно. Так разглядывают в лавке красивый и нужный товар, перед тем как его приобрести.

Незнакомец был вылитый горец с картинки: тяжелая бурка, кинжал по колено… Он ничуть не смутился, когда Лена бросилась в дом. И, споткнувшись на пороге, разбила о землю пустой кувшин.

Барышня-горянка

— Я не виню тебя, девочка, что ты вышла замуж за моего младшего сына. В конце концов это мужчины выбирают себе жен, а не наоборот, — принимая ее в семью, сказал мудрый свекор.

— С того дня, как Багаудин Рамазанов впервые заметил меня у дома секретаря, он зачастил к нам в гости, — вспоминает с улыбкой Елена Васильевна. — Честно говоря, я его боялась. Чтобы не разговаривать, сажала на дрожащие колени маленькую дочку секретаря по имени Маржинат или убегала прочь. “Багаудин — редактор местной аварской газеты, уважаемый человек, хочет познакомиться с тобой поближе, — многозначительно добавляла Патимат. — Я видела, что она это сватовство одобряет — и не понимает, почему я сопротивляюсь, избегаю встреч и молю отвезти меня обратно”.

“Пока работа не будет сделана до конца, ты останешься в Кахибе”, — отрезало начальство. Тем временем Багаудин открыто заявил Лене о своих чувствах: “Или выйдешь за меня замуж — или я тебя украду, спрячу в горах и все равно сделаю своей”, — поклялся он.

Могла ли она не согласиться?

Вскоре по аулу пошли слухи, что молодая жена Багаудина — несовершеннолетняя, и расписали их нечестно. Ведь по советским законам до 18 лет запрещено заводить семью. Это могло повредить карьере ее мужа. Поэтому по обоюдному согласию запись в сельских книгах аннулировали. Свидетельство о браке восстановили лишь спустя несколько лет. Когда старшая дочка Рамазановых, Тайханат, прибежала заплаканная с улицы: “Ребята смеются, что я — незаконная”, — рыдала она на материнской груди.

“Конечно, незаконная, — подтвердил опасения Лены и свекор. — Вы должны пожениться по нашему обычаю”. Свекор сам совершил нужный обряд. Одновременно с мусульманским бракосочетанием Елена Васильевна приняла и новую веру. Это решение ей, внучке православного старосты, далось на удивление легко: “В нашем селе церкву разрушили и танцевали на ее камнях. А в горах, несмотря на революцию, веру отцов сохранили. Несколько раз в день выходил из мечети человек и приглашал всех к молитве”.

Только аварского языка, на котором говорили ее односельчане, украинка Лена не понимала. Даже на русском сперва говорила с ошибками, больше на суржике — смеси украинских, польских и москальских слов. “Как-то меня неожиданно вызывали к начальству и сказали, что я должна преподавать в школе аула Хиндах, учить детишек грамоте”, — вспоминает Елена Васильевна. Дома она положила перед собой единственную книжку на русском языке, что нашлась у нее под рукой, — “Барышню-крестьянку”. А рядом — ее перевод на аварский.

Сверяя слова, молодая учительница понемногу выучила оба языка. “Дети не хотели в школу. Иногда их родители силком ко мне волокли. Но это были только цветочки. Позже мне довелось преподавать в другом селении, не буду говорить его названия, чтобы никого не обидеть. Там местные жители не привыкли мыться, в классе воняло так, что приходилось открывать дверь и держать нос “по ветру”. “Русская учительница хочет нас заморозить”, — жаловались ученики.

22 июня 41-го года застало Лену с мужем в Махачкале. Это был как раз ее день рождения. С трехнедельной дочкой Тайханат на руках они прогуливались по главному парку города. И тут объявили войну. Возвращаться в Хиндах пришлось на хромой кляче целую неделю. “У меня пропало грудное молоко, кормить ребенка я не могла — дочка выжила чудом. У кунака муж достал литр молока, принес мне его в резиновой грелке. Молоко было горьким, словно полынь, я не могла его выпить”. “Неблагодарная”, — обиделся муж. А я кормила дочку своими слезами. “Беда научит плакать — говорят у нас в горах”.

Подняв жену и ребенка в аул, Багаудин тут же спустился вниз — в действующую армию. Лена осталась одна. Аульские жители прозвали русскую учительницу аделай — глупышка. Не сразу они полюбили ее.

Вендетта на скалах

— Ах, аделай, кто же так делает? — усмехались женщины. Они принесли для маленькой Тайханат деревянную аварскую люльку — кини. “Люлька глубока, как же мне покормить ребенка?” — смутилась молодая мать.

“А ты залезай внутрь, и будет удобно”, — подсказали женщины.

И долго смеялись, когда “глупая русская” действительно попыталась расположиться в колыбели с ногами — они имели в виду, что надо низко наклониться над люлькой.

Горцы не тряслись над своими детьми. Те забирались на крыши домов и, сидя над пропастью, весело болтали чумазыми ножками. Сердце Лены замирало, когда она наблюдала, как малыши играют в прятки в скалистых расщелинах. Но никто из них не падал, инстинкт самосохранения у горных народов звериный!

“В первую зиму войны мы сильно бедствовали. Сосновые дрова, которые мне выдавали, пылали как спички и не приносили тепла. Кроме горелого хлеба, есть нечего. И все же я ухитрялась готовить “деликатесы” — “горный шоколад” — перемолотые абрикосовые косточки, которые вымачивались в молоке. Мой дом называли самым гостеприимным и аккуратным в ауле, сельчанки приходили ко мне в гости. Весной я пошла в военкомат и потребовала, чтобы мне выделили участок земли. Дали даже два поля. Но к одному шел засохший канал, который нужно было прочистить”.

Елена Васильевна взяла мотыгу и лопату и вручную, как каторжная, проложила дорогу воде. Местные мужчины наблюдали за ее работой с крыш своих домов. “Неужели эта аделай справится?” — волновал общественность главный вопрос.

“Русская испортит весь картофель”, — фыркали соседи, глядя, как хрупкая учительница сажает в землю крупные корнеплоды. Они очень удивились, когда по осени урожай Лены оказался самым богатым. “Люди привыкли скудно жить среди скал, которые никогда не плодоносили. Крупную картошку покупали только для еды, а самую мелкую — для посадки. А доставали из земли совсем уж горошины”.

Мудрый свекор присматривал за мучениями снохи со скалы в военный бинокль — подарок Багаудина с фронта — и даже караулил собранную картошку до утра, чтобы никто из посторонних не стащил.

Шла жестокая война — про прежние обычаи восточного гостеприимства не вспоминали. “Многое в горах мне было в диковинку. Мужчины не работали — с утра забирались на крыши, заворачивались в бурки и до вечера хвастались друг перед другом ратными подвигами. Их жены тем временем приносили воду. Чистейший родник бил из расщелины между двумя скалами, но идти до него надо было несколько часов. Во время сплава, рискуя жизнью, женщины ловили мокрые дрова из бурлящей реки, приносили хворост. “Мама, чьи это ноги?” — нередко спрашивали меня дети, когда мимо проходила очередная сгорбленная фигура с огромной вязанкой, надетой на спину, как рубашка. Но даже смыть после работы с тела грязь в ближайшей реке нам было категорически нельзя — это могли делать только мужчины”.

Рождение девочек в семьях не приветствовалось. Лишь после появления на свет наследника Магамеда русскую невестку окончательно приняли в родне Багаудина.

И все же женщины не роптали, достойно несли свой “крест” — как наполненный водой кувшин. К изменам мужей здесь относились спокойно. “Разве же это беда, если твой ишак немного попасся на чужом лугу?” — философски замечали мудрые аварки.

Но до Лены доходили слухи, что в другом ауле ревнивая жена, застукав мужа с любовницей, зарезала его кинжалом. Эта несчастная тоже была русской. “Учительницы и медички часто выходили замуж в горы, за местных. Но лишь немногие действительно смогли назвать Дагестан своей второй родиной. Не скрою, были тяжелые времена, когда мне хотелось спрыгнуть со скалы от обид и усталости, но ни разу не думала я покинуть этот гостеприимный край, где нашла счастье и покой”, — говорит Елена Васильевна Рамазанова.

Королек, птичка певчая

...Здесь плачет въедливым черным соком тутовая ягода, шелковица, вкуснее которой и на свете нет. Абрикосы величиной с кулак. Посыпанные золотой пыльцой пахучие дагестанские розы. А еще — горячий лаваш, невесомое кружево овечьего сыра, черная икра... Ее предлагают попробовать ложками, а продают килограммами.

Одним словом — Восток.

“Передайте в Москву, что мы никогда добровольно не входили в состав России, но и добровольно из нее не выйдем”, — перефразируя слова поэта Расула Гамзатова, говорят в Махачкале.

Русских в Дагестане ждут. И обижаются, когда те опасаются приезжать на отдых: “Ведь мы же — не заграница!”

Но по возвращении назад, в Москву, сразу у трапа самолета меня сурово встретили милиционеры, переписали номер паспорта: “Как вы только, девушка, не испугались там путешествовать — ведь война, людей воруют. Вот украли бы вас, увезли в горы, что бы с вами потом стало?”

Пугают и, главное, сами в это верят...

...После смерти мужа и свекра Елена Васильевна стала старшей в роду Рамазановых. Без ее мудрого совета не принимается ни одно решение. Жители аула Хиндах специально спускаются с гор в Махачкалу, где сейчас живет дагестанская бабушка, чтобы просто поговорить с ней. “Мама у нас, как мировой судья, — говорят дети. — Когда-то она взяла Коран, сказала, что прочитает эту книгу от корки до корки — чтобы понять самой, как следует жить и как нельзя. Еще она досконально знает адаты — наши внутренние законы гор. Иногда очень трудно выбрать, как поступить: по шариату или по адатам. Это тоже зависит от мудрости главы рода. Еще мама определяет политику нашей большой семьи: кому на ком жениться, как устроить торжество, помириться мужу с женой...”

Дети зовут Елену Васильевну уважительно — на “вы”, хотя это, как рассказывали мне, совсем не в дагестанских традициях.

Так величали родителей в ее детстве, на далекой Украине.

Туда Елена Васильевна ненадолго вернулась с сыновьями спустя почти шесть десятков лет. С собой она повезла тяжелые дагестанские камни, чтобы установить их в родном селе как памятник всем погибшим в лихолетье.

“Это была моя последняя встреча с родиной, наверно, больше и не придется увидеть могилки родителей, стара я стала, ноги не идут, — вздыхает Елена Васильевна. — Но как только дочка Айзанат уходит на дежурство в больницу, она ведь у нас уважаемый доктор, я сразу мыслями переношусь в те далекие года, в милые сердцу края. И перед глазами у меня, в моей душе — Украина и Хиндах”.

— Вы скучаете по родине? — спросила я.

— Очень, — прошептала дагестанская учительница и горько заплакала.

Плодовые деревья в ее саду летом увешаны горстями сочных ягод. Но одно дерево Елена Васильевна выделяет особенно. Это — королек, жилистый и, на первый взгляд, совсем не сильный.

Но когда наступают холода, другие нежные деревья сразу теряют свою красу. Лишь один королек до середины января украшает солнечная хурма, просвечивающая сквозь замерзшие ветви.

И чем суровее зима, страшнее морозы, тяжелее испытания — тем слаще и крепче становятся эти плоды. Так и люди...

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру