В театре Et cetera Александра Калягина всем впрыскивают морфий. Сначала малыми дозами, затем — мало не покажется. Сам худрук наркотиком не пользуется, но приобщил к нему молодую поросль своего театра. “Морфий” Булгакова — первая премьера сезона на Малой сцене, поставленная Владимиром Панковым.
Театр озабочен наркотической проблемой и пытается справиться с ней посредством классики за неимением хорошей современной пьесы. “Кокаин” в прошлом сезоне выпустили два столичных театра, “Морфий” существует пока один. Но, судя по всему, стоит нескольких. Композитор Владимир Панков, который все громче заявляет о себе как режиссер, подошел к Булгакову со стороны развиваемого им направления — саунддрамы. Это когда музыка не иллюстрирует текст, а произрастает из слов. А слова выливаются в музыку. Пока так филигранно “поженить” звук со словом смог только Панков.
Вот видим — по центру валяется парень в джинсах и красной кофте с капюшоном. Черное пространство сцены заставлено по периметру белыми стругаными лавками, как частоколом. Музыка — и частокол с грохотом падает и распадается, как связь времен или личность. В данном случае — личность доктора Полякова, молодого человека в очечках, заброшенного судьбой в провинциальную дыру, “где погребены под снегом он, фельдшерица-акушерка и фельдшер”. В снега и вьюгу, сделанные не из бумаги, а из тревожной музыки, врываются мужики в ватниках поверх исподнего и оперная певица в платье да с перьями на голове. В таком странном монтаже классики с яростным разрушением рока будет существовать доктор Поляков.
— Вчера ночью интересная вещь произошла, — говорит доктор, как будто бредит. — Я собирался ложиться спать, как вдруг у меня сделались боли в области желудка. Но какие! Холодный пот выступил у меня на лбу. Все-таки наша медицина — сомнительная наука, должен заметить. Отчего у человека, у которого нет абсолютно никакого заболевания желудка или кишечника… могут ночью сделаться такие боли, что он станет кататься по постели? Со стоном добрался до кухни, где ночует кухарка с мужем своим, Власом. Власа отправил к Анне Кирилловне. Та ночью пришла ко мне и вынуждена была впрыснуть мне морфий.
Таким образом, дальнейшая жизнь доктора, в сущности хорошего человека, будет измеряться кубиками морфия. Никаких шприцев и подробностей впрыскивания — от душераздирающих иллюстраций Панков отказался. Весь спектакль идет как один большой глюк, в котором слились стиль агитки 20-х годов и опера Верди “Аида”. “Аида” потому, что прежняя возлюбленная доктора — оперная певица, которая продолжает являться ему. Партию Амнерис картинно поет приглашенная в постановку солистка оперной школы Галины Вишневской Оксана Корниевская.
Она единственная не выходит из образа и остается константой докторского бреда. Остальных же персонажей режиссер заставил жить по принципу мгновенной трансформации. Мужики в ватниках превращаются то в воинов египтянки Амнерис, то в ожившие глюки вокруг фельдшерицы. А музыканты, что постоянно присутствуют на сцене, преображаются в мужиков из глубинки.
Кстати, о музыке, а вернее, о вольностях, что позволяет себе господин Панков. Верди он разложил для партии баяна, и Сергей Родюков — верный соратник Панкова по всем постановкам — лихо наяривает темы из “Аиды”. Молодые артисты-морфинисты из Et cetera и музыканты — яркая, лапидарная краска спектакля. На ее фоне тончайшей скрипкой прозвучала работа опытной актрисы театра Татьяны Владимировой, выступившей в роли Анны Кирилловны, той самой, что впервые впрыснула доктору морфий. С ее появлением оперный дом Панкова приобрел глубочайший драматизм, которого пока еще не хватает молодому, но весьма перспективному актеру Алексею Черныху (доктор Поляков), но который так необходим Булгакову.
Финал — логическая деградация личности морфиниста проиллюстрирована вещественной паузой: в центре сцены валяются джинсы и красная кофта с капюшоном. Был человек — и нет его. Был Булгаков — и остался.
