Гамлет: очень грязная история

Пошла его последняя неделя. Но, как и вначале, не устает удивлять программа Авиньона-2008 — по общему мнению, самая сильная за последние годы.

Очков фестивалю, определяющему тенденции и задающему вектор движения мировому театру, принес Ромео Кастеллуччи со своим триптихом.

И Остермайер со своим “Гамлетом”.

И чистилище стало адом

Если “Ад”, сыгранный на главной и престижной площадке в Папском дворце (“МК” от 14.07.08), вызвал восторг и священный ужас, то “Чистилище” оказалось адом чистой воды.

Из всего триптиха “Чистилище” (enterno) единственное имеет конкретные временные привязки. На сцене загородного зала (Шато блан) — современная квартира, оформленная в стиле хай-тек. Женщина, аккуратно одетая, кормит мальчика, а ему нездоровится. Кастеллуччи построил действие так, будто оно не имеет отношения ни к театру, ни к публике, заплатившей деньги. То, что говорится на сцене, зал с трудом разбирает, и артисты (точно и не артисты) не утруждают себя хорошо поставленной речью и вообще какой-либо речевой эмоцией или действием. Как-то все без эмоций, безразлично, бездушно.

Чуть позже на экране появится текст, из которого станет ясно, что персонажи называются “звезды” — первая, вторая, третья, а мальчик и женщина кого-то напряженно ждут, и он придет — деловой приятный мужчина с портфелем, и история повторится. Мужчина будет также просто сидеть на диване, подавать незначительные реплики, и сцена пройдет под знаком безразличия. Жизнь людей — как иллюстрация к маловыразительному скучному тексту вроде: “Иди кушать”, “Третья звезда выключает телевизор”, “Первая звезда выходит из комнаты”…

Будто ничего и не происходит в этом хайтековском чистилище. И вдруг первый импульс, вызывающий недоумение.

— Где моя шляпа? — безэмоционально спрашивает мужчина.

— Нет! Нет! Нет! — кричит женщина и плачет, и бьется в истерике. И вот тут — о, ужас — начинается ад, который не всякий выдерживает. После слов на экране: “Они поднимаются в салон. Они вместе слушают музыку” — мальчик с мужчиной уходят на второй этаж по лестнице, откуда несутся сначала детские стоны, потом мольбы: “Не надо, папа…”, потное мужское пыхтение, грубые крики: “Заткнись, закрой рот!”. И снова детские стоны. Такая закадровая сцена насилия производит более сильное впечатление, чем будь она показана буквально. И кое-кто из публики не выдерживает: одни кричат: “Бу-бу!”, другие демонстративно громко покидают зал. Меня душит приступ тошноты, но интерес — чем кончится — берет верх.

Мужчина с растерзанным видом спускается вниз, стаскивает с лица резиновую маску Франкенштейна, садится за рояль. Пока он тыльной стороной ладоней будет пытаться что-то играть, мальчик спустится вниз, сядет к нему на колени, обнимет за шею.

— Успокойся, папа, все кончилось.

Жертва будет утешать своего палача. Идея ожидания участи в чистилище перед вратами рая или ада, надежда на реинкарнацию оформлены художником Кастеллучи изумительно, но жестоко. Зеркало сцены закрывает жесткий занавес, в котором для публики оставлен огромный иллюминатор, и публика из ужаса, вызванного сценой жестокости, впадет в транс от открывшейся красоты. За иллюминатором, как в подводном мире (или в космосе), проплывают невиданной красоты цветы размеров парка юрского периода. Маг театрального света, г-н Кастеллуччи добивается то их неземного вида, то ощущения могильного холода.

Ну а в финале — привет авангардисту Малевичу от Кастеллуччи: над пустой сценой зависнет большой круг из стекла, в котором будут плавать всего два черных шарика. Но за две минуты шарики каким-то неведомым способом выстрелят черными перьями, которые при определенном вращении заполнят весь круг чернотой — получится черный круг с маленьким прозрачным отверстием.

Жутко! Красиво! Эффектно! Но стоит ли эта безумная красота слезы ребенка? С этими мыслями я покинула “Чистилище” и отправилась в Папский дворец на “Гамлета” — последнюю премьеру лидера немецкого театра Томаса Остермайера.

Гамлета хоронили как Брежнева

Судя по тому, как Остермайер начинает своего “Гамлета”, он не намерен в 859-й раз пересказывать историю, случившуюся с легкой руки Шекспира в Датском королевстве. Сколько можно жевать то, что у всех навязло на зубах: за корону брат порешил брата, вдова тут же выскочила замуж за новоиспеченного правителя, отчего ее сын Гамлет сошел с ума. Всякий бы на его месте свихнулся: “башмаков еще не износила”, а уже прыгнула в койку к дяде. Подключилась еще куча людей, девушка Офелия со своими неврозами, дружки, оказавшиеся предателями…

Однако всю эту масштабную драму Остермайер сыграл силами всего шести актеров и смонтировал жестко, совсем не обливаясь слезами над вымыслом г-на Шекспира.

Сцена 1-я. Похороны короля Гамлета. Такие же неудачные, как похороны Леонида Брежнева в 1982 году на Красной площади. Белый гроб то и дело роняют, веревки теряют, могильщик (без черепа бедного Йорика) точно пьяный… Тут же дождь, слякоть, тут же — телесъемка и ее результат на экране, состоящем из множества металлических цепочек. Актерам даже не надо изображать скорбь или ненависть: занавес дрожит и качается под ветром, отчего лица на нем сами кривятся в гримасах.

Первая сцена резко переходит во 2-ю — поминальный стол становится свадебным, и Гертруда-вдова без лишних слов уже невеста в фате. Слова ни к чему, когда есть чудовищный результат людских деяний. Небольшая ломка — и Гертруда становится Офелией.

Сам Гамлет еще на могилке папы (много земли, много воды) произносит слова своего знаменитого диалога “…уснуть и видеть сны…” У Остермайера и впрямь все как сон — мгновенные превращения одних персонажей в другие, плавающая назад-вперед декорация: цепной экран то прижимается к дворцовой стене, то угрожающе выезжает на публику.

Один Гамлет остается на сцене без дублера. Кстати, при его виде понимаешь, что знаменитый режиссер отдал дань шекспировской традиции: его принц Датский тучен и немолод, как это и было в шекспировском театре. И только когда превосходный немецкий актер Ларс Айдингер один раз снимет мокрый грязный костюм, выяснится, что на нем бандаж — живот, грудь, задница.

Гамлет выбежит в зал, будет разговаривать с публикой. Одна удивительная сцена следует за другой, например сумасшествие Офелии. Офелия просто выливает себе на голову бутылку воды и тонет. А утопилась она следующим образом: ее закатывают в целлофан и на экране крупным планом показано, как она кричит и разрывает руками целлофан, похожий одновременно на лед и воду. Однако жесткость монтажа сцен, примененного с самого начала, теряется и от этого, начиная со второй половины, спектакль теряет целостность. Актеры за два с половиной часа игры без антракта заметно устают. Впрочем, овация, которая случилась в конце, оправдывает все недостатки.

Рай не бывает длинным

Как же все-таки представляет себе рай господин Кастеллуччи? Об этом я узнаю в старейшем соборе Силистинцев, где и представлена инсталляция под названием “Рай”.

На “Рай” выстроилась очередь, но пускают строго по шесть человек. Вхожу и вместе с другими упираюсь в черную стену, в которой вырезан опять же огромный иллюминатор, но без стекла. Служащий, который стоит рядом, очень близко не подпускает, и на небольшом расстоянии можно видеть — о!!! — райскую красоту. Здесь никаких кущ, волшебных животных и Адама с Евой. Змей-искуситель с райскими яблочками не ползает.

Божественный свет наполнен голубым, желтым и сиреневым. Все пространство собора как будто заполнено мелкой водяной взвесью, отчего создается образ чего-то дрожаще-нереального. Прозрачный свет, прозрачная изморозь, по правой стене струится вода. А из окон, что наверху напротив иллюминатора, льется свет, и он попадает в свет софитов, установленных в соборе. На полу разлита вода, и в этом нереальном мире лишь единственный предмет представляет мир реальный — это черный кабинетный рояль. Клавиши открыты, на рояль льется вода, и никаких звуков, кроме природных…

Шесть человек (в том числе и я) чувствуют себя зачарованными странниками при виде этой картины. И вдруг перед иллюминатором мелькает что-то огромное и черное — не то крыло, не то полотно. И исчезает. И снова перед глазами призрачная картина с роялем. Но через десять секунд опять налетит черное и так махнет, что всех слегка забрызгает. Очевидно, это для отрезвления от прекрасного. Но, как выясняется, “Рай” — это счастье, которое долгим не бывает. Во всяком случае у Ромео Кастеллуччи “Рай” длится ровно три минуты.