Хочет он того или нет, но он игрок. Хотя внешне — меланхолик, застегнутый на все пуговицы. Но — судите сами: родился 13-го числа светлого месяца октября. В кабинете вокруг стола стульев — 21, а по стенам — 13. Магия чисел — от дьявола, и дьявольское в нем, безусловно, присутствует. Сегодня Марку Захарову, главному режиссеру самого популярного столичного театра “Ленком”, 75.
Если он и дьявол, то лучший из всех представителей этой породы. Дьявольски талантлив. Талант его — в энергии считывать время и переводить его в яркие, парадоксальные образы. Внезапность — его конек. По натуре — строитель.
И по сути его дьяволиада имеет ангельскую природу. Не разрушил, а построил: звонкий и яростный “Ленком”. Не погубил, а воспитал поколение актеров, ставших серьезными и значительными ориентирами в актерском ремесле. “Так умеют делать только Янковский, Збруев, Чурикова, Караченцов, Лазарев, Захарова, Миронова…”
У него потрясающее чувство юмора — как титулованный фигурист, скользит на грани дозволенного и не… Но непременно интеллигентного и глубоко индивидуального, так, чтобы никто не сомневался: так остро мыслит только он.
Вот несколько эпизодов из жизни Мастера.
Я был посредственный артист
— Это я только что окончил ГИТИС и был уверен, что как москвич должен стать артистом какого-нибудь московского театра. Но почему-то ни один московский театр мной не заинтересовался. Когда я приходил в некоторые из них и демонстрировал свою физиономию, мне уклончиво говорили: “Не нужно нам новых таких артистов”. И единственным, кто проявил заинтересованность, был великий наш режиссер Юрий Завадский. Он сказал: “Я очень бы хотел взять вас и девочку Галю”. Я помню эти слова. Имелась в виду Галина Борисовна Волчек.
Я подумал: как хорошо, что выдающийся режиссер не взял ни меня, ни девочку Галю. В противном случае наша жизнь пошла бы по неизвестному и наверняка худшему сценарию.
— Вы были бы плохим актером?
— То, что я был бы посредственным актером, не обсуждается. Это мне сказала моя жена через 3—4 года после нашей совместной жизни.
— В кино не пытались сниматься?
— Пытался, в массовке бегал, что-то зарабатывал. И когда снимался в каком-то фильме, режиссер подвинул меня так подальше, подальше от первого ряда.
— У вас такая богатая фактура, орлиный профиль. Могли бы стать лучшим негодяем.
— Орлиный профиль — это, очевидно, потому, что моя бабушка со стороны отца была караимка. Это очень загадочная нация, что-то там есть подозрительно иудейское. Я был в Израиле, у Стены Плача, где проходит обряд посвящения. Так вот, Олега Шейнциса (художник “Ленкома”, внезапно скончался в 2006 году. — М.Р.) посвятили, а меня спросили: “А ты-то с какой стороны еврей?” — “Бабушка со стороны отца была караимка”, — ответил я. “Иди отсюда! И не приходи сюда больше — никакой ты не еврей”. Вот на этой фотографии я абсолютный еврей Советского Союза, а в Израиле меня не удостоили даже близкого отношения к этой нации.
Шутки Гердта
— Битов, Жванецкий, который сейчас достиг своего апогея, стал “дежурным по стране”, и я смотрю эту передачу от начала до конца. А Зиновий Гердт — очень остроумный человек. У него был непредсказуемый юмор. Однажды мы ехали на машине с ним и с женой. Он немножечко был тронут алкоголем. Когда его остановил милиционер и попросил подъехать к “бровке”, он быстро поменялся местами с супругой — та села к рулю. Милиционер сказал: “Как же вам не стыдно, ведь вы же сидели за рулем. Как вы можете допустить такое!
Почему?” Тогда Гердт снял шапку и сказал: “Потому что дурак”. Это совершенно оглоушило милиционера, он козырнул и сказал: “Осторожнее”.
Кто снимает портреты?
Здесь мы соединились с Юрием Любимовым. Он очень любил рассказывать про Шауро, который в то время руководил в Москве культурой. И еще про свои встречи с “портретами”. “Портретами” он называл тех, кто так или иначе имел отношение к Политбюро. У него богатая коллекция, а вот мне нечего рассказать про “портреты”. Потому что, как только у нас в “Ленкоме” появлялся “портрет”, его немедленно снимали.
Ассистент Караченцова
— На этой фотографии мы с Николаем Петровичем — выступаем на капустниках и юбилеях. Самый большой у нас был в Петербурге. Коля вышел к роялю, к нему подсаживался концертмейстер, и Караченцов говорил: “Сейчас наконец будут выступать актеры. Этот режиссерский театр нам надоел, потому что в русском театре всегда доминировал актер”. Гром оваций. “Я выступаю всегда с ассистентом”, — говорил он после овации, и из-за кулисы выходил я с гитарой. Мы пели вместе, один куплет обязательно пел я, и заключительную высокую ноту я тоже извлекал из гитары.
Мы блистательно выступали в Цыганском театре, в Оперетте, в Театре сатиры. Я даже помню один куплет:
Когда Ширвиндт, Державин в программе,
Мы не пара. Умней они, круче.
Но одно преимущество с нами —
Чисто внешне мы смотримся лучше.
Дочь за отца отвечает
— На съемках фильма “Убить дракона”. Я делаю Саше какие-то замечания. Она, как всегда, смотрела на меня с восторгом. Но, по-моему, не соглашалась.
— Дочь спорит с вами на площадке?
— Она спорит, когда я ей говорю: “Давай уберем вот эти реплики или эту часть текста”. Тогда она впадает в депрессию, начинает канючить, что это, мол, самая главная фраза и из роли это невозможно убрать. Я настаиваю на своем, но иногда она все-таки побеждает. Это у нас единственное разногласие — по тексту, не по трактовке.
— В работе с актрисой Захаровой отцовский инстинкт выключается или побеждает?
— Выключается. Я, как мне кажется, научился смотреть на нее объективно, особенно когда я смотрю спектакль с 17-го ряда, сбоку, и поэтому мне как-то удается абстрагироваться.
— Неужели у вас ни разу не было конфликта?
— По поводу творческих вопросов — ни разу. Насчет собак мы только конфликтовали. Мы до сих пор точно не знаем, кто кому принадлежит: кому — эрдель, а кому — фокстерьер.
Страсти с баушкой
— Вот это абсолютно редкая фотография. Я с баушкой, как мы называли Татьяну Пельтцер, и с молодым, почти желторотым и никому неизвестным Александром Абдуловым. Спектакль, который, честно, не хочется упоминать, — “Мои надежды”. Не люблю его и даже делаю вид, что будто его не было. А на самом деле был и грех отказываться. Дело происходило на Трехгорке — производственная тема, в общем.
С Абдуловым я вначале вел психотерапевтическую работу: у него внутри достаточно мощно бушевали какие-то вихри, он опаздывал на репетиции, был, по-моему, не очень образованный мальчик. Но он раньше всех купил видеоплеер и образовался, знаете, с помощью кинематографа. Он стал запоем смотреть фильмы, те, о которых спорят, о которых говорят, и он о кинематографе знал практически все. К нему можно было обратиться, как к Дондурею (главный редактор журнала “Искусство кино”. — М.Р.).
А баушка иногда подавляла своей неуемной веселостью, криком хриплым, радостью, энергией. Она автор знаменитой фразы: “Ни один спектакль от репетиции лучше не становился”. Временами она негодовала, что я редко выпускаю спектакли, и приводила в пример Корша, у которого каждую неделю была премьера. Свое ворчание она начинала с серьезной ноты, а потом смеялась над собой, и это ее примиряло с молодыми артистами. Вокруг нее всегда была стайка молодых людей, которые слушали ее.
Муза Мастера
— Это мы с женой Ниной в Швейцарии. Наш друг Павел Черепанов повез нас в какую-то маленькую деревушку, и больше всего меня занимало то, что там протекала маленькая речушка — мелкая, но она разделяла Швейцарию и Францию. Я понял, что иду по ленинским местам.
И моя жена Нина в этот момент испытала ко мне нежную дружескую, почти любовную страсть.
— Она муза?
— Муза, конечно. Она много сделала в моей жизни. Это она заставила меня отказаться от актерской профессии и заняться режиссурой, убедив меня, что я плохой артист. За 30 рублей я работал в Студенческом театре МГУ.
Заповеди Мастера
— Вы верите в магию чисел?
— Нет. Но я подвержен вере в сверхъестественные качества человека.
— Есть библейские заповеди. А есть режиссерские?
— Их замечательно сформулировал Валентин Николаевич Плучек, когда радостно провожал меня в Театр им. Ленинского комсомола. Он сказал:
• Главное, Марк, делай что хочешь, но не бери с собой в театр жену.
• Главное, Марк, помни, что вокруг тебя появится много прекрасных единомышленниц. Старайся с ними встречаться только в репетиционном зале и на сцене.
• Марк, как бы тебе ни было тяжело, не пользуйся никогда казенными деньгами. Ничего не бери у театра взаймы.
• Не используй никакое оборудование или строительный материал, который тебе предложат из фондов театра.
• Помни, что самое страшное происходит с театром и артистом на гастролях. Там люди срываются и начинают безумствовать. Помни, что это самый опасный период в жизни театра.
Вот это, пожалуй, остается незыблемым до сих пор. Единственное, я могу добавить из своего опыта вот что: когда сотрудники заглядывают в кабинет через стеклянную дверь, то художественный руководитель должен делать вид, что он сидит за столом в постоянных размышлениях.
— Познания преумножают скорбь?
— Преумножают. Особенно я это понял на примере коллайдера, от которого многие ученые ничего хорошего не ждут. В основном зарубежные, а наши относятся к нему легкомысленно. Там разгоняются частицы по кругу, и цель коллайдера — определить частицу Бога. Для меня есть древо познания, и некоторые плоды его трогать не надо. Если я хочу, например, чтобы у меня родился ребенок с музыкальным вкусом, не надо в эмбрион двухнедельного срока впрыскивать какое-то вещество, которое повысит в дальнейшем его музыкальные склонности.
— Что делать, чтобы осень жизни, в пору которой вы вступили, не была очень грустной?
— Почаще вспоминать, что Пушкин любил это время года. Когда тебе уже 75 лет, иначе относиться к каждому прожитому дню и радоваться, что еще поют птицы, что еще падают фондовые биржи. Что происходят события, которые тебе кажутся интересными и очень важными.
Когда понимаешь, что большая часть жизни прожита, особенно, может, радоваться и нечему. Ведь настоящая жизнь, по заверениям наших руководителей, начнется в 2030 году. Особенно счастливым будет 2040 год. Тут сразу встает вопрос, что, возможно, в это время у меня будут другие дела и в другом месте.
— Что сегодня Марка Захарова может вывести из себя?
— Какая-нибудь накладка на сцене, когда декорация начнет двигаться не в ту сторону. Поэтому я радуюсь, если что-то случилось в мое отсутствие. У нас в театре работала замечательная женщина, помреж. Первый раз она поехала в капстрану, а когда вернулась, то всем предлагала: “Давайте застрелимся”. Однажды на спектакле “Иванов” не пошел занавес. Я бросился разъяренный за кулисы, а она меня встретила с улыбкой и сказала: “Ну что делать, Марк Анатольевич? Давайте застрелимся!”
— А в жизни?
— Наверное, сейчас уже ничего не может вывести меня из себя. Наверное (но это тоже связано с театром), болезнь артиста. Я раньше считал героическим актом, если актер выходил на сцену с температурой или после похорон близкого человека. Я по этому поводу чуть ли не собирал собрание. Сейчас считаю, что такого героизма не должно быть — здоровье прежде всего. Я раньше огорчался, когда мне артистка сообщала, что должна уйти в декрет. Теперь я заставляю себя в любом случае радоваться этому обстоятельству.
— Как вы относитесь к юбилеям?
— Со страхом и даже ужасом. У меня был очень тяжелый 70-летний юбилей. В кабинете пахло, как в местах, когда провожают в последний путь, и мне все время говорили, кого я должен приглашать на фуршет, а кого просто так, без фуршета. Это было совершенно невозможно одному решить, и я в конце концов отдал директору.
И потом все говорят, какой ты хороший, как все замечательно. Вот последний человек, который мне мог хамить и высказываться в резкой форме, был Григорий Горин. Иногда устраивал мне скандалы, говорил, что я не так ставлю спектакли. Но с его уходом больше говорят: как все хорошо, замечательно у вас все получается. Вся надежда только на критический цех.
