Злопыхатель
Он говорил:
— Ну, теперь-то, после подтасованных выборов, никто в мире не захочет якшаться с нашими лидерами…
Но руководители ведущих держав по-прежнему общались — и между собой, и с другими правителями, никого не предавали остракизму, не отлучали и не клеймили, делали совместные заявления, как ни в чем не бывало подписывали коллективные декларации и коммюнике.
Он пророчил:
— После вранья о подлодке “Курск” — никто из уважающих себя людей не подаст нашим лгунам руку.
Но все сколько-нибудь заметные политические фигуры ручкались с кем ни попадя.
Он говорил:
— Теперь, когда вскрылась правда о воровстве денежных траншей…
На эту правду никто не обращал внимания.
Он говорил:
— Когда застрелены один за другим столько правозащитников…
Но убийства никого особенно не удручали.
Он говорил:
— Посажен за решетку не желающий покориться подлой власти олигарх, связанный с тамошним бизнесом, уж теперь-то…
Нет, ничего не происходило... Мир жил размеренной равнодушной жизнью. У рядовых людей и магнатов были собственные проблемы, каждому хватало личных заморочек.
До бедняги-злопыхателя никак не доходило: внутренние противоречия в стране, воззрения граждан, претензии инакомыслящих — волнуют только его одного. Никакой добрый или злой дядя не бросится на помощь. Не вступится. Не защитит и не отстоит справедливость. Хочешь — борись в одиночку. Не хочешь — не борись.
Ему всего-то и надо было вспомнить о гласе вопиющего в пустыне.
Только бы он успел!
Я сидел в троллейбусе. Троллейбус стоял. Он замешкался в “кармане” при выезде с Пресни на Садовое кольцо, против высотки на Кудринской площади. Транспорт в этом “кармане” не двигался, хотя по Садовому машины неслись с привычной быстротой. Было девять вечера. Люди стали выходить из машин, спрашивали друг у друга: в чем дело? Никто не мог ответить. Все были усталые после трудового дня, торопились домой.
Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Самые нетерпеливые начали сигналить. Их бибиканье достигло своего шумового пика, а потом затихло, никто на него не реагировал.
Наконец по Садовому с мигалками, сиренами и едва ли не с улюлюканьем пронесся черный лимузин с длиннющим эскортом.
Яснее ясного: находящегося в главной машине главного человека ждали дела и встречи неотложной, первостепенной важности. От них зависели жизни всех, кто томился сейчас в пробке. “Только бы он успел”, — подумал я.
Я возвращался с Троекуровского кладбища. Сидел в автобусе, ехал на поминки. Вдруг движение остановилось. Машины замерли. Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Все ждали. Время было дневное, “пробочное”. И тут мимо пронесся черный лимузин в сопровождении длиннющего эскорта. Это торопился тот, кого подгоняли проблемы государственного значения. Без его срочного участия и вмешательства жизнь замерла бы, остановилась, держава оказалась бы в глубочайшей пропасти и в прогаре. “Только бы он успел”, — подумал я.
Я ехал на службу. Совещание было приурочено к началу рабочего дня. На душе было спокойно: я успевал. Вдруг транспорт замер. Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Самые нетерпеливые стали выскакивать из машин, они вытягивали шеи и озирались, как суслики в поле. Отдельные особи нетерпеливо и нервно поглядывали на часы, я тоже забеспокоился, а потом и отчаялся.
И тут мимо пронесся черный лимузин в сопровождении эскорта. Он мчал как сумасшедший, потому что главного человека, который сидел в главной машине, ждали совещания, выступления, речи, обещания, заверения. Без его участия ничего бы не состоялось, не воплотилось, рухнуло, страна оказалась бы на грани катастрофы, важнейшие вопросы не были бы вовремя решены. “Только бы он успел, — подумал я. — И плевать мне на совещание!”
И еще я подумал: ни утром, ни днем, ни вечером ему нет покоя. Как живет? Как справляется с бездной первостепенных проблем? Ни на минуту не заканчиваются для него гонка, спешка, неотложная деятельность. Благодаря его усилиям мы процветаем, жизнь движется вперед, люди живут лучше и лучше. Диву даешься, как он все успевает. Этого не в силах понять те копуши, которые маются в бездействии, в вынужденных коллапсирующих пробках. Но никто не в претензии. Все мы должны быть ему благодарны за его нескончаемую круговерть. Только бы он и дальше успевал.
Письмо
Он написал: “Ребята, я, честное слово, неплохо к вам отношусь. Вы — симпатичные, многое понимающие, амбициозные, и язык у вас хорошо подвешен. Рейтинги, даже если они подтасованы, говорят в вашу пользу, а это немало: рейтинг — объективный показатель и правильная оценка сил, коли сумели добиться, что он высок, значит, многое можете, так что неслучайно: среди подавляющий части населения ваши акции (как харизматические, так и вполне прозаические, рыночные, газпромовские, нефтяные и прочие) пользуются спросом. Но посреди этой эйфории и этого праздника начните же, наконец, делать хоть что-нибудь. Хватит оглядываться по сторонам в ожидании, что кто-то за вас решит, выправит и обустроит. Если же по душе только говорильня, тогда поступите как открывший вам дорогу во власть первый президент: сложите полномочия. Досрочно. Дайте еще кому-нибудь шанс. Страна должна попытаться. Не доводите до крайности. Ситуация не та, при которой Николай Палкин отрекся от престола. Ситуация другая. Никто не упрекнет вас в малодушии. Напротив, останутся благодарны. Да и самим вам станет легче, когда скинете с души и шеи постылый груз. Не придется держать ответ за навороченное. Кто-нибудь другой ответит. А это иной, как говорится, коленкор. Иллюзия, что кроме вас некому взять на себя ответственность. Может, для вас это открытие — но вокруг люди. Думающие. Переживающие. Жаждущие принести пользу. Не допущенные на пушечный выстрел к практической деятельности. Найдутся, конечно, и среди них авантюристы. Но история и народ отсеют их. А вы уйдете чистенькими. Незамаранными. Благородными. Какими, вероятно, и хотите остаться в народной памяти. Если вам, конечно, есть до нее хоть какое-то дело. До памяти, до народа, хоть до чего-нибудь кроме себя”.
Он перечитал написанное, сложил листок, заправил его в конверт, спустился вниз, приблизился к почтовому ящику… И на этом смелость кончилась. “Потом как-нибудь отправлю… — решил он. — А пока еще есть временной люфт, не настолько худо…”
