Эразмусу, писавшему трактаты на латыни, принадлежит первое изданное на русском языке «Наставление, как женщинам в беременности, в родах и после родов себя держать», изданное в 1762 году. Спустя два года его пригласили в Московский университет читать лекции на медицинском факультете. Таким образом, он стал первым преподавателем акушерства в московской высшей школе. Эразмус создал первый анатомический театр, что стоило ему больших усилий в обществе, где анатомы считались «мясниками» и «живодерами». По этой причине полиция не присылала в анатомический театр необходимые студентам для обучения трупы неопознанных убитых и умерших на улицах.
По случаю коронации Екатерины II профессор произнес речь «О противностях анатомического учения, увеселением и великой пользой несравненно превышаемых». Доктор слыл теоретиком и практиком, что, конечно, приносило ему не одно моральное удовлетворение. Как тут не вспомнить афоризм товарища Сталина, что хорошего врача народ прокормит. При всех сложностях жизни в Москве, очевидно, жизнь профессора удалась. Он дважды женился. И смог за свои труды получить в награду княжескую усадьбу.
Что я думаю, вспоминая о докторе Иоганне Фридрихе Эразмусе? Хорошо бы в Москве установить памятник немцам, которые обучили русских не только акушерству, но и другим наукам и ремеслам.
Как сообщил мне Сергей Романюк, опираясь на бесспорные источники, в
Свою фамилию русский дворянский род Уваровых вел от Увара. Так звали сына мурзы Минчака, приехавшего из Золотой Орды к московскому князю Василию, сыну Дмитрия Донского. С тех пор Уваровы верой и правдой служили великим князьям и царям. Сергей Семенович Уваров, сын адъютанта князя Потемкина и крестник Екатерины II, получил домашнее образование, досконально знал античную литературу, немецкий и французский языки. В отличие от отца, командира лейб-гвардии Гренадерского полка, и дяди, генерал-поручика, он в армии ни дня не числился. В 17 лет благодаря родству отправился в русское посольство в Вене, получив придворный чин камер-юнкера, которым Пушкин удостоился на вершине поэтической славы в 34 года. После Вены служил в Париже. В Европе познакомился с «властителями умов» Гете, мадам де Сталь, состоял в приятельских отношениях с Александром Гумбольдтом.
Вернувшись в Россию, Уваров организовал дружеское литературное общество «Арзамас», чье ироническое название пошло от сатиры литератора Дмитрия Блудова «Видение в арзамасском трактире, изданное обществом ученых людей». Три года сторонники Карамзина, сентиментализма и романтизма, включая юного Пушкина, потешались над консервативной «Беседой любителей русского слова» во главе с адмиралом Шишковым над сторонниками классицизма.
Современники постоянно видели Уварова в окружении литераторов, историков, филологов. Император назначил его, как оказалось пожизненным, президентом Академии наук. Вместе с тем на
Дни пребывания в Москве, 27 и 28 сентября 1832 года, вошли в историю университета и города, отмеченные мемориальными досками на фасаде старого здания и дома на углу Пушкинской площади и Малой Дмитровки. В первый день Уваров встретился с Пушкиным, вместе с ним отправился в университет. Они вошли в аудиторию, где заканчивал читать лекцию профессор Давыдов. Все внимание студентов сфокусировалось на Пушкине. Присутствовавший на лекции студент Иван Гончаров, будущий автор «Обломова», описал это посещение: «Когда он вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию... Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов заканчивал лекцию. Речь шла о „Слове о полку Игореве“. Тут же ожидал читать лекцию и Каченовский. Нечаянно между ними завязался разговор по поводу „Слова о полку Игореве“, перешедший в горячий спор.
— Подойдите поближе, господа, — это для вас интересно, — пригласил нас Уваров, — и мы тесной толпой, как стеною, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров».
Оба профессора, один математик, физик, историк философии и словесник, другой историк и литератор, издатель журнала — герои злых пушкинских эпиграмм. Оба они, «скептики», поспорили с Пушкиным, который помнил наизусть от начала до конца «Слово о полку Игореве». И не сомневался в его подлинности. Профессора утверждали, это не гениальный памятник древней русской литературы конца XII века, а мистификация.
(Мне эти профессора XIX века напоминают профессоров Кациса, Томашевского, Эйхенбаума и других, число которых не убывает, уверенных в том, что «Тихий Дон» — плагиат. Один из таких профессоров выступал недавно в Москве на международной научной шолоховской конференции с докладом, анализировал с почтением стиль романа. В качестве докладчика о рукописях был заявлен и я, но выступить не смог. Но когда этому профессору при встрече сообщил, что давно нашел подлинные рукописи двух книг «Тихого Дона» Михаила Шолохова и четырежды издал об этом монографию, он воскликнул: «Но ведь это плагиат!».)
На следующий день Уваров пригласил Пушкина и профессоров на обед. Этот факт нашел отражение на мемориальной доске. Через два года Уваров назначается министром просвещения Российской империи. В должность вступил со словами, обращенными ко всем попечителям учебных округов: «Общая наша обязанность состоит в том, согласно с Высочайшим намерением Августейшего Монарха, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе самодержавия, православия и народности». Эти три слова он внес, став графом по воле Николая I, в дарованный ему герб. За эти слова, ставшие краеугольным камнем идеологии царской России, Уварова представляли реакционером и монархистом в мои студенческие годы в том самом здании, где он побывал с Пушкиным. Не знал никто из нас, студентов, что этот реакционер основал Пулковскую обсерваторию, при нем возник Киевский университет, в городах России открылись реальные училища, возобновилась традиция командировать за границу студентов и преподавателей для завершения образования.
Уваров родился и умер в Москве, жил в Петербурге и подмосковной деревне. Его фамилию носит поселок Уваровка Можайского района. Там находилось бывшее имение, приданое жены — дочери министра просвещения графа Алексея Разумовского. То был племянник украинского певчего Алексея Розума, фаворита Елизаветы Петровны, ставшего законным мужем императрицы, тайно с ним вступившей в брак.
В свою очередь, брак Сергея Уварова, как считали современники, «в полном смысле составил Фортуну его». После женитьбы он завладел древним селом Поречье под Можайском, где его тесть возвел церковь Рождества Богородицы. Рядом с ней Доменико Жилярди построил дворец, ставший не только загородным домом графа, но и «Порецким музеумом» с коллекцией картин Рафаэля, Мурильо, Иорданса, Карла Брюллова, античными статуями, вазами, старинной мебелью, мозаиками...
Библиотека, 70 тысяч томов, считалась крупнейшим частным собранием России.
Если бы после 1917 года «музеум» не конфисковали и не разграбили, Поречье могло бы стать вровень с музеями- усадьбами «Останкино» и «Кусково». Уваров отдыхал душой и телом во взлелеянном им Ботаническом саду, остатки которого сохранились. В окружавшем усадьбу лесу растут посаженные при нем вековые деревья. Из каждой поездки за границу привозил граф удивившие его растения и внедрял их в своем имении. Ботаник Александр Бунге в честь президента Академии наук назвал один из описанных им видов растений уваровием. Именем Уварова назван минерал уваровит.
Фигура графа Уварова вызывала у современников полярные чувства. Историк Сергей Соловьев считал его человеком с бесспорно блестящими дарованиями, по образованности и либеральному образу мыслей достойным занимать место министра народного просвещения и президента Академии наук, но ему претили «низкие поступки», которые тот совершал, лесть и угодливость по отношению к царю. Петр Вяземский и Михаил Погодин характеризовали Уварова умным человеком не только в России, но и в Европе. Они же знали его «бесхарактерным, суетным, легкомысленным».
Эта противоречивость выразилась в двух стихотворениях. Оду посвятил другу с «огнем в душе» Константин Батюшков, она заканчивалась четверостишием: «Ему легко: он награжден,/ Благословен, взлелеян Фебом./ Под сумрачным родился небом,/ Но будто в Аттике рожден». Давнее знакомство со времен «Арзамаса» и званый обед с Уваровым и профессорами университета не остановили Пушкина написать сатиру «На выздоровление Лукулла», когда Петербург осуждал графа за один из его «низких поступков», попытку завладеть наследством умиравшего молодого графа Николая Шереметева, неожиданно для врачей выздоровевшего. Когда друзья молились об исцелении, в это самое время: «А между тем наследник твой,/ Как ворон, к мертвечине падкой,/ Бледнел и трясся над тобой,/ Злобим стенанья лихорадкой./ Уже скупой его сургуч/ Пятнал замки твоей конторы;/ И мнил загресть он злата горы/ В пыли бумажных куч»./
По стопам отца не пошел его единственный сын, от карьеры дипломата отказался. Археология стала единственной службой и страстью Алексея, собирателя русских древностей, библиофила и мецената. В доме на Малой Дмитровке, где отец принимал Пушкина и профессоров, Уваров-младший проводил публичные заседания основанного им многолюдного Московского археологического общества. В него входили кроме археологов историки, литераторы, художники, в частности Аполлинарий Васнецов, создавший картины — образы древней Москвы.
Граф Алексей Уваров после университетов Петербурга, Берлина и Гейдельберга в 26 лет начал раскопки курганов вокруг Владимира и Москвы; в Суздальском крае раскопал свыше 750 курганов, в Ярославской губернии нашел первый объект фатьяновской культуры эпохи бронзы...
Археологией увлек юную жену княгиню Прасковью Щербатову. Льву Толстому она послужила прообразом Кити Щербацкой в «Анне Каренине». Это о ней: «Глаза блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности». В дневнике оставил запись: «П.Щ. — прелесть». Графиня Уварова сама организовывала и вела раскопки, опубликовала свыше 170 статей. После смерти мужа возглавила Общество, которое шесть лет терпела советская власть и в 1923 году ликвидировала, поскольку в него входили многие «старорежимные» ученые, не признавшие диктатуру пролетариата. Пришлось Прасковье Сергеевне в 83 года, пережив утрату Поречья и Общества, эмигрировать и умереть через год в Югославии.
На доме, где заседало Общество, установлена одна мемориальная доска, но их могло быть много. После Сергея Уварова жил здесь опальный генерал, декабрист Михаил Орлов. Николай I пощадил его по просьбе родного брата, который подставил ему плечо во время восстания на Сенатской площади. Генерал жил здесь, когда у него вышла книга «О государственном кредите». Тридцать лет в XIX веке в зале особняка, где прежде давались балы и маскарады, устраивались выставки реалистов. Москва впервые увидела здесь картины Перова, Саврасова, Репина, Сурикова, естественно, все они бывали в этом доме....
«Мировая паутина» заполнена сообщениями, что здесь в
Здание на углу Страстной площади и Малой Дмитровки до революции дало кров «Русскому обществу любителей фотографии в Москве». В него входил «отец русской авиации» профессор Жуковский и другие известные ученые. В пору становления фотографии они придавали ей большое значение, увидев новое средство познания мира.
В здании при советской власти ютилась редакция толстого журнала «Новый мир», в пору наивысшей значимости, когда его редактировал Александр Твардовский. Сюда на второй этаж, где помещался кабинет автора «Василия Теркина», недавний зэк Лев Копелев принес рукопись друга, учителя математики в Рязани, вместе с которым коротал срок в лагере. Она называлась «Один день Ивана Денисовича». По мнению Копелева, то была «типичная производственная повесть, перегруженная деталями». По мнению журнала — сочинение эпохальное. Сюда, добираясь в Москву утренним поездом, зачастил автор. В ноябре 1962 года Александр Солженицын вернулся домой со словами: «Взошла моя звезда!».
В последние годы СССР вся нечетная сторона Пушкинской площади принадлежала «Известиям». В этой газете меня публиковал редактор отдела литературы и искусства Георгий Георгиевич Меликянц, журналист и поэт, в школьные годы посещавший в Ташкенте литературный кружок, который вела Анна Ахматова. Он «до конца жизни писал стихи, переводил с фарси Омара Хайяма и других поэтов Востока». Все это я узнал из «Московской энциклопедии». От него услышал, что выполнял задания в Афганистане, когда туда вошел «ограниченный контингент». Все мое печатал, за исключением статьи о рукописях «Тихого Дона». Точно так же поступил редактор «Правды». В «Огоньке» услышал от своего бывшего студента на факультете журналистики МГУ, заместителя главного редактора журнала: «Вот если бы вы нашли рукописи „Тихого Дона“ Федора Крюкова, — мы бы вас тотчас напечатали». Все они не сомневались в авторстве Шолохова. Но в годы перестройки ему мстили, не дав, в частности, великому Сергею Бондарчуку снять свою версию «Тихого Дона».
В крайнем доме 7 на Пушкинской площади была касса издательства «Известий». В ней я получил гонорар за статью об охране памятников истории и архитектуры. Тема центра, памятников Москвы стала, по словам Бориса Ельцина, политической, актуальной в отличие от «Тихого Дона». Подобную статью заказал мне журнал «Коммунист», в ЦК партии захотели получить предложение о переименовании улиц, а председатель исполкома Моссовета Валерий Тимофеевич Сайкин, бывший директор ЗИЛа, попросил дать ему записку, которую я назвал «О старой Москве». В ее начале предлагал вернуть городу Средние торговые ряды, Старый Гостиный двор, Провиантские склады, а в конце — построить музей Отечественной войны, установить памятник Петру, Жукову и другим маршалам, открыть музеи Гоголя, Булгакова... Ничего Сайкин свершить не смог. Не успел. Сделал все другой «отец города» — Юрий Михайлович Лужков.
