В груде мусора, когда крестьяне ломали церковь села Молчанова возле Клина, где в 1910 году родился Виктор, сын Василия Сорокина, он увидел прежде висевшую на почетном месте поверженную Казанскую икону Божьей Матери. Надпись на окладе удостоверяла: «Сим образом государыня императрица Екатерина Алексеевна Первая благословила Ивана Михайловича Орлова в проезд Ея Величества из Санкт-Петербурга в Москву, быв в селе Молчанове 1723 года». Этот Иван Орлов, денщик Петра I, «жил блудно» с фрейлиной императрицы, шотландкой Марией Гамильтон, бывшей возлюбленной императора, несколько лет. От Орлова она, как гласил судебный приговор, была «брюхата трижды и двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего удавила и отбросила». И «у царицы государыни Екатерины Алексеевны крала алмазные вещи и золотые червонцы, о чем она с двух розысков (пыток. — Л.К.) повинилась». За эти преступления Петр повелел ее «казнить смертию». А Ивана Орлова освободил и произвел в поручики, «понеже он о том, что девка Марья Гамонтова была от него брюхата и вышеписанное душегубство детям своим чинила, и как алмазные вещи и золотые крала, не ведал». Палач сделал свое дело на плахе. Отрубленную голову красавицы Петр поднял, поцеловал и велел отправить в кунсткамеру. Эта история вдохновляла поэтов. А Виктор Сорокин спасенную Казанскую икону Богоматери «хранил-хранил, а потом отдал в Исторический музей».
Рос Виктор в семье кассира, человека безупречной честности. В доме выписывали газеты, журналы, покупали книги, включая двадцатитомное собрание сочинений Льва Толстого. В четыре года сам выучился читать не по букварю, первым прочитанным им словом было «ВОЙНА» в заголовке газеты, сообщавшей о начале Первой мировой войны. После сельской приходской школы в Москве учился в экспериментальной школе, где в старших классах изучали библиотечное дело. Его преподавал, по словам бывшего ученика, «известный библиотечный деятель и педагог» Александр Кленов. Захотелось стать таким, как он. «Я не знаю более современной работы, чем библиотечное дело», — вспоминал Сорокин в годы, когда на ноутбуках стали играть дети.
Служение книге начал уборщиком в библиотеке Московского университета, подметал пол, лазил по стеллажам в поисках заказанной литературы, таким образом запоминая, где стоит какая книга, без каталогов. В этом он напоминает библиотекаря Румянцевского музея — философа и аскета Николая Федорова. Современники полагали, что этот энциклопедист знал содержание всех томов библиотеки и их местоположение на полках. Спустя год после поступления в библиотеку Сорокин сделал первое открытие — нашел в архиве Московского университета рисунки дома поэта, обер-прокурора Синода и министра юстиции России Ивана Дмитриева. В его доме на Спиридоновке жил племянник, поэт Михаил Дмитриев, чьи крылатые слова: «Улицы узки у нас, широка у нас летопись улиц» — стали эпиграфом первой книги Сорокина. Кто автор рисунков, узнал в фондах Исторического музея. Их выполнил архитектор Александр Витберг, автор проекта грандиозного храма Христа Спасителя, который начали возводить при Александре I, в царствование Николая I строить прекратили, а Витберга за прегрешения подрядчиков сослали в Вятку. Доклад двадцатилетнего исследователя о доме Дмитриева собиралось заслушать ученое общество «Старая Москва», но советская власть в 1930 году его распустила и арестовала многих выдающихся историков, академиков. Преподавание и изучение истории в СССР стало опасным занятием.
Такое отношение к исторической науке побудило поступить в Литературный институт. Помимо изысканий в архивах Виктор Сорокин писал стихи. О них далее.
А сейчас скажу, что следующее открытие состоялось по пути домой во дворе университета, где под ногами валялись «какие-то листочки, рисунки, рукописи». Ночью не спалось. Встав пораньше, Сорокин поспешил к груде кирпичей, мусора и нашел там архив Миклухо-Маклая, три ящика писем, документов, снимков великого этнографа и путешественника. До 1917 года университет намеревался издать его сочинения, заполучил архив. После революции забытые материалы пылились в шкафу, их выбросили за ненадобностью. За это открытие получил библиотекарь внеплановый отпуск.
Спустя шесть лет он написал в газете, что архив не только не опубликован, но даже не описан. За «вынесенный сор из избы» его намеревались наказать. Но дело кончилось тем, что молодого Сорокина избрали почетным членом Географического общества, членом которого в наши дни является президент Путин. (Кстати, приглашаю членов общества во двор дома-музея на Большой Грузинской улице. Там они увидят прекрасную пару: Николая Миклухо-Маклая с женой Маргаритой, дочерью премьер-министра Австралии. В знак заслуг ее рано умершего мужа перед Россией императоры Александр III и Николай II до 1917 года платили вдове с двумя детьми пенсию из своих личных денег. Монумент изваял в бронзе Зураб Церетели по идее посла Австралии, куда этой чете предстоит, возможно, долгий путь.)
Советская власть распространила классовый террор даже за ограды городских и монастырских погостов. Могилы «эксплуататоров» стирались с лица земли. Кладбища превращались в футбольные поля, «парки культуры», которые народ называл «парками живых и мертвых». Сорокин спасал от вандализма надгробия, которые незаконно перепродавались и законно шли на ремонт тротуаров. Нашел могилу Верстовского, сберег надгробие Саврасова. Перезахоронил профессора Болдырева, подписавшего в печать «Философическое письмо» Чаадаева, за что из кабинета ректора Московского университета попал в крепость. Теперь они покоятся рядом на кладбище Донского монастыря, пощаженном Моссоветом. Сорокин обмерял, по его словам, «пронумеровал, наверное, около тысячи» памятников, относившихся к Московскому университету, ставил на них охранный знак своего изготовления, охлаждавший пыл осквернителей могил. Он фотографировал старинные дома, приговоренные к сносу. Никто не понуждал его этим заниматься, никто не платил за титанический труд. Страстное желание сохранить память о славном прошлом — чувство врожденное, как любовь к природе и животным.
Сорокину при всей любви к библиотеке Московского университета стало тесно даже в ней, такой красивой, с круглым читальным залом, как в Британском музее, и столами под лампами с зелеными абажурами. Его знания стали силой, побуждавшей власть в послевоенные годы защищать памятники прошлого Москвы, казавшиеся прежде рухлядью.
Прелестный ампирный особняк на Земляном Валу, 35, собирались разрушить, когда перестраивали Курский вокзал. Сорокин знал, что в этом обветшавшем доме, а не в купеческой усадьбе в Петроверигском переулке, родился великий врач Сергей Боткин, основатель крупнейшей школы русских клиницистов, лейб-медик, терапевт, впервые описавший атеросклероз и клиническую картину вирусного гепатита. Его именем названа бывшая Солдатенковская больница. Докладная записка Сорокина стала преградой для разрушителей. Здание реставрировали, двухэтажный дом с портиком во дворе за старинной оградой стало украшением Садового кольца. На его фасаде установлена мемориальная доска.
В уцелевший во время пожара 1812 года особняк Даля, составителя «Толкового словаря живого великорусского языка», в дни налетов на Москву попала фугасная бомба, начиненная вместо взрывчатки чешско-русским словарем. На Большой Грузинской стоявший рядом с Министерством геологии СССР старинный особняк чиновники задумали снести. И это бы случилось, если бы не Виктор Васильевич, знавший, на что замахнулись геологи. Дом Даля превратился в музей.
Сорокин установил неизвестные лермонтовские места в Москве, дом, где родился Грибоедов. Оказалось, что это случилось не на Новинском бульваре, как считали биографы, а на Остоженке, на углу с Мансуровским переулком. «Из архива мы спешим на Метростроевскую улицу (как называлась Остоженка. — Л.К.). Планы, чертежи фасадов и строений соответствовали существующим, — писал он. — Действительно, стенам старого... дома, в котором жили Грибоедовы, около двухсот лет. Остается пожелать, чтобы на фасаде этого дома была установлена памятная доска, сообщающая о том, что в нем родился великий русский драматург Александр Сергеевич Грибоедов». Этот призыв великого краеведа не услышан до сих пор.
Я встретился впервые с Виктором Васильевичем, после того как у меня в 33 года вышла первая книга, «Москва глазами репортера», с описанием восхождения на колокольню Ивана Великого и хождений по стенам и башням Кремля. А он в возрасте, когда оформляют пенсию, печатал изредка в журнале «Наука и жизнь» лаконичные, напоминающие справки заметки «По Москве исторической».
Он мне рассказал тогда, как в Ипатьевском монастыре, где жил до избрания на царство Михаил Романов, сотрудники музея спасали реликвии, распродаваемые советским правительством иностранцам. Тайком спешно заполнили без описи доверху сундук музейными ценностями: иконами, старинными книгами, церковной утварью. Надписали на крышке: «Москва, Кремль, Оружейная палата» и отправили почтой бесценный груз, полагая, что в столице экспонаты провинциального музея будут в большей безопасности, чем в Костроме.
Внешность пожилого Виктора Васильевича, одеяние и манера говорить быстро, словно он куда-то спешил, не выдавала в нем выдающегося ученого, мэтра. Я не знал тогда, что посетил меня главный библиограф научной библиотеки Московского университета, восстановивший ее здание после попадания фугасной бомбы во двор МГУ. Спустя тридцать лет после первой встречи, когда без цензуры и с появлением частных издательств публиковаться стало просто, у него все еще не вышла ни одна книга с описаниями домов и улиц. «Виктор Васильевич, вы что, собираетесь жить до ста лет?! Мой издатель за два месяца напечатает вашу книгу, давайте рукопись!» — уговаривал я его. Но он не спешил. Ему нравился больше всего процесс поиска, открытия, сочинения.
Первую книгу, «По Москве исторической», вобравшую давние заметки и статьи в прессе и нигде не опубликованные сочинения, он увидел в 95 лет! Случай в истории литературы редчайший. Ему посчастливилось встретить литератора и издателя, профессора, доктора экономических наук Елену Тончу. В предисловии к выпущенной ею в 2005 году книге она писала: «Виктору Васильевичу сейчас 96 лет. Но он полон творческих сил, пишет очередные очерки из цикла „По Москве исторической“ и готовит для нашего издательства новую книгу».
Увидеть ее автору было не суждено. Книга «Белый город» вышла в 2008 году. Издательница рассказала: «Виктор Васильевич успел лишь подготовить материалы к книге и умер, как говорится, за письменным столом. Завершил же работу, скомпоновал и отредактировал собранный материал его друг...» Этот друг — Владимир Муравьев, автор классических книг о Москве, председатель воссозданной комиссии «Старая Москва». За страсть к прошлому, как гласит «Википедия», «был репрессирован на пять лет в спецрежимном лагере Вятлаг. Работал на лесоповале... Изучил с помощью соседа на нарах марийский язык. После освобождения перевел с марийского сказки для „Детгиза“...». Так вот этот «заслуженный работник культуры Марийской АССР» увидел в опустевшем кабинете: «На рабочем столе, на тахте, на стульях, на полу по всей комнате Сорокин раскладывал стопками нужные материалы, рукописи, папки с выписками...».
Из этих слагаемых Муравьев сформировал книгу, которой суждена долгая жизнь. В ней около 500 страниц, из них свыше ста — «именной указатель с краткими комментариями». В нем 3000 фамилий. Такого множества эпизодов и лиц нет ни у кого, кто писал о вошедших в книгу улицах и переулках. Скажу для сравнения: в самом большом описании города «Из истории московских улиц» П.В.Сытина в именном указателе на букву «А» — 28 лиц. У В.В.Сорокина значится 125 фамилий...
За свои многолетние труды главный биограф МГУ не удостоился от своей alma mater ни ордена, ни звания доктора исторических наук honoris causa, за заслуги. (Подобное отношение города и к здравствующим выдающимся москвоведам Н.Молевой, В.Муравьеву, С.Романюку.) Очевидно, потому, что Сорокин не учился на истфаке, воссозданном в 1934 году. Не занимался в аспирантуре. Поступил, как мы знаем, вынужденно в Литинститут. Стихи его приемной комиссии не понравились: «Писать теперь надо о другом, о колхозах...». Приняли на литературно-критическое отделение. Учился с Константином Симоновым, Маргаритой Алигер, Львом Ошаниным. А занимался Дмитриевым, Пушкиным, Грибоедовым, Лермонтовым...
Рисовал обложки воображаемых своих книг и писал в стол не о колхозах. «А вот стихи, в которых я попробовал передать... свое собственное чувство влюбленности», — признавался он в 95 лет на «Страницах воспоминаний»:
Вечер тихий, морозный — вчерашний,
А сегодня такой снегопад.
От метели на Спасской башне
И вблизи не видать циферблат...
И в глаза брызжет снежная замять,
А на бархатном синем снегу
Зацветает о милой память
Лепестками пунцовых губ.
Сорокин вырос в семье глубоко верующей, жил в годы, когда в заметках «По Москве исторической» не мог рассказать о разрушенном храме Христа. Но в лирике поминал «про апостолов с Богородицей». Глаза любимой казались ему «точно с фрески, святые, рублевские». Просил в стихах слепого нищего помолиться о любимой. Звонок давней подруги побудил его написать:
В малом храме на бульваре
Помолюсь и помолчу,
И зажгу святой Варваре
Я за здравие свечу.
Вот и все, что я хотел рассказать, прежде чем начну очередное «хождение» по улицам, описанным Виктором Васильевичем Сорокиным.
