Серый Ванек еще маленький и жизнью не обиженный. Ушастый и с длинным лысым хвостом. Он — крыса. В силу своего малолетства никого не боится — попал в ладони и затрещал себе что-то под нос.
Хозяйка Маша не то чтобы боится, но с некоторым недоверием относится к журналистам. “Я как ежик колючий стала, столько гадостей разных про меня написали...” Газеты “про себя” она перестала читать давно, за нее это делает мама. Мама же и подарила Ванька...
“Вам не противно его держать? — спросила Маша, наблюдая, как я ловлю крыса на столе, — а то многие брезгуют...”
Ушастый мне не противен. Наоборот, очень даже мил и явно помогает Маше скоротать время после тренировок.
Да, время... Один мой коллега недавно написал, что Маша Бутырская, наша первая чемпионка мира и неделю назад выигравшая чемпионат Европы фигуристка, все последние годы боролась даже не с соперницами — со временем. Написал, подчеркивая тем самым Машин феноменальный для побед в одиночном фигурном катании возраст — почти тридцать лет. Фраза красива и беспроигрышна. Но к Маше не имеет никакого отношения. Потому что боролась она всю жизнь. И не против кого-то, а только за себя. И очень по-мужски. Хотя, что такое вновь стать чемпионкой на пороге тридцатилетия, поймет только женщина. И фигуристка.
На чествовании чемпионки в Москве ее второй тренер Владимир Котин не удержался и заговорил словами поэта: “Ай да Маша, ай да сукин сын!”. Остается присоединиться.
— Маша, ты уже ход чемпионата восстановить можешь?
— И даже логично выстроить. Пошла короткая программа... Перед ней я вспомнила все свои прошлогодние короткие, когда я оказывалась без выполненного элемента и в результате — без надежды на первое место. И мысль была только одна: “Это — последний чемпионат Европы, ты должна только собраться...” Мне хотелось выиграть безумно. И для этого надо было честно откатать то, что нарабатывалось месяцами... И откатала я честно. А когда увидела свои оценки, то... В общем — мне они показались низкими. Ну вот, подумала, опять возможность выиграть уплыла. Расстроилась ужасно. И ушла в раздевалку, несмотря на то что моя основная конкурентка, Ира Слуцкая, каталась после меня. Ну вот в раздевалке и узнала, что я — первая. Оставалась произвольная... Лучшего в сезоне проката здесь не могло быть и не должно было быть. На чемпионате не надо было катать так блестяще, чтобы все попадали с трибун. Олимпиада потребует все силы. Фигурист в сезоне все-таки с особым шиком может исполнить программу один раз... Мне надо было только не сорваться.
— После победы ты наконец позволила себе улыбнуться.
— Не поверите, но у меня есть друзья, их дочка занимается художественной гимнастикой, и когда ее начинают шпынять, что она почти не улыбается, девочка говорит: “А я хочу быть как Маша. Она улыбается редко, но всегда вовремя”. Мне вообще трудно играть на публику, что ли... Плакать от счастья на пьедестале не могу — я же в этот момент счастлива. Улыбаться в камеру — наверное, не дано мне это, не умею. Могу улыбаться только, когда мне хорошо. Видно, просто это не так часто бывает, как бы хотелось. Хотя — пусть все считают, что это мой имидж.
— Незадолго до чемпионата Европы ты умудрилась попасть на операционный стол...
— Это правда, хотя операция, если можно так сказать, была щадящей — три прокола в районе живота. Но все равно я и от наркоза отходила, и лежала пластом, и слабость была сильная. Все произошло, как это и бывает с болезнями, — внезапно. Я собиралась на этап чемпионской серии. Настроение боевое, форма хорошая, надо было только ехать и выигрывать. Тем более что после чемпионата мира прошлогоднего — четвертое место — надо было себя реабилитировать и с самой лучшей стороны показаться перед Олимпиадой. И вот в ночь с воскресенья на понедельник — как прихватит! В жизни я такой боли не испытывала — не знаю, конечно, как женщины рожают, но...
— По-разному рожают, некоторые даже и не задумываются...
— А я вот минут двадцать думала, что просто умру сейчас от боли, аж сознание уплывало... Потом начала себя успокаивать: “Ну что, Маша, сейчас ты заснешь, потом проснешься, как ни в чем не бывало, ничего болеть не будет...” Проснулась — двигаться не могу. Острой боли нет, но двигаться не могу совсем: ни встать, ни повернуться, ни, простите, брюки натянуть... Что делать? Уезжать на “скорой помощи” в городскую больницу? Как-то я к этому не была готова. Доплелась до платного отделения клиники рядом с домом. Сделали анализы, и тут же: “Подозрение на аппендицит. Будем резать!” — “Когда?” — “Прямо сейчас”. Тут у меня просто припадок начался. У тебя есть вполне конкретные планы на жизнь — и вдруг “резать”... Почти с операционного стола в панике позвонила друзьям. Знала, что на друзей я могу положиться стопроцентно, и, если они рядом, можно больше ни о чем не думать. Они меня увезли в другую клинику, где я немедленно оказалась опять на столе. Целые сутки потом провалялась мешком. А во вторник как тигр в клетке ходила: выпустите меня отсюда! на тренировку пустите!
— Многих не перестает поражать в тебе сочетание абсолютно внешней беззащитности и страшной упертости, с которой ты вот уже столько лет выступаешь и выигрываешь...
— Не только в спорте, а и просто в жизни — люди, которые имеют мало, достигают многого. И это достойно уважения. Всем все равно всегда ясно, когда ты сам чего-то добился или при помощи кого-то. Я никоим образом не могу назвать свое детство тяжелым. Все родственники — коренные москвичи. По тем меркам у нас была отличная квартира в Строгине... Но много чего и не было. Хотелось, может, хорошо одеться, но негде было это взять, потому что денег катастрофически не хватало. У меня есть брат, мама — инженер-программист, что там зарабатывали, всем известно...
— Ты что, все это в пятилетнем возрасте понимала?
— Нет, наверное, просто я рвалась в жизнь. Я обратила внимание уже давно, что и по детям можно судить: есть жажда жизни или нет? Иногда эта жажда просто выпирает, и ты понимаешь, что человек будет идти напролом, до конца... И будет рвать все на части, чтобы добиться своего.
— То есть основа спорта — злость?
— Это не злость, не обида, что у кого-то что-то есть, а у тебя нет. Это просто безудержное желание, когда ты еще и понимаешь, что надеяться можешь только на себя. Мы родителей не выбираем: все равно будем любить такими, какие они есть. Я же своим безумно благодарна: как это они угадали, что мне можно было дать в детстве? И поверили в меня, в мою самостоятельность. Сейчас родители своих детей не отпускают никуда одних, а я с такого раннего возраста ездила одна, что сейчас никто и не поверит-то... В шесть утра надо было выходить на тренировку — темнота, зима. Метро в Строгине тогда не было... Добираться надо тремя трамваями: стоишь ждешь и ничего не соображаешь...
— И сколько тебе было лет, когда ты в шесть утра ждала свои трамваи?
— Ну в семь лет еще как-то мне первая тренер помогала, бабушки — где-то встречали, где-то до остановки провожали. Два взрослых человека в семье — оба работают, ну нет у них возможности меня проводить, встретить, накормить вовремя, еще раз отправить на тренировку... А в восемь лет уже все. Полная самодоставляемость и самоуправление.
— Давай посчитаем, какой в этом сезоне по счету был у тебя, например, чемпионат России?
— Не только России, были еще и два чемпионата Союза. Учитывая СССР, сейчас посчитаю: шесть раз я была первая, два — вторая, третья... Двенадцатый. Боже! Лучше бы я не слышала этого вопроса, аж страшно стало...
— Кокетничаешь? Я вот когда твоему тренеру сказала, что сейчас все только и говорят: а ведь Маше после Олимпиады тридцать лет будет, а она-то еще... и что так недолго и комплекс возрастной заработать — она засмеялась: “Это не про Машу! Она уже просто матерая...”
— Заматереешь за столько-то лет. Пусть говорят, конечно. Меня часто, например, упрекали: чего это, выиграла чемпионат мира (три года назад. — И.С.) и не ушла тут же, на волне успеха не укатила в какое-нибудь шоу? Решение остаться было принято, конечно, не за один день. Но все очень просто — я до сих пор не устала от того, что делаю. Никто даже, наверное, не поверит: очень люблю тренироваться. У меня в жизни так много нехорошего происходило, особенно последнее время, что если бы не было фигурного катания... Я бы не знала, как выйти из ситуации, были бы постоянные депрессии и постное выражение лица. А когда катаюсь — просто обо всем забываю.
— Я боюсь причинить боль следующим вопросом...
— Не задавайте, я поняла. Для меня это действительно очень больной вопрос, и трепетный, и личный... Я вообще очень редко позволяю себе что-либо рассказывать о личной жизни. Не знаю, что сказать... Не хочу кричать направо и налево, что до сих пор переживаю очень сильно потерю близкого человека. (Друг Маши недавно погиб. После долгих поисков его нашли с несколькими ножевыми ранениями. — И.С.) Это потеря для меня не только человека, но и частично какой-то веры в жизнь. Смерть его настолько банальна, настолько пугающе проста... Все уже привыкли видеть Россию такой страной — ну “Бандитский Петербург”, одним словом. Но там хоть какой-то дележ огромных денег, территорий. А гибель моего... более пугающая. Он совершенно случайно в связи с ремонтом своей квартиры познакомился с человеком, который недавно сидел в тюрьме и вышел по амнистии. Ему дали возможность пожить, пересмотреть свое прошлое, а он... Государство решило ему помочь. И он в ответ — просто убил... За сто рублей, как говорится. Они поругались из-за какой-то полочки. Дикость. Я вообще не знаю... Недавно услышала, например, что это мне кто-то хочет отомстить таким образом...
— А тебе есть за что мстить?
— Просто пытаются связать воедино совершенно далекие вещи — прошлогодний взрыв машины, теперь эта трагедия. Мне все равно, что говорят, но иногда очень страшно, что такие вот уроды могут взять и просто лишить другого жизни.
— Трагедия не заставила тебя задуматься о том, чтобы после окончания карьеры уехать из страны?
— Нет. Не знаю, что должно быть, из-за чего я должна отказаться от своей страны. У меня здесь — все. Это моя жизнь, и я к ней привыкла, я знаю правила нашей игры. Там я чужая, ни меня никто не может понять, ни я... Нет, страны я не боюсь, а вот обрыва этого...
— Ты имеешь в виду уход с большого льда после Олимпиады?
— Да, на самом деле я уже уходила однажды. Это был самый сложный этап в моей жизни. В детстве меня считали очень талантливой. Я была маленькой, шустрой. Работала как одержимая — падала, вставала, снова падала и снова лезла вперед... В детстве же сложно ребенка заставить работать — он не осознает, для чего это нужно. А я пахала, наверное, оттого, что у меня все получалось и мне хотелось быть лучшей — в группе, на соревнованиях... С пяти до девяти лет у меня вообще проблем не было. А потом начался застой, и я ничего с собой не могла сделать.
— А в девять лет можно реально оценить, что с тобой происходит?
— На примере таких же, как ты, можно. Я это поняла, потому что сверстники — а я начала раньше всех прыгать все двойные прыжки — вдруг тоже начали их прыгать и пошли на тройной, а у меня — барьер, стекло, которое не прошибается. И до двенадцати я ничего с собой сделать не могла. А потом еще случилось так, что ушла наша тренер в декрет. Для нее это было счастьем, очень долгожданным, для нас всех — трагедией. Я в ЦСКА тогда каталась и привыкла, что у меня один тренер, никогда ни к кому за помощью не обращалась, родители никого тоже не дергали. Бывают же такие: этот тренер не устраивает, этот тоже... Тогда в ЦСКА была сильная школа и можно было положиться на начальника, что нас пристроят. Так я попала к Елене Водорезовой. После долгого перерыва запрыгала тройные. Причем, сделав один, чуть ли не на следующий день — другой, и так далее... И интерес вернулся — а то все уже и рукой махнули: ну не прыгает человек. Ну что делать, такое же тоже может быть? С третьего класса меня даже по этому поводу пытались поставить в пару — прыжков-то нет. Мне то одного партнера, то другого подсовывали...
— Мужчин, как я понимаю, ты отвергала?
— Не только отвергала. Я, помню, бросалась тогда такими словами! Кстати, не жалею о них. Мне говорят: пара это здорово, а я: “Каждый год у нас выигрывают советские пары — то одна, то другая, вы посмотрите, сколько их! А женщин — ни одна еще не выиграла чемпионат мира! Я хочу быть ею!” Бросила слова, с чего бы это? Откуда наглость такая взялась? Но ведь так и получилось! Было бы обидно, если бы не получилось. Я шла к этому долго, наверное, еще и подсознанием. Хотя, говорю, и бросала, и желания не было никакого, долбила себе: “Ну все, Маша, что ты, как лягушка в молоке, барахтаешься, а толку никакого?”
Да, так вот, с Еленой Германовной Водорезовой было мне очень хорошо, и ей интересно: она только закончила сама кататься. Но... та жа самая история — декрет.
— А ты ее на “вы” всегда называла? Разница-то в возрасте не такая значительная.
— А я всех почти на “вы” называю, мне так проще. А с Водорезовой получилось... Я как-то позволила себе опоздать на тренировку. И пришла как ни в чем не бывало: “Лена, привет!” А она вдруг отчеканила: “Во-первых, не Лена, а Елена Германовна, во-вторых — еще раз себе позволишь опоздание, выгоню!” На всю жизнь меня научила. Она очень сильный тренер. Мы сейчас на одном льду занимаемся, я вижу, как она работает...
Да, так вот, она ушла, и опять я осталась с радостью за тренера и — у разбитого корыта. Вот тут-то и пришел конец. Начало конца. Меня снова отдали в другие руки. И попала я со своим характером не туда, куда надо. Хотя у меня характер не такой уж и плохой — просто спортивный. Начались проблемы, и человек меня доконал до такого состояния, что я бросила фигурное катание. Вернее, я не бросила — меня просто выгнали.
Есть категория тренеров, которые ходят на работу не ради удовлетворения своего самолюбия или удовольствия, а просто ради зарплаты. В субботу тренеру надо было ехать на дачу, утром вместо тренировок нам якобы надо было учиться... Я потом тренировалась у Владимира Ковалева и говорю как-то: мне надо в школу. А он: “Маш, ты пойми, учиться никогда не поздно, а вот кататься дальше будет поздно...” Честно говоря, я до сих пор не знаю, как к этому относиться. Конечно, многие спортсменов считают такими — недалекими, что ли... Да, у нас нет устойчивого образования. А где его взять? Свободный график в школе. Экзамены — я приду, выучу учебник. Меня в пример ставят: вот, Бутырская не ходит на занятия, а все знает. Учебник за ночь выучила — пришла рассказала. Рассказала — все забыла. А что, таких мало среди неспортсменов?
В общем, вниз я начала катиться опять. И дико запаниковала: пятнадцать лет, а за плечами, кроме ежедневного льда, ничего нет. Куда-то идти поступать? Да ты все прокатал. Что-то делать — ничего не умеешь.
— И “лягушкина” сметана опять не превратилась в масло...
— Да. Человек потерялся. Ни желания, ни профессии, ни даже понимания того, что ты хочешь делать. Ведь позади десять лет борьбы, и каждый день по две тренировки. Даже организм привык к этому. В общем, три месяца я болталась. Ела, спала, училась, сдавала экзамены, не тренировалась. Очень сильно поправилась и сильно расстраивалась. В голове сидело только потерянное время. Когда ты ребенок — за родителей держишься, повзрослее — за себя. Я уже держалась за себя. Но в этом возрасте любого очень легко ранить. Мне кажется, поэтому подростки и срываются часто. Я ковырялась в своей ране и жалела себя без конца. И в один момент — это действительно как озарение было — я подумала: ну пятнадцать лет, а что, собственно говоря, произошло? Дай-ка я пойду и попытаюсь еще раз. Стукну еще раз в эту дверь — вдруг кто-нибудь да откроет? Почему какая-то тетка решает мою судьбу? “Неперспективна, — сказала она на собрании, — из нее никогда ничего не получится, я вам отвечаю...”
— А может, и надо было, чтобы в тебе проснулась злость, даже ярость...
— Ага, ярость, которая накладывалась на килограммы лишнего веса. И началось все заново — не семимильными шагами, конечно, а буквально по миллиметру восхождение по этой лестнице. Для начала нужен был тренер. Я позвонила Владимиру Ковалеву. Он говорит: “Вообще-то я сегодня уезжаю на сборы — правда, у меня есть лишний билет. Хочешь поехать?” — “Хочу”. — “Ой, я же просто так предложил...” Он, конечно, от моей прыти опешил, но зато я, со всеми своими килограммами, уехала в Запорожье. И месяц там просидела. Ну был бы результат, я бы еще поняла свою прыть. Но результата не было никакого. Именно там по полной программе я осознала, что расслабляться нельзя вообще. Никогда. Худеть не могу — желудок привык, что он все время набитый, и на тренировках — ноль полнейший. Если бы фильм тогда снять — заходишь на прыжок, падаешь, заходишь — падаешь... Но я на тренировках держала себя в руках — эмоциям воли не давала. Вот так полтора часа попадаешь, потом домой и — в истерику. И так два раза в день.
Ковалев в меня — непонятно почему — поверил и взял на следующие сборы уже официально. Вернул меня в спорт. Правда, киданул он нашу группу потом хорошенько. Соревнования начинаются, а он за день перед этим говорит: “Я завтра уезжаю в Грецию. Мне сорок лет, а у меня нет “Мерседеса”. Пошутил...
— Вполне серьезное и обоснованное желание. Понять можно.
— Да, мы, правда, тогда так и не поняли. Но все, что ни делалось, шло мне только в плюс. От каждого тренера я забирала все что могла. Я ушла к Виктору Кудрявцеву. Он мне очень много дал, шесть лет я у него прозанималась. И сегодня я одна из немногих, у кого хорошая техника прыжка. Но настал опять момент, когда я поняла, что что-то надо менять — на тренировках я лучшая, а соревнования проваливаю.
— Нужна была жесткая рука?
— Думаю, да. Рука Чайковской. И ее гибкость и умение сказать мне то, что необходимо именно в этой ситуации... Передать, что и когда говорит Елена Анатольевна, невозможно. Она может даже ничего не сказать. Просто зыркнет на тебя — и ты уже там, на льду, и уже прыгаешь. В зависимости от того, что я творю на льду, то и получаю. Иногда про важный прыжок забудет, а какую-нибудь дорожку, которую я сорвала, так мне вспомнит...
— Чего ты в жизни после Олимпиады хочешь?
— Детей. Двоих. Девочку и мальчика. Или двух мальчиков. В общем, мне все равно. Главное, чтобы были. И двое.
— Не жалеешь, что раньше не удалось?
— У меня по этому поводу анекдот хороший есть. Женщина встает в три часа дня, такая цацочка, очечки с глаз сняла, одеяльце откинула, шторки распахнула. Подходит к попугайчику: покрывало с клетки снимает. Набирает номер телефона: “Ну что, как дела? Как вчера потусовались-то здорово. А платье-то на Машке какое было! А Серега на какой тачуге подъехал, видела? Ну что, идем сегодня тусоваться? Что, не идем тусоваться? Ну ладно...” Кладет трубку, шторки закрывает, на клетку покрывало накидывает, под одеяло залезла, очечки для сна надвинула и, засыпая, бормочет: “Вот такой, блин, у нас короткий день...” Вот такой и у нас, фигуристов, короткий день. От тренировки до тренировки, а между ними надо восстановиться. И потом, я никогда ни о чем не жалею. Во всяком случае, сейчас. Может, когда-нибудь потом...
— Ну ты и на журналистов-то зла тоже не держи.
— Да не держу я. Просто немного обидно. Да, я пару лет не выигрывала “золото”. И меня стали просто списывать потихоньку. Но то, что я не выигрывала, не означает, что перестала бороться. В Лозанне, думаю, я это доказала.
Красивая, чуть напряженная, невероятно женственная. Упертая и неловко чувствующая себя среди большой толпы. Превратившая замороженную воду в масло. Женщина льда. Много лет назад отдавшая себя в добровольное и счастливое рабство. Кто сказал, что быть рабом своих желаний и таланта — это плохо? Философию спорта можно и нужно рассматривать и через эту призму.
Через два дня она уезжает на Олимпиаду. И снова будет бороться. Не со временем и не с соперницами. За себя.
