Роман “Семейные тайны” известного писателя Владимира Соловьева, живущего в Нью-Йорке, вошел в длинный список произведений, представленных на соискание российской литературной премии “Национальный бестселлер”. Это вам не “Парижские тайны” Эжена Сю! Тут все круче и горячей.
В сюжетосложении автор использовал прием, знакомый по фильму “Расёмон” великих японцев Акутагавы и Куросавы, где напряжение достигается скрещением разных точек зрения на одно событие.
В романе Соловьева четыре солирующих голоса судят и проживают вновь целую жизнь самых близких людей и свою собственную. Разные по настроению, по логическому развитию признания и видения героев, диссонируя, совпадают в одном — в оценке собственной ущербности. Они носят в себе этот комплекс неполноценности. Например, виновницу чувственного клубка Елену в эту психологическую безысходность загнала жуткая семейная тайна, жертвой которой ей довелось стать еще в детстве. Вся ее биография складывалась и ломалась в каком-то метафизическом тумане: получалась эдакая “жизнь после смерти”. Замужество за Волковым не изменило существа. Она воспринимала странный брак как “исполнение поручения своего заморского друга”.
По признанию автора, собственное “лирическое бесстыдство” он передал первому голосу — писателю Иосифу (Осе) Шапиро. В самом названии этой первой главы романа заключен иронический подтекст — “Записки девственника”. Рассказчик любит над собой поиздеваться, не желая предстать конфетно-безупречным персонажем. Ося — философ утонченного эротизма, навеянного литературой, подогретого на огне любовных романов и на изощренном психологизме современной сексологии. Он хочет обладать любимой, но его девственная плоть трепещет перед страхом любви. Соловьев — мастер плести тонкое кружево робости перед соитием. Ему сладостен этот наивный страх любви. Еще бы: человеку, избравшему писательство профессией, очень хочется психологически совпадать с великими — с Паскалем, Кьеркегором, Кафкой, удравшими от невест из-под венца.
Автор беспощаден к герою, “девственность” которого равна душевной инфантильности. Робел, робел, ограничиваясь “ручными путешествиями по ее телу”, и все-таки “пальцевую прелюдию” завершил солированием главного инструмента соблазна. И вдруг — как прыжок в небытие — внезапный отъезд в Америку, который он объясняет безысходностью ситуации: либо стать сексотом КГБ, либо эмигрантом.
Лирический треугольник (Лена — Ося — Волков) потерял свой перпендикуляр. Соловьев рисует рафинированный человеческий тип, способный любить в себе любовь. Деликатный любовник даже не попытался элементарно вычислить, что плодом его сладкой любви стала Катя. Такая “девственность” уподобилась преступному равнодушию.
Муки безжалостного самоанализа, груз вины перед любимыми раздавили героя. Но чем труднее герою, тем интереснее читателю! Глава “Это я — Катя” — художественно самая совершенная. Зрелый автор представляет юную особу крупно, во всех проявлениях ее темперамента и ума. По стилю поведения, по шокирующей лексике, по увлечениям сегодняшними веяниями, игрой и страстями в этой яркой шестнадцатилетней девчонке молодой народ узнает себя. Она полюбила маминого любовника прежде, чем узнала, что он ее отец. Испытав шок, бросает вызов всем. Откровенно и бесстыдно (это при внутренней чистоте!) соблазняет Осю: “Мог бы меня изнасиловать?.. А ты попробуй!” В дневнике пытается разобраться в себе: кто же она на самом деле: “Дюймовочка или дерьмовочка? По потенциям, типичная потаскушка... Девственница-шлюшка”.
И выбирает трагический инцест, кровосмесительство как месть за обман, за внутреннее одиночество. А потом, страдая и раскаиваясь, хватается за соломинку: “Теперь у меня есть отец, и не какой-нибудь обычный, как у всех остальных, а отец-любовник, хоть сам про то не подозревает. Пусть я получила того и другого с опозданием, зато одновременно! Какой восторг!”
Четвертый голос Волкова с эпатирующим названием “Говно приблудное” усложняет душевную опустошенность героев, усиленную драматическими московскими событиями 93-го года. Гибель отца и дочери, а затем и Волкова художественно мотивирована. В каком-то сумасшедшем бреду отчаяния мчится на машине суицидальный Волков — от себя и от жизни, торопясь и задыхаясь, к абсолютной немоте, успевая перед катастрофой выдавить из памяти отчаянное признание и запоздалый укор: “Катя, Катенька, девочка, родная, мертвенькая, зачем соврала?”
Исполнение романа — на уровне замысла. Это ли не авторское счастье? Но и расплата ощутима, в чем и сознается Владимир Соловьев: “...я, написав “Семейные тайны”, свободен, как от напасти. Пуст, как колокол, у которого вырвали грешный язык”. “Другие берега”, расположенные в Твери, скромно, без рекламы и крика подарили читателю настоящий русский роман о нашей зачумленной жизни, которая мчится к бездне без тормозов и покаяния.
