Жизнь, как и любое не лишенное артистизма творение, наделена тщеславием и извинительным для такой страстной натуры самолюбованием. Писатель в ее восприятии — это художник, кистью запечатлевающий изменчивый и переменчивый, но оттого не менее прекрасный облик позирующей ему красотки. Вот почему, когда писателю кажется, что он выдохся и исчерпал себя, нестареющая, вечно юная, ветреная и желающая блистать и ежеминутно подновлять свое очарование кокетка подбрасывает, являет — и ремесленнику-богомазу, и трепетному поэту — все новые поводы вдохновляться, все новые знаки своего расположения, все более захватывающие откровенностью и обнаженностью подробности своей плотской сути.
Ничего не поделаешь, в литературе надо становиться комодом. Шкафом. Столом. Гардеробом. Причем водруженным посреди комнаты. Причем лучше всего тяжеловесным и громоздким. Так, чтобы тебя невозможно было обойти. Так, чтобы в тебя волей-неволей упирались, чтобы на тебя натыкались пытающиеся проскользнуть мимо. А иногда и больно ушибались об твой угол или край. Так, чтобы невозможно было сказать: тебя нет, ты не существуешь... Еще как! Еще как существуешь, все пути-перепутья ведут через тебя, в твоих ящиках, в резных виньетках, которыми украшен твой фасад, хранится и запечатлелось столько... И такое... Не одному поколению любопытных потомков придется разбирать накопленное в твоих недрах и отраженное на полированном или неполированном челе. Есть судьбы легкой резной работы, этажерочки, есть участь венского стула, на котором сидят и который припечатывают чужие зады, есть планида обеденного поля, на котором пируют, но лучше всего, на мой вкус, становиться комодом — если уж вообще кем-либо становиться. Неповоротливым, неуклюжим, занимающим много пространства, но этим и ценным. Такую громаду не так просто подвинуть и задвинуть, с ней придется повозиться, прежде чем выбросить. С ней придется считаться. Надо становиться комодом!
В тебе живут и сосуществуют несколько человек. Не то что они высказываются по очереди или выступают, как в школьном спектакле, по ролям, но позволяют взглянуть на один и тот же предмет (и понять его) с разных точек зрения. Не перестаю этому удивляться. Давным-давно я написал рассказ “Книга” — влюбившийся и уличивший любимую в измене молодой шофер листает случайно попавшую ему в руки книгу. Сюжет которой странным образом совпадает с его переживаниями. Но мальчишка весь полыхает, с ума сходит от обнаруженного впервые предательства, а герой истории, в которую он погружается, размышляет почти азартно, хоть и с печалью: “Посмотрим, как жизнь распорядится этим...” Откуда во мне, сочинившем этот рассказ в возрасте все-таки мальчишки-шофера, взялась умудренность второго персонажа, к возрасту которого я приблизился только сейчас? Вот этого понять не могу.
О чем писать, когда рядом верная, покорная подруга? Да и где и откуда возьмется горючее для воображения? А вот когда гонишься за той, которая выматывает душу, тут есть о чем размышлять, и душа воспламеняется, и слова текут, подгоняемые энергией отчаяния.
Любая мысль так или иначе банальна. Небанальным может быть лишь ее воплощение. Сказать так, как не говорили до вас, — это и есть задача. Ради того, чтобы просто-напросто выразить, высказать, доказать или опровергнуть какую-то мысль, не стоит браться за перо.
Откуда писателю-мужчине узнавать жизнь, если не от женщин? Лежа с ними в постели, сидя с ними в баре за чашкой чая, можно столько услышать и увидеть, о стольком догадаться...
Текст — как непродажная женщина. Сперва он тебя и твои домогательства отвергает. Потом, если не оставляешь притязаний — невзирая на встреченную холодность, начинает вяло реагировать. Потом, если усилия твои продолжаются — даже без видимых ответных проявлений с его (текста) стороны, устремляется навстречу, открывает объятия, помогает в затруднениях и неловкости, потворствует капризам, и общими стараниями вы достигаете почти идиллии.
Премии писателям надо давать, когда они в начале пути, — чтобы поддержать и поощрить. А в пору зрелости и под занавес они должны наговорить человечеству такого, такую правду о нем, что люди впадут в транс и не простят им этого. Если же подобного не происходит — писатель идет неверной дорогой.
Есть обыватели литературы. Они уютно и удобно в ней устраиваются, обживают свой пятачок пространства, знакомятся, и сходятся, и ладят с такими же угревшимися в литературе, будто в коконе, соседями... У них и в мыслях нет ниспровергать устаревшее и открывать вовсе. Они — умненькие-благоразумненькие — знают, что превыше всего покой и достаток, уверенность в завтрашнем дне и закон выживания стадом и стаей. В одиночку им этого поля не перейти.
Изгнание литературы из жизни не может закончиться для человечества безнаказанно. Изгоните воздух из атмосферы, изгоните соль из морей и океанов — и посмотрим, что будет.
