“В нашей стране история — из одних вождей, да и то все выдумано. А мы жили своей жизнью... Пишу я, потому что очень хочу, чтобы мои внуки знали, как это было с нами”, — так начиналось письмо Валентины Горбачевич.
...Читаю бесхитростные строчки и словно слышу голос мамы, вспоминающей свою загубленную войной юность. Всего-то и разницы, что Валентина Ивановна — москвичка, а моя мама — из Орла. Но ведь действительно необходимо, чтобы внуки знали, как страшна и бесчеловечна война. И как не похожа она на голливудские боевики...
Если б не врали, не приукрашивали, не орали громко и фальшиво с разных трибун — может, и не пришлось бы сегодня удивляться: как же это в нашей многострадальной стране могли вырасти фашиствующие скинхеды?
А ведь эти бритоголовые — тоже чьи-то внуки. Может, с ними в детстве поговорить было некому — вот так тихо, по-домашнему, от сердца к сердцу? Так пусть хоть почитают письмо Валентины Ивановны...
полно веселой суматохи. Мама собирает нас, троих старших детей, в пионерский лагерь, пришивает метки к трусам и майкам. Услышали писк на сундуке у печки — глянь, наша Мурка родила котят! Мы визжим и радуемся, мама в отчаянии: котят много, и неизвестно, куда их девать. Наконец собрались на вокзал. И тут в четыре часа дня по радио диктор объявил, что началась война. Мама прижала к себе 4-летнюю Светку и заплакала.
Пришли соседи. Решили запасать хлеб, продукты, хотя все были уверены: война скоро кончится. А одна соседка — Алексеева — радостно сказала: “Немцы наведут порядок, они это умеют”.
Лето прошло под страшными бомбежками. Тушили зажигалки, рыли рвы вокруг наших четырех домов в Головине. В октябре домоуправ объявил: “Взрослые дети должны ехать рыть противотанковый ров”. Старшая сестра (16 лет) уже работала с мамой на военном заводе №44. Мне было 15, еще девять таких же “взрослых” девчонок и мальчишек из наших домов приехали в какую-то деревню (не помню названия) под Солнечногорском. Всех вместе нас поселили в избе. Комната крохотная, девочки спали на столе, а мальчишки — под столом. Спать было очень холодно, а днем животы сводило от голода. В сенях у старушки хозяйки стояла кадушка с капустой. По ночам ребята таскали из нее по горсточке, а бабушка, жалея нас, делала вид, что ничего не слышит.
Осень стояла холодная, дождливая. Ров нужно было выкопать глубокий, чтобы танки застряли. Копали, стоя по колено в глинистой каше, — кто в резиновых сапожках, а кто и в туфлях. Лопаты были неподъемно тяжелы. А над нами все кружили “Юнкерсы”, и некому было их отогнать. Прораб велел нам вырыть в крутом склоне рва норы, туда мы и бежали прятаться при появлении немецких самолетов. Только не все успевали добежать. Немцы, гады, летели низко, чуть колесами не задевая ров, и стреляли по нам, как по зайцам. Страшно было так, что этот страх остался у меня на всю жизнь. Погибли двое наших мальчиков. Мама одного из них, когда ей об этом сообщили, от горя сошла с ума...
Но на Москву через наш ров фашисты, как ни старались, так и не прошли. Хотя бои были страшные и много полегло солдат — и нашей 20-й армии, и немцев...
За день работы мы получали по 5 г жира, 20 г крупы, 50 г мяса и 800 г хлеба. Соберем все вместе, нальем воды побольше, наварим похлебки, поедим вечером — и спать до раннего утра...
...Домой вернулись в ноябре. Мы, головинские, считались тогда загородом, и полагалась нам норма хлеба всего 300 граммов, да и за этими крохами стоять в очереди приходилось с ночи. Мама решила отправить детей и нашу слепую бабушку в деревню. Я — за старшую, с нами поехала еще соседская девочка. По дороге поезд не раз бомбили, но мы все-таки кое-как, с долгими остановками, доехали. Вышли на платформу — ночь, дождь, холод, Светка плачет, а до деревни еще шагать 10 километров. Попросились переночевать в сенях в избе, что стояла при станции. Но нас не пустили, хоть и жила там бабушкина подруга. Война ведь людей по-разному меняла...
В деревне жили у второй нашей бабушки, и тоже очень голодали. Слепая бабушка, плача, брала маленькую Свету и шла просить милостыню...
Каждый день над нами пролетали немецкие бомбардировщики — на Москву, до которой было всего 350 километров. Я безумно боялась за маму и сестру. И мы с братом и соседской девочкой отправились домой. Четверо суток мы добирались до столицы, прячась на платформах под разбитыми танками, которые везли с фронта, и в товарных вагонах. Савеловский вокзал стоял весь разбомбленный... Когда, наконец, через двое суток пришли с завода мама и сестра, они нас не сразу узнали — такие мы были исхудавшие и страшные...
Отец работал на военном заводе №41 в Марьиной Роще, жил на казарменном положении. Нас с братом тоже взяли на этот завод в патронный цех: мы проверяли наличие пороха в гильзах, чтобы не проходили пустые. Фронт был уже в 50 км от Москвы, и военные машины заезжали прямо в цех. На возраст никто не смотрел, работали по 12—15 часов. Единственное теплое место в цехе — ящики у батареи в туалете, туда мы бегали погреться... Керосина не было, дров тоже. На Новый год сварили картошку в самоваре (под крышкой наверху). А вообще питались “мурцовкой” — это вода с луком, подкрашенная горчицей, и немного хлеба.
...После работы ездили на Рижский вокзал — помогать разгружать вагоны с ранеными. Стоны, крики, кто-то зовет маму... Никогда не забуду, как мы принимали раненых грузин. Носилки, накрытые бурками, поставили в ряд на земле. А один солдатик, очень красивый, лежал и плакал. Я ему говорю: “Потерпи, миленький, скоро тебя вылечат, и мы еще с тобой потанцуем”, а он мне тихо отвечает: “Не придется нам танцевать, у меня ног нет...”
Да разве можно все это пережить, не надорвав сердце! Вот и болит оно — войну помнит. И не дай бог пережить это нашим потомкам.
У меня пять медалей, а за оборону Москвы нет: никто тогда о наградах не думал, ждали только победу и надеялись, что доживем до нее...
Валентина Ивановна ГОРБАЧЕВИЧ,
г. Москва.
