Он вообще мало с кем общается, а с журналистами тем более держит ого-го какую дистанцию. Поэтому я рискнула поговорить с ним не столько о его картинах и о его “Мосфильме” (все важно, но обо всем уже писали, и “МК” в том числе), сколько о главном — о нем. В общем, как дела, Карен Георгиевич?
— Ну, на такой вопрос коротко не ответишь. Говорить “не удовлетворен”, наверное, грех. Удовлетворен — тоже неправильно. Поэтому не знаю. Если коротко, то не знаю.
— Какую самую большую ошибку вы совершили?
— (После паузы, как бы продолжая уже вслух размышлять.) Хотел сказать, что я совершал ошибки в личной жизни... Но, с другой стороны, опять же грех так говорить — у меня столько замечательных детей, что... они все искупают.
— Значит, ошибок не было?
— (Смеется.) Больших, я считаю, не было. Я пришел-таки к мысли: что Бог ни делает, все к лучшему. Я сейчас стал более терпимым — и к своим поступкам в том числе. Мои ошибки — тоже часть моей биографии. Конечно, их море. Но иногда ошибка, как поражение, важнее победы... Ну, вот в свое время я совершил большую ошибку — влип в проект с итальянцами — “Палата №6” по Чехову, крайне неудачный, который ничем не кончился. Но благодаря ему я познакомился с Мастроянни — он должен был там играть. И обрел совершенно уникальный опыт — я тогда объездил все дома для умалишенных в средней полосе России. И из этого родился замысел “Цареубийцы”. Но тогда, в 88-м году, я расценивал всю эту историю как большую ошибку. Я и не хотел, честно говоря, за тот проект браться, но искушение Мастроянни оказалось сильнее.
— Почему же не получилось?
— Потому что мы с Бородянским другой фильм хотели — перенести в современность, сделать под документальное кино. А они видели его как традиционную экранизацию. И теперь я думаю, что самая большая ошибка была в том, что я, взявшись за работу над проектом, который вели итальянцы и в котором гарантировали Мастроянни, не сделал того, чего они хотят. И наверняка кино получило бы призы на каком-нибудь фестивале. А я начал, как говорится, выкаблучиваться и придумывать свой совершенно сумасшедший вариант, для которого не нужен ни Мастроянни, ни итальянцы.
— И что они с вами сделали?
— Да ничего. Конечно, они были разочарованы. Теперь я понимаю, что так не делается. Нет, мы дружески расстались. Зато все вылилось в другую картину, которая стала, на мой взгляд, интереснее, чем то, что предлагали они. Жизнь сама все регулирует.
— Вот вы все говорите про грехи, искушения. А какое самое большое искушение, которому вы поддались?
— Ну, я многим искушениям поддавался... (Смеется.) Хотя в принципе я не поддавался искушениям, в смысле, не делал ради того, что хотелось, то, чего нельзя, — вовремя останавливался... Но, наверное, самое большое искушение — то, что я стал директором “Мосфильма”. С одной стороны, страх — такое гигантское предприятие! С другой — лестно.
А вот лет десять назад поддался искушению, которое ничем хорошим не кончилось: дал сдуру согласие выбираться в первые секретари Союза кинематографистов. Ну я и не прошел — слава богу, очень мало голосов набрал. Вот тут чистое искушение — тщеславие взыграло.
— Вы никогда не отказываетесь от того, что вам предлагают?
— После того случая часто отказываюсь, когда чувствую — не то... Но, в общем, сложный вопрос... Как я для себя выстроил к роковым своим годам, у каждого человека, как мне кажется, есть свой путь, который ему начертан. И он должен его угадать, что самое сложное — и потом идти, с него не сворачивая. И тогда ему поможет Всевышний, провидение — кто как понимает. Но если искать что-то не на своих дорогах, обязательно потерпишь фиаско. Весь фокус в том, что очень трудно понять — что твое. А иногда и очень обидно.
— А вы поняли?
— Мне кажется, да. Я понял, что мне удается, а что — нет. И стараюсь не пытаться делать то, что не дано.
— И что не дано?
— Например, я по натуре не публичный человек. Но приходится им быть, хотя я продолжаю себя вести как не публичный человек, стараясь избежать хотя бы части тусовок.
Мне не дано выстраивать свои денежные дела. Как только я бросаю заниматься денежным вопросом, все само собой организуется. Я могу сказать, что никогда и ничего не делал ради денег — ни кино не снимал, ни здесь не работал. Как бы есть деньги — хорошо, нет — ну и ладно. Я могу снимать кино. Как выяснилось, могу студией руководить и сделать ее прибыльной — без ложной скромности скажу, потому что за четыре года это стало понятно.
— Да. Но не делаю для того больших усилий, все образуется само. И с фильмами то же самое. У них у всех странная судьба. Вот взять, к примеру, “Американскую дочь”. Она вообще не должна была появиться. Шел 94-й год — представить, что можно снимать в Америке, вообще было невозможно. И вдруг появился Сашин (Александра Бородянского, старого друга и соавтора всех, кроме “Добряков”, сценариев Шахназарова. — Авт.) бывший ученик — Борис Гиллер, который учился у него на сценарном во ВГИКе, потом стал бизнесменом. Вот он захотел снять кино. Прочитал случайно — подчеркиваю, случайно — наш сценарий. И денег вроде предложил столько, что и не снимешь на них ничего. Но сняли.
— Карен Георгиевич, рассуждая про свой путь, вы сказали про нынешнее свое состояние “роковые годы”...
— Ну, 50 лет — такой возраст, что дальше — как фишка ляжет. Нет, я не переживаю. Я не ощущаю груза лет, ответственности, даже какой-то особой мудрости. Просто понимаю, что надо смотреть правде в глаза: в любой момент может все что угодно случиться. Может, конечно, в любом возрасте. Но после пятидесяти — более логично, все-таки последний отрезок жизни.
— Так половина же всего.
— Нет, не половина — не надо себя обманывать. (Смеется.) Я не думаю до ста лет дожить — я не веду благоразумный образ жизни.
— Знаете, ваша фигура всегда порождала массу слухов — вроде на виду, но всегда закрыт. Сейчас особенно. Расскажете, что правда, а что нет?
— (Смеясь.) А что, интересно!
— Правда, что “Американская дочь” — история о вашей жизни?
— Я не распространяюсь на эту тему. Но действительно, моя бывшая жена, вторая, уехала с нашей дочкой в Америку. И уехала тайно. Навеяна картина этим, но, конечно, она не про меня — я не ездил, я другой человек.
— Вы что-нибудь знаете о том, как там ваша дочь?
— Слухи какие-то доходят... Сказали, что она в теннис хорошо играет, что она знает: ее отец — режиссер... Но я решил: если Бог даст, мы встретимся. Ей уже 17 лет. Когда ее увезли, ей было четыре с половиной года...
— До сих пор болит?
— Нет, сразу после картины отпустило. “Американская дочь” меня примирила. Я думаю, что и дочка ее видела.
— Вы сказали, что у вас столько детей...
— Трое — тоже немало по нынешним временам. Я горжусь этим. Еще у меня двое сыновей — Ваня и Вася.
— Ничего не известно про вашу первую жену...
— Скажу только, что их было три. Две МГУ закончили: первая — истфак, вторая — журфак. А третья — актриса.
— Про вас говорят, что вы — восточный человек.
— Неправда. Одна из тех ошибок, которые некоторые допускают в общении со мной. Наверное, в темпераменте что-то есть — я взрывной, но я и взвешенный, я стараюсь редко его показывать. Как известно, я наполовину армянин карабахский, наполовину — русский. Русские на самом деле тоже очень темпераментный народ. Но я не думаю, что я восточный человек, поскольку воспитан в России, в русской культуре — во мне больше русского. Конечно, есть и восточные черты, но не те, которые подразумеваются под понятием “восточный человек”.
— И в семье?
— То есть деспотичен ли я? Я могу другое сказать: я примиряю в себе гораздо лучше Кавказ и Россию, чем русские и кавказцы, у которых есть друг о друге свои стереотипы. Например, такой стереотип: кавказский мужчина деспотичен в семье. Русский гораздо деспотичнее, я вас уверяю. В кавказских семьях главные — жены. На первом плане, на виду, да, мужчина, но на самом деле главная — женщина.
— А у вас?
— В моих семьях — нет. Но у родителей мама была главной. А папа как раз был восточным человеком — он отдавал женщине пальму первенства. Другое дело, я вообще человек достаточно жесткий, что и в семье могло проявляться. Но это связано с моей профессией, потому что хочешь не хочешь... Что такое режиссура? Ты все равно должен подавлять волю людей, с которыми ты работаешь. И я достаточно упрямый человек. Но трудно так о себе говорить. Наверное, у каждой из моих жен, если они вдруг обо мне напишут, выйдут совершенно разные книги. И если я сам про то же скажу, получится что-нибудь третье. (Карен Георгиевич закурил.)
— Поэтому ваши семьи распались?
— Ну, я не знаю. Там разные были причины — слишком долгий разговор. Что, как женщине хочется всю вину на меня свалить? (Уже смеясь.)
— Да нет, мы же договорились, что я вам рассказываю слухи про вас, а вы их либо подтверждаете, либо опровергаете. Вот, скажем, что вы запрещали своим женам работать.
— Не запрещал. Но и не приветствовал. Хотя они работали. В принципе, у меня достаточно консервативный взгляд на семью. Но... Если хочет женщина работать — пожалуйста. Пусть найдет ту грань, когда работа не мешает семье. Я всегда высказывал свое мнение: устраивает — давай. Нет? Не надо. И никто не сказал “нет”. Поэтому считаю себя абсолютно честным. Тем более учитывая мою работу, которая полностью поглощает. И, наверное, мне не нужна подруга, которая тоже сутками занята.
— Для вас главное — работа?
— Да, конечно.
— А всего полтора года назад в одном интервью вы сказали: “Нам на смену приходит поколение, которому семья, дети, кажется, уже не нужны. Хотя все остальное, чем мы ежедневно занимаемся, по большому счету лишено смысла”.
— Я имел в виду ценность этих вещей. Когда женщина говорит, что семья для нее главное, — это правильно. А когда мужчина — в этом есть нечто, на мой взгляд, извините, пошловатое. У мужчины должно быть что-то еще. Сейчас модно заявлять, что самое важное — дом, семья... Хорошо, а как насчет покорения вершин, кругосветных путешествий? Мужчина же — охотник. (Хохочет.) В мужчине должна быть какая-то энергетика. А те, кто так не устроен, должны проиграть — такова жизнь.
— А вы увлекающийся человек?
— Да. Это есть. Во всех смыслах... И в смысле женщин.
— Вы считаете, это грех?
— Да, грех. Но я потом те грехи, с которыми не могу справиться, пытаюсь компенсировать чем-то другим. Ну, например, кому-то помогаю — и материально в том числе. Но об этом не надо говорить — такой грех я как раз не хочу брать на себя.
— Говорят, очень жесткими становятся именно те, кто очень раним. Это про вас?
— Да, может быть. Мне часто приходится быть жестким — для того чтобы защитить себя... Да, я мог бы быть, наверное, гораздо мягче, но жизнь, она... И в детстве я был весьма эмоциональным и таким гордым, что ли. Меня ранило, если мое достоинство пытались унизить, — переживал очень такие моменты. Хотя и выглядят они пустяками.
— Вся жизнь из них состоит.
— Ну, скажем, я занимался спортом и очень не любил проигрывать. Но старался не показывать, что мне больно, — я всегда оставался достаточно закрытым. Бывало, из-за девушек дрался — если начинал ухаживать, а оказывалось, у нее кто-то уже есть... В пионерлагере как-то в наш отряд перевели одного парня — он на два года старше, с репутацией отпетого хулигана. Ну, он сразу стал устанавливать свои порядки, и все перед ним затрепетали. И он взял манеру: кто что-нибудь не то сделает в столовой, он их поднимает. И все вставали. Меня он сначала не трогал, но потом прицепился к чему-то: “Встать!” Я ему: “Не встану”. Он орет, а я, хоть и душа в пятки ушла, не подчиняюсь. Мне лет одиннадцать, а ему лет тринадцать — значительная для такого возраста разница, не говоря уже о том, что он здоровее, матерее меня. Он прорычал что-то, но не тронул. Разборка произошла потом — он меня подстерег. Я дрался до последнего. Он меня победил, но до конца лета уже не задевал. Но мне все равно было очень обидно.
— Вы не прощаете обиды?
— Я не мстителен. Конечно, хочется иногда, но я это чувство в себе не культивирую. Хотя, прямо скажем, много подножек получал. Но не надо становиться таким же — себя проиграешь. Я реагирую по-другому: для меня человек перестает существовать. И несколько раз — да, приходилось убирать людей из круга своего общения. Не то чтобы не разговаривать — просто они перестают меня интересовать. Но счеты не сводил никогда. Я считаю, мстительность — самое пустое и ненужное чувство, оно ведет в никуда. Я могу сказать тем, кто обуреваем подобными чувствами, что они не другим мстят, а себе. Мстительность разрушает организм человека. А самое сложное — себя сохранить. Это дороже стоит, чем просто свести счеты.
— Вам это удается?
— Надеюсь.
— Не мне судить. Хотя я и не ощущаю. Другое дело, что на многие вещи, и это связано не столько со смертью папы, сколько с возрастом, перестал реагировать — меньше стал тратить себя на какую-то ерунду. После смерти папы я по-другому посмотрел на свой жизненный опыт. Мне действительно многое стало неинтересно. Я перестал обращать внимание на какие-то интриги, участвовать в какой-то борьбе — может, поэтому решили, что я стал слабее. Допустим, я не принимал участия в подковерной борьбе на “Кинотавре” за “Звезду”. (Шахназаров продюсировал фильм Николая Лебедева “Звезда”, который получил только приз за лучшую музыку и вазу от вице-губернатора Краснодарского края. “МК” подробно рассказывал об этой странной ситуации. — Авт.) Я знаю, она была яростной и именно подковерной, как всегда в нашем кино.
— Но вы все-таки расстроились?
— Нет. Я знаю, что “Звезда” — картина экстра-класса, что она, извините, лучшая была на том фестивале и лучшая из того, что произведено в стране за этот год. И по своему значению, и как она сделана. И меня никто не убедит в обратном. Но мне все равно, как ее отметило жюри. Если в этом смысле — то ослаб. Но пусть они не думают (заканчивает фразу, смеясь): в принципиальных вещах я каким был, таким и остался. Я предпочитаю сосредотачиваться на тех вещах, которые мне кажутся принципиально важными. Никто не будет помнить, что дали, что не дали “Звезде” на “Кинотавре”, но я знаю: картина останется, и ее будут смотреть и через пять, и через десять, пятнадцать лет — она из тех, что надолго.
Может, такое впечатление создается оттого, что у меня уже нет такого острого интереса к тому, что я делаю здесь — на студии. Я считаю, мы преодолели какую-то критическую планку. Конечно, я радуюсь нашим успехам, но у меня нет уже той страсти, с какой, скажем, первый павильон делали. Когда начали, сам не верил, что такое возможно вообще, настолько давно все стояло в дико запущенном виде — 1900 квадратных метров! Сейчас четвертый, девятый павильоны заканчиваем — и ничего. И нет никакого открытия — а значит, нет страсти. Это к вопросу об увлечениях — очень важно для внутреннего чувства быть первооткрывателем — гореть и не остывать. Теперь моя работа требует более рационального отношения. Другое дело, мы подступили к новым порогам, когда я знаю, что не могу их перепрыгнуть. Что тоже останавливает. Мы же не можем преодолеть общую ситуацию в стране, в кинематографе. Хотя я задумываюсь, как это сделать. Я же говорил — я не люблю проигрывать. Мне не нравится, что наш кинематограф в таком состоянии, я воспринимаю это как личное поражение.
— Кстати, еще утверждают, что Михалков подружился с вами потому, что почувствовал в вас сильного конкурента и претендента — и на пост председателя СК РФ, и на кресло министра культуры.
— Я не знаю, это надо у Никиты Сергеевича спросить. И потом, у нас всегда складывались неплохие отношения... И я могу успокоить кого угодно: я никогда не стану председателем Союза кинематографистов. И, естественно, никогда не стану министром культуры. Говорят, никогда не говори “никогда”. Но должно произойти нечто из ряда вон, чтобы такое могло случиться. Такой пост — однозначно уход из кино. А режиссура для меня — главное. Более того, скажу, что никогда ничего не делал, чтобы свою карьеру стимулировать. Я вообще существую не в этой системе координат.
— А как же следующий этап? Вы же сами сказали, что без новой цели не можете.
— Не знаю. Надо кино новое делать, наверное. И несколько фильмов продюсировать.
— И что оказалось интереснее — снимать или продюсировать?
— И то, и то. Мне нравится продюсировать — это дает возможность воплотить больше своих идей.
— Вы как продюсер давите?
— Слово “давлю”, наверное, в данном случае неправильно. Я стараюсь помочь — важно, чтобы люди, с которыми я работаю, поняли это и приняли. Хотя бывали случаи, когда мы с режиссером в чем-то и не сходились. Но чаще совпадали. Я — автор проекта и продюсер, он — режиссер, и все лавры его, он их вполне заслужил.
— “Звезда” не попала на ММКФ, потому что вас пригласили туда членом жюри?
— Нет, я получил приглашение в жюри уже на “Кинотавре”. Предлог был, что она идет в прокате. Я считаю, это не очень правильно. Ее взяли в конкурс фестиваля в Карловых Варах. Хотя она — идеальная картина именно для Москвы. Ну нет — так нет.
— Вы можете кино смотреть, не напрягаясь, не разбирая профессионально, а для того, чтобы расслабиться?
— Я эмоционально смотрю кино в первую очередь.
— Да, это самый нервный период. Я должен поймать состояние: если не сделаю — погибну, умру. И только с таким чувством я снимал все свои картины. Кроме первой картины “Добряки”. И я считаю, там это видно. Мне кажется, по большому счету, нельзя просто так снимать. Что такое кино? Кино — целый мир. Грех большой говорить такие вещи, но ты уподобляешься Всевышнему. Это вообще дерзость большая — то, что мы делаем. Картина становится частью жизни людей — она формирует их мировоззрение, биографии. Это необыкновенная ответственность.
— Судя по вашему нынешнему состоянию, вы уже что-то почти нашли.
— Еще не пойму окончательно — то или не то. Есть и идея, и сценарий, но пока не хочу больше говорить. Я тут осторожен. А про продюсерские проекты могу сказать. Мы собираемся ставить сказку на русском былинном материале. Причем подчеркиваю, не для взрослых, а для детей. В традициях Птушко, Роу. С компьютерными технологиями, чуть-чуть в стиле фэнтези. Еще мы собираемся экранизировать “Тайну двух океанов” Григория Адамова в жанре приключенческом, ориентируясь на молодежь. Ну и еще есть пара проектов — они в стадии написания сценариев.
— Как вы расслабляетесь?
— Плаваю. Почти каждый день, до работы. Часов в восемь в бассейн приезжаю и плаваю — сейчас километр, не больше.
— А более традиционно?
— Выпивка? Нет, уже нет. Я сейчас пью очень мало и только сухое красное вино, уже года четыре как. Не знаю — что-то повернулось в организме. Больше ничего не хочу, даже пива. Когда-то я любил выпить — пьяницей, конечно, не был, но любил — и водку, и коньяк.
— Давайте напоследок, как в “Амели”: она любит то-то и не любит то-то — коротко и все подряд. Итак, Карен Шахназаров любит...
— Плавать, воду вообще. Луну — я под ее знаком родился, она меня волнует. Пить красное вино. Читать. Смотреть на красивых женщин. Детей, мать, отца. Друзей. Родину — и ее все-таки на первое место, потому что в это понятие для меня входит все, о чем я говорю дальше. (Хохочет.)
— Карен Шахназаров не любит...
— По телефону разговаривать — терпеть не может. Выяснять отношения с женщинами. Рекламу по телевизору. Плохую погоду. Подлецов всяких — их никто не любит. Людей, у которых нет никаких принципов, никакой идеи — с ними нельзя иметь дела. Но, к сожалению, сейчас очень много таких — расслабленных, в которых нет стержня.
