Я — коренная москвичка, мне едва за сорок. Я терпеть не могу подлости и еще, когда врут. Судьба моя сложилась так, что любой другой на моем месте всех людей уже давно возненавидел бы. А я — пока нет. Просто я надеюсь... На что?
Знаете, есть такие женщины, которым нравится, когда вокруг них носятся пух и перья и спичками ломаются чужие жизни. Я не из таких. Я предпочитаю чистоту и уют, запах кофе по утрам. Привычные — родные! — лица кругом.
И вообще я не женщина. Я — квартира. На третьем этаже обычной московской 12-этажки. А вот страсти вокруг меня разгорелись такие, что даже у меня чуть не разорвалось сердце (пардон, стены).
Когда-то мой салатовый дом в десяти минутах ходьбы от метро “Тимирязевская” был новеньким и вкусно пах свежей штукатуркой. Сначала власти задумали возвести на этом месте номенклатурные хоромы — для партработников высшей пробы. Но потом планы их поменялись, и дом оказался простеньким, для коммунистов среднего звена. Квартиры, если честно, достались им не ахти: малогабаритные, с крошечными кухнями. Я, например, пигалица-“двушка” жилой площадью 23,6 квадратных метра.
Со своими первыми жильцами я встретилась в 1959 году. Но рассказать хочу не о них — с ними мне было хорошо и спокойно.
Семья Зауер въехала сюда в 1984 году. Три женщины: мать и две взрослых незамужних дочери. Гордая и независимая Екатерина Николаевна, которой в ту пору исполнилось 73 года, когда-то вместе с Климом Ворошиловым трудилась на благо всего советского народа. Первый ее муж бесследно сгинул в войну. Второй раз она сочеталась браком с политэмигрантом Хансом Зауером, но и тот куда-то пропал. От каждого мужа родила по дочке, да судьба у обеих вышла несчастливая.
Старшая, Ирина, выучилась на инженера и работала в одном московском НИИ. Младшая, Марина, в том же НИИ стучала по клавишам старенькой пишущей машинки. Кроме того, Марина страдала хроническим психическим заболеванием.
Въехали они к нам осенью, когда деревья посбрасывали листья, окна без устали мыли дожди, а под ногами чавкала непролазная грязь. Жили замкнуто и тихо, с соседями почти не общались.
А совсем скоро в доме прибавилось пузырьков с таблетками и микстурами. У Ирины нашли онкологию. Теперь в мою дверь постоянно звонили люди в белых халатах, не снимая обуви, заходили к Ирине в комнату, безнадежно разводили руками и оставляли груды новых рецептов. А в 1987 году в старенький сервант лег на хранение последний Иринин документ — свидетельство о смерти.
С тех пор к нам зачастили мужчины — сильно обросшие, грязно одетые и дурно пахнущие. Они косяком шли к Марине, которая быстро пристрастилась к выпивке. Старенькая мама, Екатерина Николаевна, ругалась, хлопала дверью (моя штукатурка летела будь здоров!), отваживая пришельцев, но они возвращались снова и снова.
Старушка все чаще задумывалась о смерти и очень переживала за будущее больной дочери. Сядет, бывало, на кровать с панцирной сеткой, уставится на мои обои в мелкий цветочек и давай плакать. Она сердцем чувствовала, что именно из-за меня может случиться большая беда. Останется дочка одна в квартире, так за эту квартиру ее, несмышленую, на кусочки разрежут и разбросают по Москве. А что надо было делать, Екатерина Николаевна не знала, и посоветоваться ей было не с кем.
Но однажды, как ей показалось, Господь услышал ее молитвы и пришел ей на помощь. Она познакомилась с очень милой дамой, которая жила на соседней улице. Жанна Саморукова, которой было слегка за 30, зачастила в наш дом. Жили Зауеры бедно, на две пенсии (материнская — по старости, Маринина — по инвалидности). А Жанна им то хлебца принесет, то колбаски. И решила в конце концов Екатерина Николаевна: вот самый надежный человек, да к тому же в милиции работает, в паспортном столе.
В 1995 г. старушка заключила с надежной Жанной договор ренты. По нему Саморукова была обязана присматривать за обеими женщинами, а после их смерти наследовала квартиру, то есть меня.
Старшая Зауер прожила после этого всего месяц, но умирала она спокойной. Радовалась, что мы с Мариной в надежных руках.
Знала бы покойница, какие приключения начались у нас с Мариной потом...
Письмо второе
Меня зовут Лев Волков, я главврач психоневрологического диспансера №5 САО. Марина Зауер наблюдалась у нас с 1977 года, поскольку страдала хроническим психическим заболеванием. В силу своей болезни Марина очень доверчивое и беззащитное существо, поэтому она и стала легкой добычей для проходимцев.
После смерти матери Марина стала появляться у нас с Жанной Саморуковой. Лечащий врач с радостью отметила, что посторонняя женщина, не будучи опекуном, заботливо присматривает за больной — исправно ходит с ней на приемы, получает для нее рецепты, покупает лекарства. Кроме того, Марина всегда опрятна и чисто одета.
Правда, Саморукова не сказала нам, что Марину она сразу забрала к себе домой, а ее квартиру сдала. А у Марины на новом месте внезапно началась брачная лихорадка. За короткое время она трижды выходила замуж. По странному совпадению, все время за родственников и знакомых Жанны. Один из мужей был на 23 года моложе нее. Правда, и об этом мы узнали потом.
Между тем добрейшая Жанна, видимо, подустав делить кров с неуравновешенной дамой, однажды пришла в диспансер и заявила нам, что плохо себя чувствует и больше не в силах нести ответственность за жизнь опекаемой ею Марины. А посему договор ренты следует расторгнуть, чтобы квартира осталась в собственности Марины. “Что ж тут плохого?” — подумали мы и сделку разрешили.
Письмо третье
Я — Надежда Вишнякова, зам. председателя московского отделения международного общественного движения “Добро без границ”. Я очень переживаю за Марину. Не знаю, как это лучше сделать, но хочу, чтобы наконец исполнилось ее самое большое желание — она вошла в свой дом.
Весной 1998 г. договор ренты расторгли. Но собственницей Марина побыла недолго. Жанна уговорила Марину... подарить ей квартиру. И доверчивая Марина покорно подмахнула договор дарения. А сама отправилась в подмосковный поселок Черкизово, где Жанна строила себе дом. Марина стала исполнять там обязанности сторожа, а Жанна изредка наезжала: посмотреть и подкормить. Так законной владелицей квартиры стала Жанна.
Осенью загородный дом был построен, и Жанна отселила сторожиху в холодный сарай. У соседей на окнах висели нарядные занавески, похожие на те, которые висели у Марины еще при живой маме. Марина приходила в чужую уютную кухню поплакать и стрельнуть у соседей сигаретку. Видя такое, соседи возмутились и обвинили Жанну в черствости. Лишний шум ей был не нужен, и очень скоро Жанна купила два билета до Батуми, и они с Мариной полетели в Аджарию. Вроде как погреться на солнышке и посмотреть Жаннину родину.
В Аджарии Саморукова пристроила спутницу в психбольницу в Хейвачаурском районе, недалеко от Батуми. Скорее всего по предварительной договоренности с кем-то из медиков. Причем приняли Марину без всяких документов. Врачи поверили Жанне, что она как раз покупает Марине квартиру и документы позарез нужны для оформления. Затем Жанна забрала Маринин паспорт и была такова.
Как говорят доктора, первый месяц кто-то приносил Марине сигареты и кофе, а потом она осталась в чужой стране совсем одна.
Вернувшись из Грузии, Жанна первым делом загнала “двушку” за 25 тыс. долларов случайному покупателю (назовем его Петром), которому пришлось ее долго и мучительно ремонтировать, и зажила в свое удовольствие.
Прошло больше двух лет. Пока Марина маялась в аджарской психушке, Жанна получала в Москве ее пенсию и в ус не дула.
И тут в августе 2001 года в ту далекую психушку неожиданно наведались волонтеры: настоятель католического храма Святого Духа отец Габриэле и председатель благотворительного фонда св. Нины и св. Франциска Ассизского Светлана Кудба.
Письмо четвертое
Я — Светлана Кудба, председатель благотворительного фонда св. Нины и св. Франциска Ассизского. Эта история поразила меня. Мы часто бываем в психбольницах, и я давно привыкла к людям, которые называют себя Наполеонами, вот поначалу и подумала, что московская квартира — всего лишь зигзаг Марининой болезни. А оказалось — правда. Я думаю, Саморукова сознательно оставила свою подопечную умирать в Батуми, понадеявшись, что там ее никто не хватится. А чем Марина виновата? Тем, что она больна?
В наш очередной приход в психбольницу Марина дернула за рукав одного из наших волонтеров: “Я — москвичка, я хочу домой, у меня там квартира, но у меня нет документов, чтобы вернуться”.
Надо сказать, что условия в лечебнице у нас ужасные. Стекла выбиты, печка-буржуйка с трубой, выведенной в окно палаты, какими-то ветками топится, у больных зуб на зуб не попадает от холода, есть нечего, горячей воды нет, по-русски никто не говорит. И грустная одинокая Марина — в старом халате и разодранной кофте. Ни дома, ни родных, ни вещей, ни даже фотографий. Словно ее самой никогда и не было на свете. Я тогда подумала: “А родины что, у нее тоже нет?” И стала бороться. Перво-наперво я позвонила Жанне и потребовала выслать чужой паспорт. Жанна торжественно пообещала. И только.
Правда, Жанна фактически признала, что продала Маринину квартиру, потому что в сентябре 2001 года выслала мне гарантийное письмо, подписанное нотариусом. В нем она пообещала прописать Марину на своей жилплощади, обязуясь содержать ее пожизненно и отдавать всю пенсию. Но от обещаний к делам она переходить совсем не спешила. Я продолжала заниматься выяснением обстоятельств Марининого здесь появления и с ужасом поняла: человека просто бросили умирать в чужой стране! И сразу отправила письма президенту и в Генпрокуратуру.
Письмо пятое
Я — сотрудник милиции, который занимался этим делом. Больше всего меня удивило, что к моменту, когда правоохранительные органы заинтересовались этим беспределом, ловкая паспортистка успела прописать в Марининой квартире 132 человека. Цыган, армян, азербайджанцев, молдаван — кого там только не было. Никогда не слышал, чтобы в скромной “двушке” помещалась такая прорва народа!
Как ни странно, крик Светланы Кудба о помощи не затерялся в чиновничьих коридорах, а спустился в Тимирязевскую прокуратуру Москвы. В январе 2002 года в отношении Жанны Саморуковой было возбуждено уголовное дело по факту мошенничества и кражи паспорта.
Москва твердо решила вернуть свою гражданку на родину. Но неожиданно возникает другая проблема. С подачи Светланы Кудба Марину отказывается выдать аджарская больница. Кудба в свое оправдание говорит, что Саморукова работает в милиции, поэтому ни одному милиционеру она теперь не верит и повезет ее только сама.
А вскоре суд аджарского села, где находится больница, проводит собственную экспертизу, признает Марину недееспособной и назначает ее опекуном Светлану Кудба. И все это без Марининого паспорта и без единого документа! Москва заволновалась. А Марина выдает Кудба доверенность на получение ее пенсии. И Кудба устремляется в Москву. Она встречается с Жанной и уговаривает ее купить Марине квартиру в Батуми. Жанна упирается. Тогда Светлана требует хотя бы отдать деньги в счет сворованной пенсии. Жанна... отдает ей 700 долларов, взяв при этом расписку.
Кудба на эти деньги покупает ей продукты и одежду, но Марина по-прежнему в психушке. Получается, что Кудба сама подняла бучу и сама же пленницу не отдает. К делу подключается российский МИД. Москва поднимает на ноги не только всю Аджарию, но и Грузию. И только через несколько месяцев, когда батумская сторона поняла, что дело пахнет дипломатическим скандалом, она пошла на попятную.
Победа! Светлана привезла Марину в Москву. Говорила, что всю дорогу в самолете Марина пела.
В аэропорту их встречали мы, работники милиции, врач и представители движения “Добро без границ”, которому доверяла Кудба. Но куда везти Марину? Ее квартира давно продана, суда о признании сделки недействительной еще не было.
Марину отправили в больницу им. Ганнушкина. Чему, кстати, она сама очень обрадовалась. Там она лежала неоднократно и успела полюбить своих докторов. Голодная, как бездомная собачонка, она всю дорогу курила и радостно чавкала бутербродами.
Письмо шестое
Я — врач-психиатр больницы им. Ганнушкина. Вообще-то я работаю в другом отделении, но девочки рассказали мне о необычной пациентке. Конечно, мне известно много случаев, когда одиноких психбольных обманывают и отнимают у них жилье. Скольких мы их здесь видели, рыдающих и совершенно не понимающих, что произошло. Честно говоря, эта история поразила меня тем, что одинокая квартировладелица вообще осталась в живых...
Марина — пациентка спокойная, о своих невзгодах старается не говорить. Правда, сейчас очень плоха: скачет давление, болят ноги, беспокоит щитовидка, выпали все зубы. Когда чувствует себя получше, смотрит телевизор, почитывает детективы, а гулять ее пока не выпускают. Когда я зашла в палату, Марина улыбнулась: “Вы ко мне?” С интересом посмотрела на меня. Сообщила: “Я теперь на родине. Мне здесь очень хорошо”.
Но как только я задала вопрос про ее опекунов, у нее словно рычажок внутри повернулся. Марина замерла. Ее взгляд остановился. Я окликнула ее, но она больше меня не слышала.
Я погладила ее по плечу. Марина вздрогнула: “Я... я не хочу об этом говорить! Я думала, что все уже кончилось”. У нее затряслись губы и руки.
— А в Батуми как было? — попробовала я еще раз.
— Ужасно, — она резко отвернулась, а ее губы опять пустились в дикую пляску. — Я не могу об этом вспоминать.
Несколько раз в неделю Марину навещает Надежда Вишнякова — зам. председателя московского отделения международного общественного движения “Добро без границ”. Приносит ей молоко, булочки и глазированные сырки. Надежда Михайловна говорит, что больная очень ласковая, а своей квартирой буквально бредит.
Письмо седьмое
Я — Жанна Саморукова, которая пострадала от своей доброты. Если бы не я, Марины давно бы не было. Я за 5 лет больше на нее денег истратила, чем эта квартира стоит. Но Бог мне воздаст!
Если бы это была 5-комнатная квартира на Арбате, я бы поняла. А из-за этой несчастной “двушки”... А Марина ведь жива! Чего проще было поручить каким-нибудь бомжам шарахнуть ее по голове — и концы в воду.
На самом деле там не из-за чего суетиться. Я из жалости согласилась позаботиться о Марине. Если бы ее мать не настаивала, я бы никогда не взялась. Мне эта будка (в смысле Маринина квартира. — Авт.) не нужна! Просто я дала обещание покойнице и должна его выполнять.
Марина сама попросила меня продать ее квартиру. На вырученные деньги она хотела купить себе и мужу квартиру в Батуми. У нас “однушка” у моря стоит дешево — около 5 тысяч долларов. А поскольку ни Марина, ни ее муж Кероб не работали, они планировали на остальные деньги жить. А когда мы прилетели в Грузию, оказалось, что гражданам России купить там жилье нельзя. У больной от этого началась депрессия, и мне пришлось сдать ее в психушку. На время, подлечиться. И денег на содержание Марины я врачам оставила достаточно. Сидеть возле нее я не могла и поэтому уехала в Москву.
Потом в Грузии ввели визовый режим, и забрать оттуда Марину стало сложнее. Впрочем, я ее никогда и не забывала, каждый месяц посылала по 50 долларов. А эта Кудба — хитрая шантажистка. У нее один интерес — признать Марину невменяемой, сдать в интернат, а квартиру присвоить.
Если вы хотите Марине сделать хорошо, давайте я пропишу Марину в своей же “двушке” и буду содержать до гробовой доски. Ходите, проверяйте, хорошо ей или плохо. А в ее квартире посторонние люди живут, ремонт сделали. Чем они виноваты?
Письмо восьмое
Я — Людмила Кулакова, старший помощник прокурора Тимирязевской прокуратуры. Как только началось следствие, в декабре 2001 года, по нашему представлению Саморукову освободили от занимаемой должности в паспортном столе.
Но я подозреваю, что не только Жанна Саморукова, но и Светлана Кудба неспроста решила помогать обездоленной россиянке. По некоторым данным, в отношении Кудба в Аджарии возбуждено сразу несколько уголовных дел.
Конечно, суд все расставит по своим местам.
Когда началось следствие, Саморукова все признала и пообещала вернуть Зауер и квартиру, и пенсию. Правда, теперь она все отрицает. Но у нас есть все доказательства вины Саморуковой, и осталось только направить дело в суд. Только не можем еще раз допросить обвиняемую: она приносит справки, что находится на больничном.
Один суд уже постановил взыскать с Саморуковой Маринину пенсию. А чтобы еще и признать все сделки с квартирой недействительными, не хватает акта судебно-психиатрической экспертизы, который будет вскоре готов. Это что касается гражданских дел.
А вот по поводу уголовного дела по обвинению гражданки Саморуковой в мошенничестве мне вас обрадовать нечем. Недавно она принесла следователю справку о том, что здоровье ее вконец расшаталось и ее признали инвалидом 1-й группы (кстати, у Марины Зауер только вторая группа).
А это значит, что занимать скамью подсудимых ей не придется. Означенная гражданка попадает под амнистию прямо в кабинете следователя.
* * *
Я — теперь уже респектабельная двухкомнатная квартира с железной дверью — давно подружилась со своими новыми жильцами. Кстати, у них недавно родился ребеночек. Куда же им деваться, если сделку с квартирой признают незаконной? С квартиры придется съехать, а потом всю жизнь судиться с Жанной, чтобы она им вернула деньги. Конечно, добросовестным покупателям в таких случаях всегда не везет, и им можно только посочувствовать, но еще более мне жаль бедную Марину.
Но вот что я узнала. Если Марину Зауер признают недееспособной, то для того, чтобы она осталась жить в своей квартире, ей нужен опекун. Родных у нее нет. А кто чужой, скажите, захочет возиться с больным человеком, одевать, кормить, сносить причуды, учитывая, что квартира после ее смерти отойдет государству?..
Выходит, мы с Мариной вряд ли встретимся. Скорее всего из больницы им. Ганнушкина ее отвезут в какой-нибудь интернат. А я и мои несчастные 23 квадратных метра достанутся государству.
Вот так сложилась моя судьба, что любой другой на моем месте всех людей уже давно возненавидел бы. А я — все еще нет. Я по-прежнему надеюсь. Неужели Марина терпела все эти горести только для того, чтобы сменить одну психушку на другую? И, значит, в этом гейме выиграла все-таки Жанна? Не хочу в это верить...
